I.
Никто изъ критиковъ не обратилъ вниманія на поразительное сходство между Л. Н. Толстымъ и авторомъ "Божественной комедіи".
Когда Данту было тридцать пять лѣтъ, онъ проснулся послѣ долгаго жизненнаго сна и оказался въ дремучемъ лѣсу (чащѣ страстей). Такъ разсказываетъ поэтъ. Вдали виднѣлась ясная поляна, и крѣпко захотѣлось Данту выбраться изъ лѣсной чащи и отдохнуть на свѣтлой полянѣ.
Но путь изъ дикой лѣсной чащи былъ загражденъ волкомъ, пантерой и львомъ (символы главныхъ человѣческихъ грѣховъ -- жадности, сладострастія, властолюбія). Тогда на помощь поэту, жаждущему тихаго счастья, приходитъ Виргилій -- символъ здраваго смысла,-- практической философіи. Онъ указываетъ поэту вѣрный, подлинный путь. Сначала Виргилій ведетъ поэта въ адъ по девяти кругамъ конусообразной воронки, съуживающейся книзу: поэтъ словно нисходитъ по кругамъ въ самые отдаленные уголки своей собственной грѣшной души, содрогается отъ своей грѣховности и жаждетъ пройти путь очищенія, ведущій черезъ все чистилище къ желанному раю на землѣ, озаренному свѣтомъ практической философіи. Здѣсь Виргилій покидаетъ Данта. Какъ человѣкъ, въ значительной степени еще средневѣковый, Дантъ не могъ удовлетвориться указаніями практическаго разума. Философія -- только служанка богословія и Беатриса -- символъ божественной премудрости (теологіи) ведетъ поэта въ эмпиреи, въ небесный рай, гдѣ Дантъ созерцаетъ Бога.
Совершенно то же случилось и съ Толстымъ. Мы уже указывали, что никакого спеціальнаго перелома въ жизни Толстого въ сущности не было. Но тотъ психологическій переломъ, который присущъ каждому человѣку въ зрѣломъ возрастѣ -- имѣлъ мѣсто и въ жизни Толстого. Обыкновенно въ 30--35 лѣтъ человѣкъ впервые оглядывается на пройденный путь, свершенный подъ вліяніемъ страстей и кипѣнія крови, словно во снѣ: честолюбіе, страсти, политическая борьба застилаютъ отъ человѣка болѣе важные вопросы объ истинномъ смыслѣ жизни. Но когда поуходятся физическія силы,-- открывается длинный и печальный путь къ могилѣ и хочется успѣть осмыслить жизнь, возможно умнѣе и толковѣе использовать вторую половину своего земного существованія. На смѣну и взамѣнъ уходящимъ силамъ приходитъ опытъ для мудраго пользованія своими жизненными рессурсами.
У Толстого этотъ обычный въ жизни каждаго человѣка переломъ нѣсколько затянулся. Онъ нашелъ свою, "ясную поляну" на 34-мъ году въ счастливой семейной жизни (не чуждой бурь), въ заботахъ по хозяйству, въ творчествѣ. Только къ пятидесяти годамъ Толстой особенно остро почувствовалъ приближеніе старости и съ новой силой захваченъ былъ вопросомъ о смыслѣ жизни.
Тихая поверхность яснополянскаго счастья заволновалась философскими тревогами. То, что такъ остро и больно терзаетъ обыкновеннаго человѣка въ Зб-лѣтнемъ возрастѣ, сломило могучаго писателя на 15--20 лѣтъ позже -- соотвѣтственно могучему росту его долговѣчнаго организма. Словно природа знала, что въ 80 лѣтъ Толстой будетъ также силенъ и бодръ, какъ рѣдко бываютъ бодры и шестидесятилѣтніе старцы.
Толстой заглянулъ въ свою душу, сошелъ въ глубь по ея кругамъ, усмотрѣлъ тамъ много грѣховъ и ужаснулся. Явилась не новая, но съ новой силой мутившая потребность очищенія и нравственнаго возрожденія. Горячка семейныхъ заботъ, творчества, хозяйственныхъ волненій прошла; наступало удовлетвореніе жизненными благами и удачами,-- впереди зіяла могила и съ непреодолимой силой толкала человѣка къ подведенію итоговъ жизни. Зачѣмъ жить? Какъ жить? Неужели для накопленія богатствъ, для славы, для обезпеченія семьи? Душа большого человѣка не мирилась съ такими тусклыми цѣлями жизни. Знакомство съ великими философами и художниками пессимистами -- съ Шопенгауэромъ, Соломономъ и другими пробуждало страстную потребность разгадать загадку жизни.
Сегодня будетъ куплено имѣніе въ Саратовской губерніи, а завтра въ Самарской. А дальше что? И какъ жить среди вопіющихъ противорѣчій и неправдъ жизни?
Подобно Данту, Толстой пробовалъ опереться на теологію. Но у него не было своей Беатрисы. Онъ хотѣлъ слиться съ народомъ, съ его наивными традиціями церковной догмы и церковныхъ обрядовъ. Но пятьсотъ лѣтъ отдѣляло новаго Данта отъ его предшественника. За это время выросла наука и цѣликомъ свергла иго церковныхъ традицій и предразсудковъ. Толстой слишкомъ современный человѣкъ, натура глубоко разсудочная, чуждая всякаго мистицизма, тщетно навязываемаго ему нѣкоторыми критиками.
Попытка Толстого смириться передъ традиціонными формами религіи вызывала протестъ всего его существа,-- его разума, его совѣсти, его художественной проницательности, доходящей до ясновидѣнія. Всплыла и должна была всплыть старая мысль, записанная въ дневникѣ отъ 5-го марта 1855 года о созданіи религіи Христа, очищенной отъ вѣры въ чудеса и всяческаго мистицизма. Навстрѣчу этой мысли шли и религіозныя исканія русскаго народа въ лицѣ его сектантовъ и настроенія, вызванныя картинами глубокаго разительнаго противорѣчія между оффиціальной, государственной церковностью и евангельскимъ ученіемъ {Ср. извѣстное письмо свящ. Григорія Петрова къ митрополиту Антонію.}. Открывалась настоятельная необходимость сличенія оффиціально признаннаго ученія съ его первоисточникомъ,-- евангеліемъ.
Эту работу сличенія Толстой долженъ былъ продѣлать самъ,-- цѣликомъ, всю, на своихъ могучихъ плечахъ. Громадныя физическія и духовныя силы давали ему вѣру въ себя. Мощная натура ставила Толстого непосредственно лицомъ къ лицу со всѣми задачами жизни. Его духовное "я" было такъ громадно, что требовало установленія прямыхъ отношеній къ жизни во всѣхъ ея проявленіяхъ -- къ семьѣ, обществу, государству, религіи. Толстой долженъ былъ установить свое отношеніе къ Богу, долженъ былъ создать свою религію, свое пониманіе евангелія. Если бы Толстой былъ человѣкомъ западно-европейской культуры, эта работа была для него облегчена. Тамъ, на западѣ, изученіе и критика евангелія начались давно и со временъ Лютера получили право гражданства и широкое распространеніе въ условіяхъ полной религіозной свободы и терпимости. На западѣ, во многихъ странахъ, сравнительное изученіе религій вошло, какъ предметъ преподаванія, въ курсъ средней школы. А ужъ о богословской университетской наукѣ и говорить нечего. Достаточно вспомнить Фейербаха, Ренана, Штрауса и сотни другихъ ученыхъ изслѣдователей и коментаторовъ христіанства. Каждая строчка евангелія, каждый текстъ, каждый варіантъ изучены со всевозможной тщательностью. У насъ до послѣдняго времени воспрещались даже сочиненія Ренана; у насъ оффиціальное толкованіе вопросовъ религіи и евангелія было монополіей господствующей религіи и тщательно и ревниво оберегалось отъ свободныхъ изслѣдованій. Всякое дерзновеніе каралось, какъ государственное преступленіе, какъ политическая неблагонадежность. Полиція стояла на стражѣ благочестія, точнаго и неуклоннаго усвоенія религіозныхъ истинъ въ направленіи "вѣдомства православнаго вѣроисповѣданія". Это создавало лѣнивое бездѣйствіе оффиціально-православной науки, мѣшало свободному изслѣдованію и частныхъ лицъ.
Вотъ почему первыя же попытки свободнаго толкованія евангелія со стороны Толстого и другихъ вызывали смятеніе, ужасъ, крики негодованія, злобы и самое дикое преслѣдованіе. Вся бѣда въ томъ, что наша свѣтская наука освободилась на много лѣтъ раньше, чѣмъ религіозная ученость. И такъ какъ эта послѣдняя была подъ строгимъ надзоромъ невѣжественныхъ фанатиковъ и изувѣровъ, то интересъ къ ней не могъ развиваться и -- въ результатѣ -- глубокое равнодушіе нашего общества къ вопросамъ религіознаго сознанія.
