ЖИЗНЬ И ПРИКЛЮЧЕНИЯ АРТЕМИЯ АРАРАТСКОГО

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Я родился в 1774 году апреля 20 дня, близ горы Арарата в селении Вагаршапате

-- Отец мой по имени Аствацатур, что значит Богдан, был искусный каменосечец, небогатый, но, как все утверждали, добрый человек. По смерти его я остался четырех месяцов, и потому воспитанием моим обязан был единственно матери. Кроме меня она имела еще двух сирот, брата пяти и сестру трех лет. Когда я начал подрастать и, так сказать, приходить в смысл, то единственное мое удовольствие было слушать рассказы о всяких частных происшествиях, какие обыкновенно в тамошнем месте передаются изустно от одного другому, даже от самой древности. Известно, что не токмо дети, но и совершеннолетние любят иногда сказки: я всегда приходил в восхищение, когда находил случай узнать таким образом что-либо для себя новое. Нередко при сем случалось и то, что дети богатых людей в нашем селении, когда разговор касался каких-нибудь знаменитых в древности мужей, сплетали о себе басни, что будто и они происходят от какого-либо знатного лица или фамилии. Я же, напротив того, всегда начально обращался к собственному моему положению и во всей силе чувствовал то, что я сирота, что мать моя, беспомощная и бедная вдова, с великою нуждою и трудами достает только самое бедное и нужное пропитание. Причина таковых горестных обращений к самому себе была та, что бедность и теснота нашего семейства нам служили всегда жестокою укоризною от немилосердных соотечественников, кои, смотря на беспомощное наше с матерью сиротство, старались обременять нас всем, что только было в их возможности.

Из 700 домов, от бедного семейства до самой богатой фамилии, было не более десяти человек, кои знали грамоте. К числу сих грамотеев принадлежал и я. Мать моя, преодолевая все затруднения, какие только встречала не столько от нищеты своей, сколько от зависти и жестокости богатых сограждан, успела дать мне возможное воспитание, т. е. я обучен был читать и писать. В горести своей, которую описать почти невозможно, снося безропотно противу судьбы бедственное свое состояние, она не имела уже никаких других желаний, кроме того, чтоб меньший любезный сын ее, т. е. я, при жизни ее успел выучиться грамоте и быть в кругу служителей храма божия; и вот именно слова ее, в коих возносила она желание свое к богу: "Господи! не отыми от меня душу мою дотоле, пока не увижу меньшого сына моего, читающего и поющего во храме твоем: "возведох очи мои в гору, отнюду же приидет помощь моя. Помощь моя от господа, сотворшаго небо и землю "4 тогда буду я совершенно утешенною за все страдания мои и с радостию возвращу тебе жизнь мою". Из сего видно, что добрая мать моя все счастие свое, благо души своей и, так сказать, край желаний своих полагала единственно в том, чтобы я мог нести служение при храме господнем; в том предопределяла единственное счастие собственно для меня самого, и что в том только заключалась вся помощь, какой ожидала и желала прискорбная душа ее, от сотворшаго небо и землю. Совлекаясь всего, что есть суетное и ложное в естестве человеческом, кто не почувствует, что подобное расположение души, возносящее ее к создателю своему, есть самое лучшее и самое благонадежное, сколько ни были бы жестоки окружающие нас обстоятельства? -- Как бы то ни было, желания матери моей исполнились; я совершенно мог читать все, и в сентябре 1786 года, пришед в церковь на вечернюю молитву, в первый раз стал читать пред олтарем по уставу псалмы, в числе коих и желаемый матерью моею: возведох очи мои в гору и проч.

