Глава первая
В те недели газеты почему-то задерживались на почте, и городские новости мы узнавали с большим опозданием.
Пришел в гости на лыжах брат деда, Максим Демьяныч. Он жил где-то на заимке, верстах в двадцати от Кочетов, появлялся у нас редко. Был он моложе деда, приземистый, плотный, с острой бородкой, говорил громко, часто взмахивал длинными руками. За столом поговорили об охоте, о ценах на пушнину. Максим только что вернулся из города.
— По реке, в деревнях, что творится, господи боже мой! — сказал Максим. — Мужики бунтуют. Урядников посажали в холодную, у старшин бляхи посрывали, податей, налогов не платят. А в городе народ объявил царю забастовку, начальство перебито, красные флаги на домах.
— Солдаты что смотрят? — спросила бабушка.
— Солдаты? Они от присяги отказались, почище мужиков бунтуют. Губернатора вывели на колокольню, столкнули вниз головой. Вот как они, солдаты, действуют.
Проводив Максима, дед пошел к Всеволоду Евгеньевичу, пробыл у него часа два. Вернулся веселый, послал меня собирать мужиков.
— Говори — важное дело. Пусть немедля идут. Семена Потапыча Бородулина не зови.
Я собрал сходку.
— Вот что, православные, — начал дед. — Россия на царя поднялась. Губернаторов, помещиков бьют. Народ в свои руки все берет. И солдаты многие, слыхать, на царскую власть ружья поворачивают. Я думаю, что и нам пора. Мы тоже утесненье терпим от графских людишек. Дерут за всякую мелочь деньги. Что в тайге да в воде добудешь — им подавай. Побаловали псов — хватит: для себя стараться начнем.
Одним слова деда пришлись по душе. Они говорили, что пора выгнать графских доверенных. Другие боязливо слушали, помалкивали. Потом завязался горячий спор.
Харитон Вахонин стучал костылем по полу.
— Царь — помазанник божий. Как можно супротив царской власти идти? Кто бунтует, у того руки-ноги отсохнут. Когда-то, в далекие времена, Степан Разин да Емельян Пугачев тоже поднимали народ на царей, но ничего не вышло. А в те поры царская власть была молода, слабовата. Теперь же у царя мильон войска, полиции, казаков. Куда там!..
Дед обозвал Харитона заячьей душой. Харитон, обиженный, надел шапку и ушел. За ним — человек пять. В избе остались те, кто согласен с дедом.
— На трусов надея плохая, — сказал дед, когда захлопнулись двери. — Придется нам, мужики, без них управляться.
— Управимся, — ответил Тарас Кожин. — Только с чего начинать?
— Первым делом старосте Семену Бородулину бока намять, — сказал дядя Нифонт. — Из кожи лезет, помогает графским обирать мужиков. Свой, а хуже чужих.
— Не мешает проучить Семена, — согласился Емельян Мизгирев. — Укоротить ему руки маленько. Я первый начну, а вы подсобите.
Потолковав, мужики ушли.
Сходка собиралась каждый день. Емельяна Мизгирева посылали куда-то на лыжах в дальнюю деревню— поразузнать. Он вернулся с такими новостями, что у мужиков дух захватило.
Зинаиду Сироту на сходки не звали, но она сама приходила первой, сидела до конца, выступала с речами. Мужики молчаливо признали ее равной: она секретарствовала на собраниях, ездила для связи в Ивановку и другие места.
Семен Потапыч не показывался на улице. Секлетея — Коровья смерть говорила соседям:
— Занедужил мой хозяин. Лихоманка, что ли, его схватила: не пьет, не ест. Как бы совсем не умер.
Дед посмеивался.
— Хитер Семен.
Мужики отказывались платить уполномоченному графа Строганова поборы. Из тайги все возили бесплатно. Чтоб «досадить» графу, бревна заготовляли даже те хозяева, кому не надо было строиться. У нас тоже был завален графскими бревнами весь двор.
— Куда нам столько? — ворчала бабушка.
Дед отвечал, что он хочет подать мужикам пример.
Зинаиде Сироте «помочью» поставили новый пятистенный сруб из толстых сосен. Сирота ликовала: скоро у нее будет свой дом!
Только Харитон Вахонин да еще два-три домохозяина были в стороне, стояли за Семена Потапыча. Вахонин каждый день ругался у водопоя с Емелей Мизгиревым и Тарасом Кожиным.
— Вам петли не миновать, — говорил он. — Погодите, кончится бунт, покажут всем.
Дядя Ларион тоже чурался сходок, не рубил графский лес.
— Я коммерческий человек, — говорил он. — Мне бунтовать не требуется.
Дед смеялся над ним.
— Вали, сынок, торгуй. Ежели царя не сковырнем, он даст тебе медальку за кротость.
Я помню деда в те дни помолодевшим, задорным. На сходке его голос звенел густо, уверенно:
— Наша возьмет, братцы. Силушка подымается несметная. Не оглядывайтесь на Харитона Вахонина. Он своей бабы боится, не то ли что. С такими кашу не сваришь.
От бабушки я знал много сказок о разбойниках, которые грабили богатеев, раздавали деньги бедноте, и дед казался мне атаманом ватаги, поднявшейся отстаивать правду, наказывать богатых и злых людей.
Однажды вечером к нам зашел староста. Дед встретил его холодно. Семен Потапыч уговаривал деда не рушить порядок, остепениться, угомонить соседей.