Знаменитая реформа Петра I, фактически отмѣнившая живое соборное начало православной церкви и поставившая во главѣ ея чиновническую коллегію -- сдѣлала свое дѣло. Духъ религіознаго изслѣдованія и ревности, горячая преданность религіозной идеѣ -- были вытравлены изъ церкви. Она лишилась своей самостоятельности, была вомкнута въ кругъ государственныхъ учрежденій, смирилась передъ свѣтской властью, прониклась ея мѣняющимися интересами и настроеніями и утеряла душу живу {Вскорѣ угодливость іерарховъ оказалась такъ велика, что при Александрѣ I одинъ изъ митрополитовъ былъ мистикомъ.}. Восьмой членъ символа вѣры о соборности церкви (то-есть и о выборномъ началѣ въ отношеніи всѣхъ чиновъ церковной іерархіи) былъ отмѣненъ. А еще до конца XVII вѣка русскій народъ свято соблюдалъ это соборное начало, избирая священниковъ всѣмъ міромъ, а высшихъ іерарховъ соборами. Оттого-то возможна была встарину и ревность о вѣрѣ. Оттого-то и дерзалъ митрополитъ Филиппъ говорить съ амвона о злодѣйствахъ самого царя Ивана Грознаго.
Восьмой членъ символа былъ нарушенъ. А вѣдь ничтожнаго измѣненія одной запятой достаточно для отпаденія отъ истиннаго православія. Знаменитое включеніе слова, filioque раздѣлило всемірную церковь на Восточную и Западную. Гдѣ нарушенъ символъ, тамъ фактически отмѣнено и православіе. И старообрядцы это прекрасно понимали и понимаютъ... Ненормальное положеніе, въ которое поставлена было у насъ дѣло изученія религіи, отразилось и на дѣятельности Толстого въ этомъ направленіи.
Прежде всего ему пришлось работать по цѣлинѣ. Ни въ интеллигентномъ обществѣ, ни въ русской наукѣ онъ не нашелъ никакихъ матерьяловъ, никакой подготовленной почвы. Отсюда -- необходимость громаднаго труда по собиранію матерьяловъ и изученію опыта западно-европейской науки.. Толстой не останавливается передъ трудностью задачи. Онъ любитъ итти по цѣлинѣ. Онъ слишкомъ вѣритъ въ свои силы, чтобы остановиться передъ громаднымъ трудомъ. Онъ готовъ личными своими силами выполнить работу всего человѣчества. Онъ никому не довѣритъ и части своихъ выводовъ. Толстой изучаетъ греческій языкъ, ѣздитъ въ Москву заниматься подъ руководствомъ раввина древне-еврейскимъ языкомъ, изучаетъ и сличаетъ рукописи и варіанты.
Можно было съ увѣренностью сказать напередъ, что, при всей талантливости великаго писателя и громадной его трудоспособности, работа не выйдетъ вполнѣ совершенной. Мало изучить языки. Нужно усвоить все богатство культуры народа, по скольку она отслоилась въ языкѣ. Слово, какъ виноградная лоза; на немъ виситъ огромное количество ассоціацій идей и впечатлѣній отъ каждой исторической эпохи.
Слово -- спластанный, конденсированный конспектъ исторіи. Возьмите русское выраженіе подлинный (подъ линями), подноготная -- какое разнообразное значеніе давалось этимъ словамъ въ разныя эпохи русской культуры. Старинное прелесть означало грѣховный соблазнъ. Еще Пушкинъ употребляетъ слово трудъ въ иномъ смыслѣ, чѣмъ обычный теперь:
Сулитъ мнѣ трудъ и горе,
Грядущаго волнуемаго море.
Разбираться въ толкованіи текстовъ съ лингвистической и историко-филологической точки зрѣнія громадный трудъ, предполагающій совмѣстную работу многихъ ученыхъ, поколѣній и школъ. Но Толстой желаетъ до всего дойти самъ. Нужды нѣтъ, если при этомъ приходится открывать америки и изобрѣтать порохъ. Амфитеатровъ разсказываетъ въ своей статьѣ о Толстомъ, какъ нашъ великій писатель прочелъ какъ-то свою статью о деньгахъ проф. Чупрову и проф. Янжулу, и крайне былъ удивленъ, когда узналъ, что его статья блестяще выражаетъ по данному вопросу давно устарѣвшія воззрѣнія физіократовъ. Не удивительно, если и въ изученіи и толкованіи евангелія Толстой не разъ открывалъ америку, а часто и ошибался. Толстой оправляется отъ каноническаго текста четвертаго пятаго вѣковъ, когда христіанство шло уже на буксирѣ у римскихъ императоровъ и подпадало вліянію римскаго закона, съ которымъ его сблизилъ Павелъ. Но крѣпко держась за евангельскій авторитетъ, Толстой не стѣсняется съ текстомъ. Его методъ возстановленія подлиннаго текста въ высшей степени оригиналенъ и простъ. Толстой создаетъ свое евангеліе не по авторитету откровенія, въ которое онъ не вѣритъ, а по сходству съ идеями добра у лучшихъ людей міра -- Моисея, Конфуція, Будды, Сократа, Паскаля, Спинозы, Фейербаха, Лаотси, Марка Аврелія и др. Его толкованіе совершенно свободно отъ гностицизма и мистицизма. Догматическіе и мистическіе элементы отпадаютъ у него, какъ наросты, только вредящіе здоровому корню. Не будь ихъ, думаетъ Толстой, и даже не будь Христа, то тѣ, которые теперь считаютъ себя христіанами, были бы, можетъ быть, безъ Христа лучшими христіанами. Итакъ Христа, какъ богочеловѣка, Толстой не признаетъ, его евангеліе богооткровеннымъ не считаетъ. Но евангельскій текстъ, очищенный отъ всего, что не согласно съ разумомъ, онъ считаетъ нужнымъ привлечь для авторитетности своего ученія и своего толкованія истинной религіи. Въ этомъ нельзя не замѣтить противорѣчія. Догму и откровеніе Толстой отрицаетъ, а текстъ цѣнитъ, какъ незыблемый авторитетъ. Но при всемъ своемъ диллетантизмѣ Толстой совершилъ все же громадный и цѣнный трудъ. Многія ошибки, подлоги, намѣренныя искаженія въ евангеліи ему удалось выяснить {Что этихъ намѣренныхъ искаженій масса -- достаточно судить хотябы только по сличенію церковно-славянскаго текста евангелія съ русскимъ переводомъ. Такое слово какъ дондеже съ совершенно точнымъ смысломъ всюду переводится правильно: пока не, а въ текстѣ: Марія не зна Іосифа дондеже и т. д. это слово переведено: какъ вдругъ. }. Для русскаго обывателя, совершенно незнакомаго съ исторіей и критикой текста, съ раціоналистическими религіозными толкованіями западныхъ церквей и евангелическихъ ученій,-- все это можетъ показаться новымъ и пролить неожиданный и совершенно новый свѣтъ на многіе вопросы религіозной и церковной жизни. Нѣкоторыя догадки Толстого и указанія даже прямо проникновенны. Но утверждать, какъ дѣлаетъ это Минскій, что Толстой -- Лютеръ русской жизни, -- совершенно невозможно: время не то. Для роли Лютера нужно было родиться, по крайней мѣрѣ, на триста лѣтъ раньше.
Къ тому-же евангелическія воззрѣнія шли въ русскій народъ и непосредственно съ запада, гдѣ уже въ народныхъ движеніяхъ IX вѣка въ Арменіи, позже въ ученіи Виклефа и анабаптистовъ можно найти основныя черты евангелическихъ воззрѣній Толстого. У насъ уже въ XVI вѣкѣ было сильно социціанство. Раціоналистическіе секты стали быстро распространяться въ народѣ въ XIX вѣкѣ, несмотря на жестокія преслѣдованія со стороны духовенства и администраціи. Русскій штундизмъ опередилъ Толстого. Самъ Л. Н. Толстой указываетъ, что на его воззрѣнія имѣли громадное вліяніе два знаменитыхъ сектанта Сютаевъ и Бондыревъ.
Свои религіозныя воззрѣнія Л. Н. Толстой изложилъ въ массѣ солидныхъ трудовъ и брошюръ. Изъ нихъ болѣе важныя: "Исповѣдь" (1882), "Въ чемъ моя вѣра" (1884), "Такъ что-же намъ дѣлать" (1886), "Царство Божіе внутри насъ, или Христіанство, не какъ мистическое ученіе, а какъ новое пониманіе жизни" (1900), "Христіанское ученіе" (1902), краткій, но обстоятельный катехизисъ Толстого,-- "жизнь и ученіе Христа", "Мой отвѣтъ Синоду", "Что такое религія", "О жизни" и проч.