Но злобная зависть бывших в церкви старшин, коих дети, кроме сельских и домашних работ, ничем не занимались и грамоте не знали, не умедлила обнаружиться. Не выждав окончания чтения, они закричали священнику: "Что ты позволяешь этому сыну нищей вдовы читать здесь? -- Он не хочет делать того, что делают дети наши, -- ударь его и отгони!" -- Слабый священник из подобострастия к ним, забыв важность своего сана и святость места, подходит ко мне, дает изрядную пощечину и отгоняет от предолтарного места. Мать моя, пораженная таковым поступком со мною священника, упадает без памяти; ее также бьют и по приказанию старшин вытаскивают из церкви и волокут в дом. По окончании сей мятежной вечерни старшины строжайшим образом приказали десятнику смотреть за мною накрепко, не давать мне ни одной минуты свободной, чтоб я не мог ничем заниматься, кроме обыкновенных работ, говоря: "И этот негодяй, сын нищей дерзкой женщины хочет быть ученым и равняться с нашими детьми (как будто бы дети их знали грамоту), он должен только ходить за скотиною, обработывать поле и мутить воду; {Поля, на коих посеяно сорочинское пшено,6 держатся покрытые водою до самого его созрения. Когда же сеют его, то надобно прежде мутить воду ногами; также пускают для сего и скотину, и семена бросают в мутную воду, дабы таким образом могли быть под водою покрыты несколько землею.} словом, мы приказываем тебе выбить из его головы всю грамоту"... Вот преизрядное наставление, достойное ума и сердца тогдашних земляков моих! --

По выслушании сего повеления пришел я домой и нашел мать мою в самом отчаянном положении. Сколько ни была возмущена душа ее происшествием в церкви, но, увидев меня, старалась придти в себя. -- Ей было нужно скрыть собственную горесть, чтоб утешить меня и вместе с тем поспешить дать мне спасительные наставления, которые, по мнению ее, в страхе, производимом материею любовию, должны были тотчас исполниться. "Ах! сын мой, -- говорила она, -- злодеи не пощадили тебя и во храме божием; но бог, который еще более оскорблен злодейством их, накажет их и отмстит обиды наши. -- Помни, что нам спаситель приказывал: "Если кто ударит тебя в ланиту, обрати ему другую ".5 -- Между тем я страшусь по угрозам их, чтоб они не истребили тебя, и для того беги от них, любезное дитя мое, спасай жизнь свою, скройся в монастырь или в пустыню; -- видно, что и твоя участь будет столько же горестна, как и моя. -- Четырех лет была я взята в плен и по неведению верила учению Магомета. Потом, претерпев разные несчастия и мучения, возвратилась в недра православной церкви и соделалась женою христианина, твоего отца, -- и считала уже себя счастливою, как, напротив того, судьба заставила испытать меня новые злоключения, отняв у меня, уже девятый год, мужа, оставившего мне в наследство нищету и вас троих сирот. -- Перенося все нужды, я старалась обучить тебя, и, чтоб имел ты к тому свободное время, вместо тебя исправляла работы и не щадила ни сил, ни здоровья моего и вместе должна еще была доставать и на пропитание; воспитывая и соблюдая тебя, я думала насаждать дерево, от которого при старости моей ожидала приятных и питательных плодов, я надеялась, что ты будешь подпорою старости и дряхлости моей, что под ветвями твоими я буду иметь спокойную тень и убежище; что ты будешь единственно причиною радостей моих, кои заставят меня забыть мои горести и бедствия и дадут чувствовать честь и похвалу о тебе в людях наших. -- Господь услышал наконец молитвы мои -- и сердце мое восхитилось радостию; но..." -- На сем неприятном возражении мать моя остановилась; потом голосом, показывающим исступление и сильное страдание души, продолжала: "Ах! злодеи бесчеловечные, одну минуту только имела я радость мою; вы вырвали ее из сердца моего, исторгаете насаждение мое; -- вы потребите и корень его и с ним надежды мои!" -- Таким образом мать моя, сначала желая утешить меня и успокоить, постепенно пришла сама в прежнее отчаяние и начала проклинать день своего рождения, употребив в своем ропоте противу недоведомых судеб божиих многие выражения и из Иова.7

Я старался утешить ее, сколько мог и как умел; ибо по молодости лет, чувствуя только настоящее, в рассуждении будущего был гораздо спокойнее ее; как бы то ни было, я успел успокоить ее столько, что отчаяние ее превратилось напоследок в тихую горесть. До сего времени я не знал ничего о подробностях ее жизни; но в продолжение вечера, для облегчения ли стесненного и растерзанного сердца своего, или для моего наставления, рассказала она нам все обстоятельства прошедшего от младенческого возраста своего до настоящего времени.

