Мы стояли с Волчком на одной колоде. Поговорили по душам. Оказывается, звать Волчка Сергеем. Восемь лет назад он пришел в город, чтоб заработать на корову и немедля вернуться с деньгами домой: таков был наказ матери. Отец у него помер давно.
Когда было накоплено двадцать рублей, в ночную смену он столкнулся с ломовиком. Ломовик сильно помял и оцарапал ему санки. Хозяин оштрафовал Сергея на двадцать пять рублей. «Коровьи» деньги поглотил штраф. С горя Волчок запил, а дальше пошло и пошло!
— В деревне мать меня все еще ждет, — рассказывал он с тихой грустью в голосе. — Сперва посылал ей немного к праздникам, теперь же все пропиваю. Мать шлет жалостные письма, зовет домой, я даже не отвечаю. Некогда! Да и что ответишь? Стыдно, брат!
— Зачем же пьешь?
— Ах, зачем, почему? — встрепенулся Сергей. — Думаешь, легко объяснить и оправдаться? Жизнь какая-то непонятная — вот и пью. Сидишь на козлах целые сутки в любую погоду, вырабатываешь десятку в месяц. Тебя обыскивают, подозревают в воровстве, походя бранят. Ни одежи приличной, ни обуви — ничего нет. А глянешь кругом — ходят по улицам чистенькие, разодетые люди, ни черта не делают. Им театры, балы, благородные собрания, клубы, кинематографы, рестораны. Все им, тебе шиш! Почему такое? Задумаешься — тошно станет. А хватишь стаканчик водки — все туманом обволакивается, и на душе легче.
Такая же неприглядная судьба у Кузьмы. Придя в город, он думал накопить деньжонок, завести лошадь, свою биржу, стать маленьким хозяйчиком. Двадцать лет ездит на чужих козлах, ничего не накопил. Мечты о своем хозяйстве давно забыты. Утешение — та же водка.
— Обасурманился, — сказал однажды про себя Кузьма. — Где уж на ноги встать? Дело мое пропащее.
Я пытаюсь представить будущее этих работников, и мне становится страшно. Семьи у них нет, на черный день не сберегли ни гроша. А если заболеют? А придет неминучая старость? Что тогда делать? Кто им поможет, кто позаботится о них? Говорят, есть какая-то богадельня или дом для одиноких стариков, но попасть туда не менее трудно, чем верблюду пролезть сквозь игольное ушко. Судьбы Кузьмы и Сергея беспокоят меня.
«Неужто и я так? Неужто прав убогонький духом учитель Федор Павлович?»
В тот вечер работники приехали в более сильном подпитии, чем обычно.
Покончив с обыском, хозяин придвигается к ним вплотную.
— А ну-ка, дыхни!
— Что полоумство разводишь? — обороняется Кузьма. Глаза его, маленькие и острые, сверлят хозяина. — Мы не лакеи, да и крепостного права нынче нет.
— Дыши, а не то прогоню к чертям, — не отстает хозяин. — Я управу найду!
Они дышат ему в лицо сивушным перегаром.
— Нализались, — ворчит Агафон, взмахивая кулачками. — Насквозь протухли, курицыны дети.
Он бегает по комнате с острой усмешкой на губах.
— От мороза пьем, — оправдывается Кузьма, — целый день на козлах. От труда выпить не грех, я полагаю, и орать тут, хозяин, нечего. Весь народ пьет. Опять же погода…
— Восемнадцать часов работаем, как на барщине, — вставляет Волчок.
Хозяин подпрыгивает, как петух, брызгает слюной, бородка его трясется, щеки розовеют.
— На какие капиталы зелье трескаете? А? И что примечаю — есть мало стали: в обед сыты, вечером аппетита нет. Колбаску на колодах жрать навострились! А может, в ресторане «Ялта» на хозяйские денежки питаетесь? Я все вижу, меня не проведешь!
— А ты корми, как полагается, — сердито сказал Волчок. — Целый год угощаешь картошкой в мундире, кислой капустой да редькой с квасом. С души воротит!
— Я ем то же, что и вы, меня не воротит.
— Дело хозяйское, — усмехнулся Волчок. — Можешь лопать ржаную солому, а нам подавай настоящий харч, как у всех добрых людей заведено.
— Ишь, баре какие! — возмутился хозяин. — Свиных отбивных прикажете завтра подать? На третье — компот из яблок?
— Чего ты шумишь, старик? — насмешливо спросил Кузьма. — Ведь скоро помрешь. Сын твой — обалдуй-полоумок. И капиталы невесть кому достанутся. Все же прахом пойдет. Ты бы заодно с нами уж приналег на свиные отбивные, на компоты. Раскинь мозгами — тут резон определенный.
— Не ваше дело! — кричит хозяин. — В монастырь отдам, на помин души пойдет.
— А монахи тоже пропьют, с девками прогуляют, — не сдается Кузьма.
Молчание. Хозяин крестится.
— Господи, владыка небесный, прости меня, раба недостойного, слушаю богомерзкие слова.
— Монахи — первые ерники, — говорит Волчок. — Это богу и всему свету давно известно.
— Врешь, углан! Врешь, сатана!
— Чего врать? — обижается Волчок. — Я кутейное племя сотни раз на Сахалин возил. Переоденутся в гражданскую одежду: «Вези к отроковицам».
Кузьма хохочет.
— Истинная правда. Я тоже возил: отроковиц монахи любят.
— Богохульники, икон постыдитесь! В полицию пожалуюсь.
— Экой ты гад! — грубо говорит Кузьма. — Чистая гадюка!
Хозяин ударяет его медным подсвечником по лицу.
— Ах, так! — кричит работник.
Хозяин опрокинут на пол. Кузьма пинает его ногами.
Я пытаюсь оттащить Кузьму. Волчок сердится, дергает меня за руку.
— Не смей, обоюдная драка. Хозяин первый начал.
Агафон катается по полу, кричит «караул».
Фекла выбегает во двор. Хозяин ругается, охает.
Падают стулья, горшки с цветами, опрокидывается стол. Волчок подзадоривает приятеля:
— Бей, Кузьма, круши! Садани под вздох.
Приходит городовой с дворником. Работников уводят в участок. Утром захожу в хозяйскую половину. День теплый. Солнце, столь редкое в зимние дни, бросает сквозь оттаявшие стекла мягкие лучи. Агафон лежит на кровати, укутанный ватным одеялом, с подтеками и ссадинами на щеках. Пахнет чем-то терпким, удушливым.
— Никак почки отбил, варнак, — шепчет хозяин, скривив лицо. — Порядки пошли, а? Эх, народ-люди! В своем доме убить могут. Скоро и ты запьешь, драться полезешь. Прогоню всех. Коней, санки, пролетки, сбрую — все продам. Войду компаньоном в свечной завод — приглашают давно. Там дело спокойное. Бунты кончились. Теперь народ богу молиться начнет, свечи ходко пойдут. Только бы встать на ноги, болит все тело.
Хочется напомнить хозяину слова: «Всякое битье на пользу», но почему-то жаль старика.
— Подай-ка примочку, — просит он.
Я иду за лекарством.
Кузьму и Волчка держали в полиции два дня. Хозяин рассчитал обоих, продал упряжки, на которых они ездили.
Меня предупредил:
— Мотри, Матвейка. Ежели что — и тебя вытурю. Пойдешь мостовую гранить.
Я научился хитрить, штрафов стало меньше, но каждую неделю ношу передачи деду, Зинаиде Сироте, Всеволоду Евгеньевичу, и остается совсем немного денег, а в деревне бабушка ждет, когда-то пошлю ей пятнадцать рублей на корову.