Если подвести вкратцѣ итогъ религіозно философскимъ взглядамъ Толстого, то нельзя не констатировать, что они далеко отошли не только отъ взглядовъ синодальнаго православія, но почти ничего общаго не имѣютъ и съ тѣмъ подлиннымъ православіемъ, какъ оно слагалось въ первые вѣка христіанства и закрѣплено вселенскими соборами. Въ этомъ отношеніи нельзя не признать за Синодомъ права указать на полную непринадлежность Толстого къ руководимой Синодомъ церкви. Весь трагизмъ синодскаго отлученія -- въ томъ, что, его при строгой послѣдовательности, пришлось-бы примѣнить ко всей русской интеллигенціи и всѣмъ, почти безъ исключенія, русскимъ писателямъ, начиная съ Пушкина, Бѣлинскаго, Тургенева и т. д.
II.
Въ главныхъ чертахъ воззрѣнія Толстого сводятся къ слѣдующимъ положеніямъ. Богъ -- это существо вѣчное, живущее внутри насъ, требующее отъ насъ справедливости. Богъ -- жизнь. Богъ -- любовь или же идеалъ, носимый человѣкомъ въ самомъ себѣ. Онъ -- міровое желаніе блага, являющагося источникомъ всей жизни. Богъ есть та сущность жизни, которую человѣкъ познаетъ въ себѣ и во всемъ мірѣ, какъ желаніе блага.
Такое пониманіе Бога чуждо антропоморфизма и, не противуполагая Бога Міру, явно носитъ въ себѣ черты пантеистическаго міровоззрѣнія.
Христа Толстой считаетъ человѣкомъ; его ученіе житейская мудрость, но не откровеніе.
По вопросу о безсмертіи души Толстой нѣсколько колеблется и двоится въ своихъ сужденіяхъ. Въ нѣкоторыхъ своихъ статьяхъ онъ признаетъ личное безсмертіе, въ другихъ онъ высказывается за безсмертіе человѣчества. "Большей достовѣрностью, чѣмъ индивидуальное безсмертіе, отличается идея сліянія нашей жизни съ жизнью всего человѣчества, всей вселенной" {Эту цитату приводитъ Кропоткинъ со ссылкой на сочиненіе "Въ чемъ моя вѣра". Но въ этомъ сочиненіи мы не нашли цитируемыхъ мѣстъ и, вѣроятно, Толстой исключилъ ихъ впослѣдствіи.}. Такимъ пониманіемъ безсмертія Толстой считаетъ возможнымъ придать болѣе глубокое значеніе жизни земной; а вѣдь все ученіе Толстого имѣетъ въ виду Царство Божіе на землѣ. Съ этой точки зрѣнія вѣра въ загробную жизнь, по мнѣнію Толстого, можетъ быть только препятствіемъ и тормазомъ для устроенія земной жизни на началахъ правды и добра.
Всѣ главныя положенія православной догмы Толстой отрицаетъ. Онъ не признаетъ чудесъ, догматовъ, заступничества святыхъ, церковной іерархіи, священниковъ, какъ посредниковъ между Богомъ и человѣкомъ. Разъ Богъ -- есть живое начало добра, присущее нашей душѣ, какое же посредничество можетъ быть допущено человѣкомъ въ отношеніи къ самому себѣ, къ своей собственной душѣ. Между Богомъ и человѣкомъ третьему нѣтъ мѣста. Отрицаетъ Толстой также молитвы, жертвоприношенія, фиміамы, ибо служеніе Богу дѣйствительно только въ видѣ служенія Добру, Любви, Справедливости.
Раціоналистическій характеръ приводимыхъ нами воззрѣній не подлежитъ никакому спору.
Изъ этихъ религіозно-философскихъ взглядовъ вытекаютъ этическія правила Толстого -- его заповѣди:
1) Любовь, единеніе, согласіе.
2) Непротивленіе злу.
3) Не гнѣваться.
4) Не клясться (и не присягать).
5) Оставаться вѣрнымъ одной женщинѣ.
6) Не судить никого.
7) Любить враговъ.
Если-бы Толстой опубликовалъ свои религіозныя воззрѣнія послѣ закона 1905 года о вѣротерпимости, то Синоду не было бы никакой необходимости и даже права отлучать Толстого отъ православной церкви. Онъ просто считался бы вышедшимъ изъ нея и могъ бы примкнуть къ штундѣ, или къ евангелическимъ, реформатамъ, церкви которыхъ не возбранно высятся на видномъ мѣстѣ Невскаго и другихъ улицъ столицы. {Въ настоящее время такіе молитвенные дома евангелистовъ существуютъ и въ провинціи, напр. въ Кіевѣ. Недавно возникла такая же Толстовскаго типа община и въ Петербургѣ. Ея исповѣданіе вѣры обстоятельно изложено въ журналѣ "Христіанинъ" No 5.}
Въ связи съ философско-догматическими взглядами Толстого привлекаютъ вниманіе обывателя и даже больше занимаютъ его толстовскія правила практической жизни, которымъ однако не слѣдуетъ придавать существеннаго значенія. Несомнѣнно, Толстой является сторонникомъ ригористическихъ и даже аскетическихъ взглядовъ. Онъ выступаетъ противъ употребленія вина, табаку, противъ изнѣживающей человѣка роскоши. Онъ высказался противъ плотской жизни. Но вскорѣ смягчилъ свои взгляды по этому вопросу и призналъ свои требованія идеаломъ, къ которому только необходимо стремиться по мѣрѣ силъ. Самъ Толстой имѣлъ сына черезъ 1 1/2 года послѣ написанія "Крейцеровой Сонаты" (чит. Андреевичъ, Толстой). Также ограничилъ онъ и толкованіе идеи непротивленія злу. Сначала идея непротивленія была близка старинной идеѣ смиренія; Толстой вноситъ въ эту формулу поправку -- непротивленіе злу зломъ (т. е. насиліемъ). И дѣйствительно, самъ Толстой противится злу всѣми доступными ему средствами: словомъ, печатью, воздержаніемъ отъ всякаго участія въ насиліи. Вся его литературная дѣятельность послѣднихъ двадцати лѣтъ -- сплошной протестъ противъ всѣхъ формъ насилія и зла. Видя вокругъ злодѣянія, Толстой разражается гнѣвнымъ: "не могу молчать!" Вся бѣда только въ томъ, что Толстой стоитъ на точкѣ зрѣнія абсолютнаго Добра, абсолютной Истины и съ этой высоты одинаково осуждаетъ и большое и малое. У него полное отсутствіе перспективы, полное отсутствіе критеріевъ -- историческихъ, бытовыхъ, соціологическихъ, психологическихъ. Для Толстого лично одинаковый грѣхъ въ томъ, что онъ былъ тщеславенъ и владѣлъ рабами, въ томъ, что обнаруживалъ гордость и любострастіе и убивалъ людей. (Хотя это послѣднее преступленіе чистый поклепъ Толстого на самого себя; это скорѣе теоретическое бичеваніе себя за соучастіе въ военныхъ дѣйствіяхъ). Съ высоты абсолютнаго совершенства Толстой осуждаетъ всѣ устои культуры, цивилизаціи. Съ высоты Абсолюта нѣтъ большого или малого: смертная казнь, открытый грабежъ, карательная экспедиція, терроръ и судъ присяжныхъ -- одинаковыя проявленія насилія и подлежатъ осужденію. Толстой самъ вступаетъ здѣсь съ самимъ собой въ теоретическое противорѣчіе. Разъ онъ призналъ свои взгляды идеаломъ, къ которому только необходимо всегда стремиться и по возможности приближаться,-- то тѣмъ самымъ онъ призналъ и относительность добра и зла и, слѣдовательно, необходимость постепенности и въ утвержденіи и отрицаніи, -- онъ долженъ былъ бы признать принципъ предпочтенія меньшаго зла большему и не отрицалъ бы возможнаго въ данныхъ условіяхъ добра во имя абсолютнаго. Разъ онъ призналъ, что всякое государство -- организованное насиліе, но конституціонныя государства все-же пользуются болѣе мягкими формами насилія, онъ долженъ былъ бы признать за нами и право предпочтенія этихъ болѣе мягкихъ формъ государственности старымъ впредь до установленія еще болѣе совершенныхъ и, наконецъ, полнаго приближенія къ идеалу. {И можно указать нѣсколько статей Л. Н. Толстого, гдѣ онъ высказывается и за еще болѣе умѣренныя реформы. Такь напр. въ одной изъ своихъ статей 80-хъ годовъ онъ скромно выражаетъ пожеланія, чтобы уничтожены были земскіе начальники.} Но Толстой не хочетъ знать степеней зла и, взбираясь на высоту абсолютнаго добра, возвращается къ старой излюбленной своей теоріи самоусовершенствованія, твердо вѣря, что стоитъ только всѣмъ людямъ понять, въ чемъ правда, что-бы зло было низвержено абсолютно и полностью. Конечно, съ высоты абсолютнаго Добра и абсолютной Свободы -- единственнымъ допустимымъ строемъ жизни можетъ быть только евангелическій анархизмъ.