"Я, -- говорила она, -- природная гайканка, {Гайкус, праправнук Афета, одного из сыновей праведного Ноя, -- есть первый основатель Армении; он предприял вместе с Немвродом столпотворение вавилонское, но, не захотев признать над собою верховной власти Немврода, удалился в свою землю, и после в возгоревшейся за то между ими войне убил его. По имени его армяне называются и гайканцами, или племя гайканское.11}8 и от сего племени происходящие предки наши, просветившиеся светом евангельского учения от священномученика Григория

, просветителя Армении,9 пребывали в христианском законе. От честных родителей родилась я в 1751 году в Газах. {Провинция Газах принадлежит Грузии и граничит с Персиею.} -- На двухгодовом возрасте лишилась я отца моего, а твоего деда. После того чрез два года лезгинцы под предводительством своих начальников делали беспрестанные набеги на Грузию,10 производя грабительства и убийства, а с другой стороны, в сие же самое время такой был в наших местах голод, что народ, подобно скотам, принужден был питаться травою или кто что мог найти; и наконец жители до такой доведены были крайности, что отцы и матери отпирались от детей своих и бросали их. -- Мать моя, а твоя бабушка, видя, что ей со мною неизбежная предстоит погибель и от голода, от убийств и грабителей, отправилась со мною в Ериван в намерении пройти в Вагаршапат, где по совершенному спокойствию жители наслаждались изобилием и где старшая сестра моя была в замужестве за человеком не бедным. Но по двухдневном нашем путешествии лезгинцы напала на наш караван и все разграбили; старых мужчин убили, а молодых взяли в плен, в который увлекли и меня; а мать мою по старости и слабости бросили на месте, сняв с нее все платье, словом, оставили обнаженную и бесчувственную. По прошествии некоторого времени я была продана от них в персидский город Ганджу одному знатному персиянину по имени Чолоху Сафар-бек, который, будучи человек чувствительный, сжалился над моим младенчеством, принял меня не так, как невольницу, но воспитывал как родную дочь и обучал персидской грамоте и закону. По прошествии же двух лет, когда я оказывала в учении совершенные успехи, Сафар-бек, видя, что человеколюбивые его попечения обо мне не остаются втуне, положил наконец причесть меня к своему роду и на седьмом году моего возраста сговорил меня за родного своего сына, сделав чрез своего муллу кябин (свадебный контракт).12 -- После сего спустя четыре года, когда мне исполнилось уже одиннадцать лет, благодетель мой положил быть моей свадьбе; но в то же самое время нареченный мой жених сделался жестоко болен.

Между тем мать моя, как она после мне рассказала, быв ограбленною разбойниками и брошенною на месте, пришедши в себя, оставалась несколько часов на дороге, оплакивая мое похищение и общее наше с нею бедствие; а напоследок с сердцем, полным отчаяния, не имея никакой одежды, дошла до деревни Шамкор, отстоявшей от того места весьма не в дальном расстоянии, где она и осталась жить.

Чрез несколько лет, поправясь в здоровье и состоянии своем, по непреодолимой материнской горячности решилась меня отыскивать повсюду, где бы то ни было, и хотя бы искание сие стоило ей жизни. Сначала прибыла она в Ганджу, где я действительно находилась; но не могла тут отыскать меня потому, что подобное приключение, по которому я попалась в оное место, и продажа пленных всякого возраста и пола бывали весьма часто, особливо же в тогдашнее время. Оттуда отправилась она в Грузию; потом в Шуши, главный карабагский город, где, найдя удобный случай, поверглась к ногам Пана-хана и, пересказав ему свое бедствие и мое похищение, просила его помощи. Сей великодушный и справедливый человек столько был тронут ее положением, что тут же обещал ей просимую помощь и исполнил обещание свое чрез несколько дней со всею возможною милостию, какой только мать моя желать могла: он дал ей несколько денег и открытый лист, содержащий повеление, что если она отыщет свою дочь в его владении или в Гандже, которой хан Шахверди состоял под его властию, то немедленно бы ей меня возврат или или по крайней мере отдали за небольший выкуп, который она была бы в состоянии заплатить.