Дед называл Семена Потапыча мироедом, пауком.
— Не туда гнешь, Спиридон, — говорил староста. — Гляди, кабы хребет не сломали. Вам, лапотникам, отродясь даря с губернаторами не свалить. Напрасно смуту сеешь. Жалко тебя. Хороший охотник, а с дураками связался.
Дед поднялся с лавки.
— Я тебя выслушал, Семен. И вот тебе бог, а вот порог. Уходи, хворай на полатях. А то ненароком увидят мужики, что выздоровел, — березовой кашей накормят.
Староста ушел, сердито хлопнув дверью.
— Шерамыжник! — крикнул дед вдогонку Семену Потапычу.
Бабушка вздыхала.
— Ох, старик, сомнут тебя. Сын на войне: придет ли домой — богу известно. Хоть о внуке подумай, коли себя не жаль.
Дед огрызался:
— Молчи! Люди праздника сто годов ждали. По-новому начнем жить.
Всеволод Евгеньевич закрыл школу, нанял подводу и уехал в низовья, к чугунолитейным заводам графа Шувалова, князя Абамелек-Лазарева. Перед отъездом он сказал мне:
— Петербург и Москва бастуют, рабочие строят на улицах баррикады. Кипит страна! Кажется, началось большое дело, и теперь-то уж нельзя стоять в стороне. Сегодня «якутский человек» пригодится. Когда-то я считался не плохим агитатором: тряхну стариной. С моим народничеством кончено. Революция в России победит как рабочая революция или она не победит никогда. Крестьянство добьется права на свободу и счастливую жизнь только в союзе с рабочим классом. Рабочих ведет партия большевиков, созданная Лениным. Отныне я большевик. Правда, я буду еще ругаться с большевиками. Успех революции зависит от того, как поведет себя армия. В казарму агитаторам ход закрыт. Солдата надо обрабатывать до вступления в армию, армия же — крестьянство. Значит, нужно захватить своим влиянием крестьянскую молодежь, работать в деревне, а большевики еще мало работают с крестьянством. Буду это доказывать, настаивать буду! Но пойду с большевиками до конца, потому что они — самая правильная партия, самая надежная сила революции. Подрастешь, сворачивай на ту же дорогу. Надеюсь, мы еще встретимся. Вообще тебе следует отправиться в город, поступить на большой завод. Переваришься в рабочем котле — будешь настоящим человеком.
Потом Всеволод Евгеньевич долго разговаривал о чем-то с дедом наедине. Дед начал запрягать нарты. К Пестре и Урме подпрягли собак дяди Нифонта, Зинаиды Сироты и рыжую Нельму Тараса Кожина.
Дед с хореем в руках и фузеей за плечами сел в нарты, пригласил меня занять место рядом с ним.
Мы тронулись вверх по реке. Снег затвердел, ехать было легко. Собаки дружно тянули легкие санки. Снежная пыль вилась за нами. Поскрипывали полозья.
Дед рассказывал по дороге:
— К вогулам иду, в паул[2] Яргунь. Вогулов в тайге много, люди они храбрые. Ежели поднимутся, большая помощь нашему делу будет. Надо, чтоб со всех сторон пожар запылал, чтоб царь не знал, куда посылать войска.
Я слыхал много рассказов о вогулах как о ловких охотниках. Однажды мы с дедом встретили в тайге двух — молодого и старика. Они бежали на лыжах, с кремневыми ружьями, по следу раненого лося. Головы их были повязаны красными платками.
— Как живете, манси? — спросил дед.
— Живем, — ответил старик. — Лося бьем, куницу ловим. Тетерьку, бог пошлет, ловим, куропать ловим. Только шайтан многа пакостит манси. Подкрался к звирю, стрилять пора, шайтан пугает, и звирь убегает. Шибко худой шайтан водится тайга. Да купцы хуже шайтан. Рухлядь[3] отбирают за долги. Савсем нивазможна другой раз жить.
Вогулы пожелали нам удачи, скрылись в кедровнике.
Придя с охоты, я зашел к учителю, чтобы передать добытых для него рябков. Сказал о встрече с вогулами. Всеволод Евгеньевич оживился:
— Знаю, знаю. Охотники, рыболовы, каких поискать. Что же не пригласил в деревню чайку попить? Хороший народ: честны, гостеприимны. Знают много сказок, песен. У них был богатырь Мадур-Ваза, вроде нашего Ильи Муромца. О нем сложена замечательная былина.
И он целый вечер рассказывал о вогулах. Поздней ночью, распростившись с учителем, я бежал по скрипучему снегу к дому и думал:
«Ах, зачем я не пригласил вогулов! Они спели бы песню о Мадур-Вазе, рассказали о войне».
Теперь все это вспомнилось, и поездка к вогулам показалась такой заманчивой!
Дед шутил, смеялся, весело покрикивал на собак. За день мы сделали около сотни верст. Вечером с гор налетел буран. Закрутились снежные вихри, в двух шагах ничего не видать.
Ехать было невозможно. Мы свернули в сторону, укрылись в ельнике. Ветер был так силен, что не удалось развести огня. Ночь провели без сна. На другой день погода улеглась. Дед покормил собак, и опять замелькали крутые увалы, сосны, лиственницы. В полдень на левом берегу показался дымок.
— Вот и Яргунь, — улыбнулся дед. — Приехали. Только не ошибись, парень, не зови вогулами: обидятся. Они — манси. Прозвище «вогулы» дано им царскими чиновниками.