Къ нему неизбѣжно и долженъ былъ прійти Толстой, давно проникшійся анархическими настроеніями еще подъ вліяніемъ и произведеній Руссо, а потомъ Прудона и другихъ. Но свой анархизмъ Толстой сочеталъ съ евангелическимъ пониманіемъ религіи и цѣлымъ рядомъ аристократическихъ привычекъ и навыковъ, отъ которыхъ онъ не въ силахъ былъ отказаться, несмотря на могучую борьбу разума и сердца противъ всякихъ предразсудковъ, всякой предвзятости.
Л. Н. Толстой понялъ, что жизнь, организованная на эксплуатаціи бѣдныхъ богатыми, несправедлива. Его заповѣди запрещали ему жить на счетъ другого. Онъ понялъ, что земля должна принадлежать тому, кто обрабатываетъ ее, онъ возненавидѣлъ всѣми силами души современную организацію капиталическаго хозяйства, которое, по его мнѣнію, хуже прежняго рабства. Но выводы, которые онъ сдѣлалъ отсюда, были односторонни и несправедливы. Признавъ принципъ упрощенія жизни и физическій трудъ, какъ нравственную основу жизни, Толстой не съ одинаковой силой обрушился на формы эксплуатаціи -- городскую (въ видѣ фабричной промышленности), и сельскую (въ видѣ владѣнія обширными помѣстьями и натуральнаго хозяйства). Въ отношеніи этой послѣдней онъ вспомнилъ свое ученіе о посильномъ приближеніи къ Идеалу. Онъ не порвалъ окончательно съ средой эксплуатирующихъ (мы его конечно и не винимъ за это). По справедливому замѣчанію Кнута Гамсуна, посѣтившаго Ясную Поляну, Толстой построилъ свою крестьянскую избу въ барскихъ хоромахъ...
Онъ сталъ заниматься физическимъ трудомъ, онъ лично отказался отъ собственности въ пользу любящей его семьи, онъ свелъ свои личныя потребности до minimum'а и, слѣдовательно, призналъ для сельской жизни тактику посильнаго приближенія къ идеалу. На привычныя недостатки и темныя стороны деревенскаго строя жизни онъ охотно закрылъ глаза. Но въ отношеніи къ городу, къ государству, къ капитализму онъ оказался абсолютно строгъ и неумолимъ. Тутъ онъ примѣнилъ всю полноту абсолютной мѣры. Тутъ онъ невольно поддался старой барской психологіи, не хотѣвшей знать ничего за предѣлами деревни: ни фабрикъ, ни рабочихъ, ни купцовъ, ни чиновниковъ, ни парламентаризма, ни новыхъ хозяйственныхъ формъ жизни, явившихся на смѣну натуральному хозяйству.
Анархизмъ Толстого получилъ своеобразную евангелическо-аристократическую окраску, онъ оказался несвободенъ отъ классовой психологіи. Толстой отвергъ то, что выходило за предѣлы его привычнаго поля зрѣнія,-- что выходило за предѣлы родного поля и остался не чуждъ старымъ привычкамъ и взглядамъ, таившимся въ подсознательныхъ сферахъ душевной жизни человѣка.
Теперь намъ понятны всѣ основныя положенія и психологическіе источники его анархической системы.
Правительство Толстой отрицаетъ; оно является для него организаціей господства, союзомъ имущихъ для утвержденія своей власти не на основѣ права, а путемъ стройной системы насилія. "Можетъ быть государство когда нибудь и было полезно, но теперь, съ теченіемъ времени, оно стало излишнимъ, вслѣдствіе смягченія нравовъ". Поэтому не желательно никакое правительство, даже конституціонное. Все равно богатые сохраняютъ власть путемъ четырехъ способовъ поддержанія насилія: а) страха, б) подкупа, который распространяется на судей, чиновниковъ и другихъ лицъ, в) гипноза идей, поддерживаемаго школой, церковью, продажной прессой и цензурой и в) арміей. Особенно горячо возстаетъ Толстой противъ всѣхъ формъ религіознаго обмана. Его правдивой душѣ противна всякая эксплуатація религіознаго чувства, въ которомъ вѣдь проявляются высшія потребности нашей души въ правдѣ и добрѣ. Религіозные обманщики и сознательные потемнители велѣній совѣсти вызываютъ глубокое негодованіе Толстого. Физическое насиліе онъ порицаетъ во всѣхъ его проявленіяхъ. Войско, по его мнѣнію, существуетъ только противъ внутреннихъ враговъ. Никакія соображенія патріотическаго характера не кажутся ему искренними и убѣдительными. Самому патріотизму нѣтъ мѣста въ системѣ Толстого. Люди братья. Нѣсть Еллинъ, ни Іудей. Патріотизмъ противенъ закону любви къ ближнимъ и къ врагамъ. Толстому, конечно, не можетъ быть неизвѣстно то обстоятельство, что въ современной жизни народовъ патріотизмъ часто служитъ узкоклассовымъ интересамъ опредѣленной соціальной группы, что тамъ, гдѣ патріотизмъ не выгоденъ богатымъ, они забываютъ о немъ: французская аристократія конца XVIII вѣка призвала во францію иностранныя войска.
По отношенію къ собственности Толстой стоитъ на соціалистической точкѣ зрѣнія, признавая вслѣдъ за Джоржемъ, но съ нѣкоторыми поправками, націонализацію земли, каковая (націонализація) неизбѣжно сближается у него съ муниципализаціей:-- государственную организацію жизни онъ вѣдь отрицаетъ. Но яснаго представленія о будущихъ формахъ производства и хозяйственныхъ отношеній Толстой не имѣетъ. Онъ не признаетъ государственной (коллективной) организаціи труда, не признаетъ и капитализма съ его индивидуальнымъ хозяйствомъ и принципомъ конкуренціи и борьбы. Толстому кажется, что въ будущемъ вся жизнь до чрезвычайности упростится. Люди будутъ вести простую здоровую жизнь, въ основѣ которой будетъ лежать физическій трудъ. Современная роскошь и разныя блага культуры излишни. Къ чему всѣ эти телефоны, телеграфы, электричество, выставки, если 99/100 людей должны отъ нихъ страдать. Возставая противъ излишествъ культуры и роскоши, Толстой высказывается и противъ науки и современнаго искусства. Люди науки кажутся Толстому шарлатанами, и онъ часто насмѣхается надъ ихъ надутой важностью и ученымъ невѣжествомъ: существеннаго-то они не знаютъ -- смысла жизни, а это самое важное, и для познанія смысла жизни не требуется огромной эрудиціи. Истина ясна для каждаго, кто умѣетъ читать евангеліе.
Но отрицая "научную науку" и не признавая въ ней руководительницы жизни, Толстой, тѣмъ не менѣе, не отрицаетъ культуру, по крайней мѣрѣ въ отношеніи къ сельско-хозяйственному быту.
Здѣсь Толстой опять впадаетъ въ противорѣчіе съ самимъ собой: онъ желаетъ, чтобы техника и улучшенные способы веденія хозяйства устранили всякую необходимость эксплуатаціи человѣка и, въ то же время, не замѣчаетъ, что примѣненіе этихъ требованій въ отношеніи къ сельско-хозяйственной культурѣ предполагаетъ широкое и всестороннее развитіе культуры вообще. Вѣдь для того, чтобы сдѣлать одинъ винтъ для хорошей сельско-хозяйственной машины необходимо развитіе желѣзнодѣлательной промышленности, достигнутое общимъ ростомъ культуры и техники за послѣднія двѣсти лѣтъ. Необходимы громадныя фабрики и заводы, техническіе институты, успѣхи физики и химіи, необходимы университеты съ ихъ научными лабораторіями и арміей ученыхъ. Необходимы тѣ же телеграфы, телефоны, желѣзныя дороги -- все то, что содѣйствуетъ живому обмѣну идей, тому кипѣнію работы, которое невозможно безъ широкаго мірового обмѣна идеями, товарами и всѣми продуктами культуры. А если бы отказаться ютъ благъ культуры и всецѣло отдаться натуральному сельскому хозяйству, то на территоріи современной Франціи могло бы прокормиться не болѣе 500.000 человѣкъ, вмѣсто 40.000.000.
Исходя изъ положенія, что человѣческая личность выше всего, выше государства, науки,-- она то "чему не можетъ быть оцѣнки, выше чего ничего нѣтъ",-- Толстой отрицаетъ современную фабричную промышленность, такъ губительно дѣйствующую на здоровье рабочихъ.