Получив таковое повеление, она приняла намерение чрез Ганджу отправиться в Вагаршапат, оттуда в пограничный турецкий город Ахелциха, куда обыкновенно горские хищники привозят своих пленных для продажи, а тамошние жители развозят их в другие турецкие города и в Египт. -- На пути своем собирая подаяние для моего искупления, прибыла в Ганджу, где, ходя по армянам, испрашивала милостыню и вместе с тем старалась разведывать обо мне, рассказывая мое похищение, где и когда оное случилось. Некоторые, похваляя добродушие и щедрость Сафар-бека, у коего я находилась, советовали ей для испрошения таковой же милостыни идти к нему, говоря, что он, конечно, мне в ней не откажет, особенно потому, что сговоренный к женитьбе сын его находится при смерти. Мать моя последовала сему совету и пришла к дому Сафар-бека. Находящиеся у него люди научили мать мою явиться ко мне, называя меня невесткою моего хозяина, и что я сделаю ей щедрое подаяние ради облегчения от болезни нареченною мне мужа. Мать моя, входя в харем (женские комнаты), в первых дверях встречается со мною. Будучи воспитываема Сафар-беком со всею попечительностию отца и в законе магометанском, я не токмо не ожидала встретиться у него с моею матерью, но, быв разлучена с нею еще четырех лет, совсем об ней и позабыла. -- Старания хозяина моего о воспитании моем действительно не были тщетны; я читала, писала и говорила по-персидски столь хорошо, что и старшие меня в том мне уступали; и все вообще называли меня умницею. Мать моя не иначе могла говорить со мною, как по-персидски. Казалось бы, что ей, не помышлявшей вовсе найти свою дочь там, куда пришла только за подаянием, невозможно или по крайней мере трудно было бы узнать меня по прошествии семи лет от четырех до одиннадцатилетнего возраста моего; но вместо того сердце ее узнало меня при первом на меня взгляде. -- "Тебя ль я вижу, любезная, потерянная дочь моя?" -- вскричала она. -- И забывая свое состояние и то, что, пришед просить милостыню, думала говорить не с своею дочерью, но с дочерью богатого и знаменитого человека, обняв меня, прижала к своему сердцу, и, обливая лицо мое слезами, в чрезвычайном внутреннем волнении несколько минут не могла мне более сказать ни одного слова; потом с рыданием продолжала: "Ах, любезная дочь! Тебя похитили от меня варвары; чтоб отыскать тебя, я подвергалась всем опасностям, сносила терпеливо голод, жажду, наготу и всегда уповала на помощь божию и священномученика нашего Григория, просветившего нас светом Евангелия Христова, -- уповала, что я найду тебя, и упование мое совершилось; вера и надежда моя на милость и помощь бога нашего не погибли втуне; узнай мать твою, -- ты христианка, искуплена от первородного греха святою кровию Христовою и крещением во имя его, ты не можешь забыть, что имела мать, которая учила тебя молиться во имя отца и сына и святого духа, троицы единосущной и неразделимой; -- узнай меня, дочь моя, и самое себя, не прельщайся своим состоянием; все здесь временно, и в будущую минуту может погибнуть все земное благо наше: последуй примеру святой мученицы Рипсимы, которая отреклась быть супругою двух великих царей {Историк Агафангель,13 бывший секретарем армянского царя Тридата, пишет, что Рипсима с прочими 37-ю девицами христианками, бежав от Диоклитиана, который хотел жениться на Рипсиме, укрывалась в Армении. Диоклитиан, узнав о сем, писал к Тридату, чтоб он Рипсиму или прислал к нему, или бы сам на ней женился. Но Рипсима, быв отыскана, по наставлениям старшей из них Каияне отреклась от всех предложений и за то приняла мученическую смерть, в лето от Р. X. 282, все, кроме двух Нуни и Мани, кои удалились в Грузию, и привели ее в христианскую веру.} и приняла смерть за веру Христову; обратись и ты к истинному господу богу твоему; и, если станут тебя отторгать от него, приготовь тело свое на мучения и не страшись смерти". После сего, в коротких словах приведя мне в пример подвиги мучеников, страдавших за Христа и получивших венцы царствия божия, в заключение сказала: "Я надеюсь, что бедная одежда матери твоей и советы ее не будут тебе противны, -- сердце мое богато любовию к тебе и желанием тебе блага и спасения". -- К счастию нашему, в продолжение более четверти часа никто не помешал нашему разговору и не слыхал ни рыданий, ни разговора моей матери со мною. -- Я не понимала самое себя и находилась в ее объятиях, не сказав ей в продолжение речи ее ни одного слова; потом вдруг как бы мрачный покров спал с меня; я увидела новый свет, и новые чувствования наполнили сердце мое и душу. В ту ж минуту вспомнила я младенчество мое и даже то, что мать моя учила меня молиться во имя отца, и сына, и святого духа. Обняв крепко, прижала я ее к груди своей; слезы мои лились ручьями и смешались с ее слезами. -- "Я узнаю тебя, мать моя, и последую за тобою! -- Приготовлю тело мое на мучения и с радостию приму смерть; поди скорей и делай, что должно, пока нареченный мой муж находится болен и я свободна". Таким образом простясь с нею, дала ей все случившиеся со мною деньги. -- Она оставила меня поспешно, опасаясь, чтобы нас не застали и чтоб последнее несчастие не было бы более прежнего. Вышед от меня, пошла она тотчас к старшему священнику нашему и пересказала все случившееся с нею и у кого меня нашла. -- Он говорил ей сначала, что славный Сафар-бек по богатству своему столь силен, как лев, что и сам хан ганджинский уважает его и не может ему ничего сделать и что, кроме бога, никто не может меня освободить от рук его. Он советовал ей попробовать счастия идти к Шушинскому хану просить его помощи, говоря, что он чувствителен к несчастным, весьма строг, справедлив я многим уже оказал по подобным случаям милосердие и помощь. Но когда мать моя объявила ему, что она уже имеет от него открытый лист, тогда сей добрый священник встал и благословил бога, сказав ей: "Дочь моя, я вижу, что бог с тобою, -- поди -- надейся на него, -- не бойся страха сильных и приступай к делу своему, чтоб спасти дочь от закона неправедного. Бог, творящий чудеса, сохранивший отроков вавилонских от пламени,14 избавит и твою дочь и спасет ее от смерти; ты встретишь затруднения и самые опасности; но дерзай на все во имя господа Иисуса Христа, не страшись смерти, но паче радуйся, если должно будет принять ее за веру: старайся укрепить в подвиге сем и дочь твою"; причем для подкрепления духа ее привел ей также многие примеры о подвигах св. мучеников и мучениц, и, наконец, сказал: "Теперь поди, дочь моя, в церковь и принеси господу теплые твои молитвы, да благодать его пребудет с тобою, содействуя тебе и укрепляя тебя в опасностях".