По мнѣнію Толстого рабочіе сами виноваты въ своемъ положеніи. Они покинули землю и отдались въ рабство организованному правительствомъ насилію. И напрасно думаютъ они помочь себѣ, вступая на путь классовой и политической борьбы. Освобожденіе рабочихъ зависитъ отъ нихъ самихъ. Нужно уничтожить правительство, отказавшись отъ всякаго ему содѣйствія.
Люди съумѣютъ устроиться безъ всякой власти, создадутъ себѣ полезныя для общежитія учрежденія. Если бы не было земельной собственности, люди не селились бы скученно въ одномъ мѣстѣ, они разселялись бы по всему міру и всѣмъ бы хватило мѣста и земли. Нужно выйти изъ того круга насилія, которымъ охвачены всѣ слои населенія, благодаря правительственной организаціи. Съ большимъ воодушевленіемъ высказывается Толстой противъ всякихъ юридическихъ нормъ и въ особенности противъ суда.
Судъ вызываетъ въ Толстомъ особенно враждебныя чувства! Чиновникъ, да еще судейскій и въ старые годы былъ высоко антипатиченъ феодалу, какъ начало, ограничивающее его независимость. Толстой не чуждъ этихъ сословно-психологическихъ предубѣжденій противъ суда. Бирюковъ разсказываетъ намъ, какъ возмущенъ былъ Толстой, когда не въ мѣру ретивый судебный слѣдователь обязалъ Толстого подпиской о невыѣздѣ по дѣлу о забоданіи крестьянина принадлежащимъ графу быкомъ.
Судебный слѣдователь, конечно, переусердствовалъ, но и возмущеніе графа Л. Н. Толстого не знало границъ: онъ собирался даже переселиться навсегда въ Англію.
Съ особенной суровостью, незнающей жалости, изображаетъ Толстой судейскаго человѣка въ лицѣ Ивана Ильича; полны сарказма сцены суда въ "Воскресеніи", гдѣ не пощаженъ судъ присяжныхъ и изображенъ въ самомъ каррикатурномъ видѣ. Судьи -- чиновники, совершенно равнодушны къ судьбѣ подсудимыхъ; у каждаго изъ нихъ въ головѣ свои мысли и заботы. Присяжные тоже неспособны разобраться въ преступной душѣ, да и какъ имъ разобраться, если среди нихъ именно и сидятъ дѣйствительные виновники преступленій.
Не судите, да не судимы будете,-- вотъ евангельскій завѣтъ, которому должно слѣдовать по мнѣнію Толстого. Въ этомъ отношеніи анархизмъ Толстого идетъ дальше анархизма, многихъ европейскихъ анархистовъ. Большинство изъ нихъ, даже Кропоткинъ, мирятся съ необходимостью насилія по отношенію къ преступникамъ. Пусть они будутъ заключаемы не въ тюрьмы, а въ особыя лечебницы,-- суть дѣла отъ этого не измѣнится: все равно ихъ будутъ запирать, держать подъ надзоромъ, подчинять особому режиму посредствомъ мѣръ принужденія и насилія.
Толстой, исходя изъ абсолютнаго неосужденія, не признаетъ, очевидно, и мѣръ противъ преступниковъ; исчезаетъ самое названіе преступника... Но не исчезнутъ, конечно, преступленія...
III.
Какія же мѣры рекомендуетъ Толстой для осуществленія своей программы?-- Всѣ, вытекающія изъ программы, непротивленія злу. "Христіанское ученіе, пишетъ Толстой, -- не предписываетъ людямъ никакихъ законовъ; оно не говоритъ людямъ: слѣдуйте всѣ подъ страхомъ наказанія такимъ и такимъ-то правиламъ, и вы всѣ будете счастливы, а объясняетъ каждому отдѣльному человѣку его положеніе въ мірѣ и показываетъ ему то, что для него лично неизбѣжно вытекаетъ изъ его положенія. Христіанское ученіе говоритъ человѣку, каждому человѣку, что жизнь его, если онъ признаетъ свою жизнь своею и цѣлью ея -- мірское благо своей личности или личностей другихъ людей, не можетъ имѣть никакого разумнаго смысла... Разумный смыслъ жизнь получаетъ только тогда, когда человѣкъ понимаетъ, что призваніе своей жизни своею, и цѣлью ея -- мірское благо личности, своей или другихъ людей, есть заблужденіе, а что жизнь человѣка принадлежитъ не ему, получившему жизнь отъ кого то, а тому, кто произвелъ эту жизнь, а потому и цѣль ея должна состоять не въ достиженіи блага своего или другихъ людей, а только въ исполненіи воли Того, Кто произвелъ ее... Человѣкъ христіанскаго пониманія не только знаетъ то, какъ ему надо поступать въ жизни, но знаетъ и то, что ему надо дѣлать. Ему надо дѣлать то, что содѣйствуетъ установленію царства Божія на земли"... то есть служить всегда и во всемъ добру. Поэтому то истинный христіанинъ не убьетъ даже разбойника, собирающагося умертвить неповиннаго младенца: "вѣдь убивая разбойника, онъ убиваетъ навѣрное, а не знаетъ еще навѣрное до послѣдней минуты, убилъ-ли бы разбойникъ ребенка, или нѣтъ, не говоря уже объ этой неправильности, кто рѣшилъ, что жизнь ребенка нужнѣе, лучше жизни разбойника".
"...Христіанинъ... какой бы страшный разбойникъ ни нападалъ на какого бы то ни было невиннаго и прекраснаго ребенка, онъ еще менѣе имѣетъ основанія, отступивъ отъ даннаго ему Богомъ закона, дѣлать надъ разбойникомъ то, что разбойникъ хочетъ сдѣлать надъ ребенкомъ".
Исходя изъ этихъ абсолютныхъ положеній, Толстой долженъ былъ прійти къ логическому выводу о полномъ отказѣ во всякомъ содѣйствіи правительству. Толстой выступаетъ сторонникомъ пассивнаго сопротивленія государству во всѣхъ сферахъ проявленія его дѣятельности. Пассивное сопротивленіе -- единственная, нравственная, то есть христіанская мѣра; оно единственно возможное средство въ борьбѣ съ современнымъ правительствомъ, вооруженнымъ для борьбы со своими подданными всѣмъ могуществомъ современной техники и богатствомъ средствъ: однихъ оно обманетъ, другихъ запугаетъ, третьихъ уничтожитъ, четвертымъ представитъ дѣло съ помощью продажныхъ людей, школы, церкви, прессы, въ ложномъ свѣтѣ и вооружитъ ихъ противъ открыто дѣйствующихъ борцовъ за свободу. По мнѣнію Толстого, открытая революція не можетъ въ наше время имѣть успѣха.
У правительства слишкомъ хорошо обдуманная организація. И войско, и полиція подготовлены опытомъ многихъ поколѣній и спеціальнымъ обученіемъ для удачной борьбы съ уличнымъ движеніемъ и революціонерами. Террористическіе же акты, помимо того, что Толстой конечно отрицаетъ ихъ по существу -- безцѣльны по результатамъ. Они направлены не противъ системы, а противъ отдѣльныхъ лицъ, которые вѣдь всегда замѣнимы.
Отсюда выводъ -- пассивное сопротивленіе государству: "ни добровольно, ни по принужденію не слѣдуетъ принимать участія въ государственной дѣятельности и потому не надо быть ни солдатомъ, ни фельдмаршаломъ, ни министромъ, ни сборщикомъ податей, ни старостой общины, ни присяжнымъ засѣдателемъ, ни губернаторомъ, ни членомъ парламента и вообще не брать никакой должности, связанной съ насиліемъ..."
Человѣкъ не долженъ давать правительству налоговъ ни косвенныхъ, ни прямыхъ, а также не долженъ пользоваться деньгами, собранными при помощи податей, какъ то въ видѣ пенсій, эмеритуры, наградъ и т. п. принудительно съ народа... Человѣкъ, желающій работать не ради своего личнаго блага, но для улучшенія народнаго быта, не долженъ прибѣгать къ правительственнымъ насиліямъ для защиты земли и другихъ предметовъ ни ради личной безопасности, ни своихъ ближнихъ. Владѣть землей и предметами своего и чужого труда каждый имѣетъ право по стольку, по скольку другіе не питаютъ на нихъ претензіи".
Духовная дѣятельность, по глубокому убѣжденію Толстого, есть величайшая могущественнѣйшая сила. Она движетъ міромъ {О революціи. В. Чертковъ и предисловіе Л. Н. Толстого, стр. VIII. 1904 г.}. Правительство понимаетъ это и не боится физическаго насилія, но чувствуетъ себя безсильнымъ противъ разумнаго убѣжденія. "Одинъ только отказъ отъ податей или воинской повинности на основаніи того закона религіознаго и нравственнаго, котораго не могутъ не признавать правительства, въ тысячу разъ сильнѣе и вѣрнѣе, чѣмъ самыя продолжительныя стачки, чѣмъ милліоны соціалистическихъ брошюръ, чѣмъ самые успѣшно организованные бунты или политическія убійства".
Этой цитатой Толстой отрицаетъ все соціалистическое движеніе съ его могучимъ общественнымъ рычагомъ -- стачкой, отрицаетъ и революціонеровъ; отрицаетъ онъ въ брошюрѣ "къ политическимъ дѣятелямъ" и все либеральное и освободительное движеніе 1905--07 годовъ.
Пассивное сопротивленіе даетъ свои прекрасные плоды, какъ только люди поймутъ въ чемъ зло, "одумаются", устыдятся и откажутся итти по пути зла.
Стоитъ только всѣмъ понять, въ чемъ зло, а отрѣшиться отъ него вовсе не трудно...
Пассивное сопротивленіе Толстого вполнѣ единоличный актъ для каждаго, кто "одумался". Оно не имѣетъ ничего общаго напр. съ той всеобщей забастовкой, которая привела къ манифесту 17-го Октября, и была организована не безъ доли извѣстнаго принужденія.
Вѣря въ силу мысли, Толстой не признаетъ никакихъ объективныхъ законовъ экономической эволюціи. Для него смѣна хозяйственныхъ формъ быта -- фактъ не существующій и во всякомъ случаѣ чуждый объективной необходимости. Стоитъ рабочимъ отказаться работать на фабрикахъ и заводахъ, и капитализмъ погибъ. Нужно только понять и захотѣть.
Такова система взглядовъ Л. Н. Толстого по вопросамъ политики и соціальнаго устройства. Она стройна и послѣдовательна, пока остается въ области абсолюта. Но практическіе пути для осуществленія намѣченнаго идеала совершенно не опредѣлены Толстымъ. Созданный Толстымъ міръ есть міръ абсолютной свободы и добра. Это по истинѣ царство не отъ міра сего. Мы люди жизни, дѣти возможнаго можемъ только приподнять завѣсу и заглянуть въ царство идеала, подобно узникамъ, глядящимъ въ дверную щелку на солнечный свѣтъ. Но жить въ этомъ мірѣ мы не въ силахъ, и дологъ безконечно трудный путь въ этотъ міръ, Прямая линія -- самая кратчайшая дорога только въ геометріи. Но пути, ведущіе на вершину жизненной горы, идутъ зигзагами и длинными обходами и уклонами. Несмотря на кажущуюся простоту рекомендуемыхъ Толстымъ средствъ пассивнаго сопротивленія, въ дѣйствительности эти средства наиболѣе трудныя и самыя безплодныя и, въ тоже время, требуютъ огромнаго мужества и самопожертвованія.
Отказаться платить налоги -- значитъ раззориться,-- потому что за неплатежъ пойдетъ съ молотка ваше имущество.
Не платить косвенныхъ налоговъ -- это значитъ отказаться отъ сахара, питательнаго продукта, отказаться отъ заграничнаго сукна и тысячи нужныхъ предметовъ, обложенныхъ пошлинами.
А почтовыя марки для писемъ тоже должны быть изгнаны изъ употребленія, какъ дающія доходъ казнѣ?
А отказъ отъ службы въ рядахъ бюрократіи и арміи (ни солдатомъ, ни фельдмаршаломъ, ни министромъ, ни сборщикомъ податей!) развѣ не приведетъ къ тому, что худшіе элементы, слабосильные и лѣнивые, станутъ у власти, не опасаясь ни съ чьей стороны конкуренціи.
А отказъ отъ службы въ арміи развѣ не приводилъ уже немногочисленныхъ поклонниковъ Толстого въ ужасное положеніе преслѣдуемыхъ, мучимыхъ жертвъ. Сколько разъ объ этомъ писалъ самъ Толстой.
А отказъ отъ привиллегіи положенія и капиталовъ развѣ не поставилъ бы самого Толстого въ тяжелое положеніе жалкаго поденщика, которому были бы почти совсѣмъ недоступны радости духовной жизни и дальнѣйшее умственное развитіе. Хорошо Толстому построить свою избу въ роскошныхъ барскихъ хоромахъ; ну, а если бы ей пришлось стоять подъ открытымъ небомъ съ разрушенной крышей, съ которой солома ушла на поддержаніе голоднаго скота,-- что осталось бы отъ тѣхъ культурныхъ привычекъ, безъ которыхъ невозможна разумная жизнь для современнаго человѣка. Были эпохи, когда даже рабство являлось необходимостью. Что бы создали безъ рабства греки эпохи Софокла, Платона, Аристотеля?!
Такимъ образомъ ученіе Толстого не можетъ быть реализовано въ жизни. Оно осуществляется медленной работой сотенъ поколѣній по линіи приближенія къ идеалу, а разъ допущенъ принципъ приближенія,-- мы стоимъ на правильномъ пути предпочтенія меньшаго зла большему и пользованія возможнымъ добромъ, пока недостижимо абсолютное добро.
IV.
Идеалъ анархизма, полной свободы высоко симпатиченъ каждому человѣку. Ни отъ кого не зависитъ никому не принадлежать,-- "вотъ счастье, вотъ права",восклицалъ еще Пушкинъ въ стихотвореніи "Изъ Пиндемонте".
Но человѣкъ -- животное общественное; онъ нуждается въ обществѣ себѣ подобныхъ -- и въ интересахъ безопасности, и для наслѣдованія матерьяльнаго и духовнаго опыта предшествующихъ поколѣній, и въ цѣляхъ раздѣленія труда и во устраненіе страха одиночества.
Но гдѣ общество, тамъ и неизбѣжное стѣсненіе свободы личности въ пунктахъ столкновенія съ чужой волей. Гдѣ общество, тамъ и извѣстныя нормы жизни,-- требованія порядка. Даже при самомъ идеальномъ устройствѣ общежитія эти нормы жизни -- требованія порядка -- неизбѣжны. Всегда будутъ и извѣстныя общественныя повинности, которыя прійдется можетъ бытъ распредѣлить между всѣми, или сдѣлать обязательными, какъ въ наше время обязательна воинская повинность, но для исполненія которыхъ, при всей ожидаемой въ будущемъ сознательности гражданъ,-- все же необходима будетъ и извѣстная доля принужденія,-- насилія.
Никому не пріятно дежурить ночью въ больницѣ, или на паровозѣ желѣзнодорожнаго поѣзда, или на спасательной станціи, или жить на маякѣ; но это необходимо, и общество съумѣетъ принудить своихъ членовъ къ исполненію общественно-необходимыхъ, хотя бы и непріятныхъ и даже вредныхъ для здоровья, обязанностей.
И такъ, принужденіе,-- "насиліе" неизбѣжно даже при самомъ совершенномъ строѣ, даже при условіи паденія капитализма съ его безжалостной эксплуатаціей труда. Тѣмъ больше, конечно, принужденій въ современномъ обществѣ, въ основѣ котораго положенъ не добровольно установленный режимъ порядка и свободы, а организація господства немногихъ надъ многими. Но и эта организація господства неизбѣжно принуждена даже въ своихъ-же интересахъ къ организацію порядка и установленіи извѣстной доли свободы.
Между требованіями порядка и свободы устанавливается извѣстный компромиссъ, опредѣляемый опредѣленнымъ соотношеніемъ реальныхъ силъ. Наиболѣе правильный компромиссъ между требованіями порядка и потребностями свободы тотъ, который подсказывается хозяйственными формами быта. Когда условія порядка и свободы опредѣлены дѣйствительными удобствами сложившагося соціально-экономическаго уклада, наступаетъ наиболѣе желательный для общества компромиссъ между требованіями порядка и свободы,-- иначе создается норма добра или общественной правды. Все то, что благопріятствуетъ веденію напр. натуральнаго хозяйства, то и есть добро: что мѣшаетъ -- зло.
Большая семья, руководимая старѣйшимъ въ родѣ,-- носителемъ всего земледѣльческаго опыта многихъ десятковъ лѣтъ, полезна для натуральнаго хозяйства, и она является основой земледѣльческаго быта: на родномъ полѣ необходимы и мудрость старца, стоящаго во главѣ семьи, и легкая услуга восьмилѣтняго мальчугана, погоняющаго лошадь въ сохѣ. Но вотъ съ объективной необходимостью формы экономическаго быта начинаютъ мѣняться; земля не кормитъ, отливъ въ городъ свободныхъ рукъ создаетъ мануфактуру и промышленность.
Младшіе члены семьи пробудились къ самостоятельности, индивидуальность развивается въ городѣ, гдѣ человѣкъ самъ себѣ голова,-- и вотъ разлагается патріархальная семья, разлагается община, выростаютъ новыя условія порядка и новыя потребности свободы. Когда эти новыя взаимоотношенія свободы и порядка опредѣлятся и установятся, создастся новый жизненный компромиссъ между потребностями свободы и порядка,-- явится новая правда, новое представленіе объ общественномъ добрѣ, а старая правда перестанетъ быть правдой, окажется тяжелымъ хомутомъ, мѣшающимъ свободному развитію общества.
Но раньше, чѣмъ сложится этотъ новый соціально-политическій у кладъ,-- длится томительно долгая переходная эпоха. Старое ветшаетъ, стѣсняетъ, тяготитъ, а новое еще не оформилось, не отлилось въ новыя рамки. Въ эти переходныя эпохи всѣмъ тяжело: и тѣмъ, кто хотѣлъ бы сохранить завѣтныя нормы старины, и тѣмъ, кто ихъ уже не хочетъ.
Въ такія, именно, переходныя эпохи, люди совѣсти и мысли наиболѣе передового класса или передовые люди господствующаго класса ярко и сильно чувствуютъ неправду жизни. Общественныя и этическія противорѣчія встаютъ передъ вдумчивымъ и чуткимъ человѣкомъ во всей своей неприглядной наготѣ. Такъ дольше жить нельзя, думаютъ онѣ, такъ жить никто не хочетъ И вотъ, пока не вырисуется впереди берегъ, пока не обозначатся линіи и контуры новаго уклада жизни въ соотвѣтствіи съ ростомъ новыхъ соціальныхъ элементовъ (напр. буржуазіи, рабочаго класса), для людей, недовольныхъ условіями жизни, намѣчается два выхода: старое поколѣніе говоритъ: назадъ къ старымъ устоямъ жизни, къ завѣтамъ дѣдовъ и отцовъ. И оно готово отстаивать гибнущее прошлое всѣми дозволенными и недозволенными средствами. Во имя старины слагаются гекатомбы человѣческихъ жертвъ.
Рядомъ съ сторонниками старины являются люди чуткой совѣсти и чести, которыхъ неправды жизни терзаютъ, въ психологіи которыхъ еще много сложившихся въ прошломъ настроеніи и предразсудковъ, но которые, при всемъ томъ, не могутъ мириться со стариной. Не видя еще новыхъ общественныхъ и соціальныхъ напластованій, не замѣчая всходовъ молодой соціальной жизни, они лишены творческаго воображенія, чтобы по намекамъ новаго воспроизвести полную картину предстоящихъ соціальныхъ новообразованій. Но не видя выхода и въ возвратѣ къ старинѣ, они находятъ исходъ въ полномъ разрывѣ съ культурой и цѣпями общественнаго порядка. Долой всякое общежитіе, всякій порядокъ, всякое стѣсненіе человѣческой личности, когда она совершается во имя сомнительныхъ благъ государственной жизни! Цивилизація только развратила человѣка, сдѣлала его несчастнымъ, создала богатство и нищету, возбудила въ человѣкѣ всѣ дурные инстинкты. Только въ простотѣ первобытной жизни, въ трудѣ на лонѣ природы -- истинное счастье и дѣйствительныя условія для добродѣтельной жизни.
Уже въ буколической поэзіи, въ эпоху гибели Греціи и Рима, чувствуются эти враждебныя культурѣ настроенія.
Когда въ XVIII вѣкѣ Ж. Ж. Руссо громилъ культуру и государственность, онъ не подозрѣвалъ, что на развалинахъ феодально -- клерикальнаго строя, уже назрѣвало торжество буржуазіи и капитализма, и звалъ на лоно природы, искренне вѣря, что на его призывъ откликнутся народы.
Л. Н. Толстой тоже зоветъ на лоно природы, къ упрощеннымъ формамъ быта, во имя правды и добра, и не подозрѣваетъ, что и его проповѣдь только знаменуетъ назрѣвающій кризисъ капитализма и грядущее, хотя бы и не скоро, торжество новыхъ соціальныхъ формъ быта. Творчество жизни не прекратилось. Изобрѣтательность человѣка не уперлась въ стѣны тупика. Соціально-политическое строительство само собою прійдетъ къ замѣнѣ отживающихъ формъ быта другими лучшими.
Въ самомъ капиталистическомъ строѣ кроются уже его отрицанія и самъ онъ, и только онъ, организуетъ силы, которыя его замѣнятъ новыми общественными комбинаціями. Коллективизмъ можетъ быть только порожденіемъ капитализма. Вотъ почему капитализмъ и неизбѣженъ въ жизни общества, являясь факторомъ прогрессивнымъ и открывая впереди освободительныя перспективы. Отъ него нѣтъ возврата назадъ, но дорога къ лучшему и болѣе свободному будущему только черезъ него и впереди его. Онъ есть неизбѣжное зло, но онъ и условіе лучшаго, источникъ добра. Л. Н. Толстой не знаетъ законовъ или не имѣетъ никакой вѣры въ законы экономической эволюціи, въ смѣну хозяйственныхъ формъ быта, совершающуюся съ объективной необходимостью и думаетъ повернуть назадъ колесо исторіи, хочетъ разрубить гордіевъ узелъ запутанныхъ соціальныхъ отношеній полнымъ отказомъ отъ цивилизаціи и отъ ея тяжкихъ процессовъ развитія -- путемъ возврата къ упрощеннымъ формамъ быта и полнаго отказа отъ всѣхъ формъ насилія. Во имя абсолютной свободы и любви онъ отказывается принять переходные фазисы развитія въ исторіи человѣчества, хотя-бы черезъ нихъ и приближалось общество къ идеалу абсолютной правды. Въ этомъ слабость ученія Л. Н. Толстого. У него нѣтъ практическихъ путей къ постепенному (и признанному имъ) приближенію къ идеалу. Онъ думаетъ, что достаточно твердить о добрѣ и любви, что-бы люди усвоили эти идеалы во всей глубинѣ и широтѣ ихъ содержанія. Онъ забываетъ, что однихъ голыхъ утвержденій-Добро, Любовь -- не достаточно для выясненія ихъ содержанія; что каждая эпоха вкладываетъ въ нихъ свой соціальный смыслъ; что, напримѣръ, левинская правда -- которой онъ искренне вѣрилъ, была только правдой порядочнаго помѣщика средней руки.
V.
Если бы удалось перескочить вмѣстѣ съ Толстымъ въ область абсолютнаго добра, то его царство было бы недолговѣчно. Обыкновенно анархисты указываютъ три положенія, на которыхъ покоится ихъ доктрина.
Первое это, что законъ санкціонируетъ только установившіяся отношенія. Но это утвержденіе не совсѣмъ вѣрно. Во первыхъ потому, что общество состоитъ изъ разныхъ группъ населенія, съ неодинаковымъ уровнемъ культуры и разными интересами. Прогрессивный подоходный налогъ безусловно" непріятенъ богатымъ, но полезенъ обществу и массамъ. Санитарныя требованія могутъ казаться излишними невѣжественной массѣ, но онѣ крайне желательны и часто вводятся принудительно. Когда на стражѣ закона стоитъ представительное учрежденіе (земство, дума, парламентъ), то законъ соблюдается съ большей тщательностью. Законы являются организующей силой, завершающей и закрѣпляющей процессы жизни. Но,-- возражаютъ анархисты,-- всякій парламентъ, даже избранный на основѣ всеобщаго избирательнаго права, давитъ меньшинство сплоченнымъ большинствомъ.
Конечно, это крупный недостатокъ парламентаризма, и не единственный, но критика этихъ недостатковъ давно уже началась, и соціальные и политическіе реформаторы видятъ уже выходы. Возникаетъ вопросъ и выясняется возможность огражденія правъ и интересовъ меньшинства, путемъ пропорціональнаго представительства, роста автономій и самоуправленій, наконецъ, изданіемъ законовъ и для большинства, и для меньшинства,-- въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ это совмѣстимо. Конечно, и всеобщее избирательное право вовсе не гарантія справедливости при господствѣ денежнаго хозяйства. Примѣры Франціи и Америки показываютъ, что пока есть капиталы, тресты и блоки,-- богатые люди имѣютъ массу преимуществъ, что-бы. создать желательное для себя большинство.
Пока царитъ капитализмъ и существуетъ купля-продажа, можно покупать и голоса, продавать большинство и меньшинство. Выходъ не въ отказѣ отъ парламентаризма, и не въ преждевременномъ отказѣ отъ капитализма, а въ преодолѣніи его болѣе сложными формами соціальной жизни, которыми была бы обезпечена личная независимость каждаго человѣка.
Третье соображеніе, высказываемое анархистами противъ государства, сводится къ утвержденію, что законы излишни и могутъ быть съ успѣхомъ замѣнены договорами при высокомъ уровнѣ умственнаго и нравственнаго развитія гражданъ..
Этотъ высокій уровень долженъ быть, очевидно, одинаковъ для всѣхъ. Но какъ создать его? Куда дѣваться съ атавизмомъ, съ неравенствомъ способностей, съ различіемъ климатическихъ и другихъ условій развитія? Какъ быть съ прирожденными преступниками? Вѣдь ихъ порождаютъ не однѣ неблагопріятныя условія соціальной жизни; иное идетъ отъ наслѣдственностію властвуютъ и инстинкты. Уничтоженіе законовъ и всякаго Принужденія поставило бы цѣлый рядъ общественно полезныхъ предпріятій въ очень неустойчивое положеніе. желѣзныя дороги, почта, телеграфъ, водопроводъ, освѣщеніе -- требуютъ неустанной, отчетливой и неукоснительной работы. Здѣсь пріостановки быть не можетъ, и всякая единоличная неисправность можетъ отразиться гибельно на цѣломъ. Здѣсь соглашеній поддерживаемыхъ силою одного общественнаго мнѣнія недостаточно. Необходимо и принужденіе.
Если-бы принципы анархизма получили жизненное выраженіе, то послѣдствіемъ былъ бы возвратъ къ первоначальнымъ формамъ феодальнаго быта: болѣе сильный и нецеремонный подчинилъ бы себѣ болѣе робкихъ и слабыхъ. Своеволіе единицъ привело бы къ новой тираніи. Культура бы рухнула, а съ упадкомъ техники и науки человѣчество вернулось бы къ первоначальному состоянію дикарей. Пассивное сопротивленіе оказалось бы такимъ-же безплоднымъ, какъ и его антиподъ -- терроръ. Христіанство съ своей проповѣдью моральнаго усовершенствованія ничего не съумѣло сдѣлать за двѣ тысячи лѣтъ существованія. Да и что такое моральное усовершенствованіе? И нѣмецкій "юнкеръ", и Константинъ Левинъ, и монахъ затворникъ думаютъ, что имъ вполнѣ ясны принципы моральнаго усовершенствованія, а между тѣмъ они у всѣхъ трехъ -- разные.
Плехановъ, резюмируя свои возраженія противъ анархизма, утверждаетъ, что основныя требованія анархистовъ неосуществимы, ихъ идеалъ -- утопія, политика вредна въ своей основѣ, а ихъ планы и мечты привели бы именно къ тому, что они сами отрицаютъ..
Съ этой точки зрѣнія положеніе Л. Н. Толстого, какъ создателя евангелическаго анархизма, очень трагично. Религіи онъ не создалъ; для этого необходимъ восторгъ вдохновенія и молитвы, необходимы мистицизмъ (credo quia absurdum est!) и жертвы. Но у Толстого слишкомъ ясный и трезвый умъ, чуждый поэзіи молитвенныхъ восторговъ. Самъ Толстой не принесъ жертвъ на алтарь своего ученія, не пострадалъ за него. Страданіе освящаетъ всякое религіозное ученіе. Быть можетъ, впрочемъ, Голгоѳой Толстого, по мѣткому замѣчанію Мережковскаго, и является то обстоятельство, что онъ никогда не зналъ Голгоѳы, не терпѣлъ страданій. И Толстой это чувствуетъ, и жаждетъ пострадать за свои убѣжденія. Не разъ онъ и обращался къ правительству съ требованіемъ, что-бы за его убѣжденія карали не его сторонниковъ, а его самого.
У Толстого, весь міръ -- поклонники, но послѣдователей его взглядовъ почти нѣтъ. Два три пріятеля, два три Толстовскихъ кружка (земледѣльческія колоніи), которые быстро распались -- вотъ и все, что дала Толстовская пропаганда. Изъ писателей Толстой имѣлъ нѣкоторое вліяніе на Чехова, но и онъ очень скоро освободился отъ этого вліянія. Даже въ собственной семьѣ Толстой одинокъ. Она любитъ его, но не раздѣляетъ его взглядовъ, а вѣдь кажется здѣсь, въ родной и нѣжно любимой и любящей семьѣ, Толстой имѣлъ возможность невозбранно и неустанно проповѣдовать свое ученіе. И любятъ Толстого, по крайней мѣрѣ у насъ въ Россіи, тѣ, кого онъ не признаетъ. Онъ отвергъ русскую революцію, а ея элементы преклоняются передъ нимъ. Толстой проклинаетъ всю нашу либеральную интеллигенцію, а она благословляетъ его и благоговѣетъ передъ нимъ; Толстой сурово осудилъ свою художественную дѣятельность, а мы восхищаемся ею. Толстой противъ рабочихъ организацій и классовой борьбы, но именно рабочіе несутъ свои гроши на организацію Музея Имени Толстого. Есть что то отрадное въ томъ фактѣ, что общественное движеніе, отрицаемое Толстымъ, тянется съ благоговѣніемъ къ великому проповѣднику: очевидно, обѣ стороны сближаетъ жизненная сила добра, присущая и тѣмъ и другимъ.
Насъ всѣхъ плѣняетъ и трогаетъ въ Толстомъ чуткая совѣсть, не знающая компромиссовъ, поражаетъ сила отрицательнаго анализа, глубокая и смѣлая критика неправдъ жизни; насъ восхищаетъ неувядающая красота его души, вѣчно ищущей правды, глубоко негодующей противъ всякой житейской мерзости. Его языкъ честенъ и правдивъ, какъ и его творчество; его поступки благородны; его мысли -- мысли джентельмена въ лучшемъ значеніи этого слова. Въ Толстомъ восхищаетъ насъ это удивительно глубокое отвращеніе ко всякому насилію, неправдѣ, эксплуатаціи.
Стоя почти обѣими ногами въ могилѣ, не перестаетъ онъ возмущаться всякимъ злодѣяніемъ, и его честный голосъ далеко разноситъ по цѣлому свѣту негодующія рѣчи: "не могу молчать!"
Толстой -- сама терпимость, сама гуманность, сама любовь. Передъ его лицомъ склоняется безсильная вражда, немыслима національная злоба, невозможно человѣконенавистничество. Это самый обаятельный и -- хотя и самый одинокій, но и самый любимый человѣкъ нашего времени. День его 80-ти лѣтія былъ поистинѣ днемъ именинъ человѣчества, у котораго много именъ -- и Софоклъ, и Шекспиръ, и Ньютонъ, и Марксъ и, самое молодое, но самое любимое имя -- Левъ Николаевичъ Толстой. Старѣющее человѣчество любитъ Толстого, какъ пожилые родители -- своего самаго младшаго сына.
Для насъ, русскихъ, Толстой вдвойнѣ дорога, и близокъ. Начиная съ Новикова, Радищева и Бѣлинскаго русская интеллигенція живетъ тѣми-же началами гуманности, человѣчности, которыя составляютъ сущность ученія Толстого. Уже Бѣлинскій говорилъ въ своемъ письмѣ къ Гоголю, что Вольтеръ, ненавидѣвшій католическихъ поповъ и ненавидимый ими, погасилъ въ Европѣ костры инквизиціи и былъ въ гораздо большей степени христіаниномъ, чѣмъ все католическое духовенство. Эту точку зрѣнія христіанства безъ догмы и обрядовъ проповѣдовалъ и Толстой. И когда мы читаемъ Толстого, мы испытываемъ глубокое нравственное утѣшеніе. Пусть дорога къ Добру иная чѣмъ та, которую указываетъ яснополянскій мыслитель -- мы знаемъ, что великій идеалъ впереди насъ, и мы идемъ къ нему.
Пусть разбитъ и поруганъ святой идеалъ,
И струится невинная кровь --
Вѣрь, настанетъ пора и погибнетъ Ваалъ
И вернется на землю любовь.
Не въ терновомъ вѣнкѣ не съ крестомъ на согбенныхъ плечахъ
Въ міръ прійдетъ она въ силѣ и славѣ своей
Съ яркимъ свѣточемъ счастья въ рукахъ.
И мы вѣримъ, что не будетъ на свѣтѣ ни меча, "ни безкрестныхъ могилъ, ни позорныхъ столбовъ", и что-какъ бы ни падало низко человѣчество, оно никогда не утратитъ вѣры въ добро.
Но "міръ не захлебнется въ крови", и не потому что "утомится безумной борьбой",-- прійдетъ къ началамъ добра и правды,-- онъ шествуетъ къ нимъ путемъ разумной борьбы и соціальнаго творчества.
А теперь, когда ночь вокругъ такъ безотрадно темна, Л. Н. Толстой поддерживаетъ въ насъ вѣру въ грядущее торжество Добра. Онъ только повторилъ Христа, но повторилъ въ новыхъ близкихъ для насъ формахъ современной живой рѣчи, въ новыхъ близкихъ для насъ образахъ. Надъ сѣдою головою маститаго старца горитъ лучъ безсмертія, словно солнечный лучъ на бѣлоснѣжной вершинѣ горы. Въ долинѣ еще ночь, клубятся туманы,-- "слышно злое ворчаніе псовъ" и поднимаются кверху предразсвѣтные міазмы. Но сквозь просвѣты мы видимъ сверкающій алмазами солнечный лучъ и знаемъ, что день настанетъ, солнце взойдетъ и разгонитъ тьму.