Получив таковые наставления, мать моя была на другой день в церкви, и, отслушав обедню, пришла к нам в дом с просительным письмом Сафар-беку, написанным по-персидски.

Сафар-бек, мой хозяин, как человек весьма милостивый, то от него дано было приказание служащим в доме никому из приходящих к нему с просьбами, для испрошения какой-либо помощи не отказывать и допускать. По сему мать моя без всякого затруднения могла войти в его покои. Упав к ногам его, подала ему свою просьбу, в которой, изобразив свои бедствия, мое похищение и труды, употребленные ею к отысканию меня, просила его со слезами допустить ее видеть меня, так как слышала она, что у него находится на воспитании одна девица из армянской нации и что, может быть, не узнает ли она во мне потерянной ее дочери. -- Письмо написано было коротко и трогательно; но хозяин мой, прочитав оное, сказал моей матери, смеяся: "Ах, ты безумная армянская старуха! Как можно, чтоб ты дочь твою, которую, как ты говоришь, потеряла четырехлетнюю, могла узнать по прошествии семи лет; видно, что у вас у женщин нет никакого рассудка". Мать моя, не дослушивая далее его речей и заливаясь слезами, упала опять к его ногам и просила, чтоб позволил ей только взглянуть на меня и что если я дочь ее, которую она ищет, то надеется тотчас узнать меня и докажет ему то признаками. Сафар-бек наконец склонился на неотступные ее просьбы и сам пошел с нею в харем. Сначала показывали ей всех девиц, какие только были у нас в доме поодиночке, и сам спрашивал со смехом: "Ну, не эта ли твоя дочь?" -- Мать моя отвечала: "Нет!" -- Напоследок показали и меня: остановясь на одно мгновение и устремивши на меня быстрый взгляд, как бы в первый еще раз меня видит, тотчас бросилась было ко мне, чтоб обнять, но ее удержали, и Сафар-бек велел пересказать ему, какие я имею знаки, чтоб удостовериться, справедливо ли она признает меня своею дочерью. -- Мать моя немедленно пересказала ему все, что могло служить приметами на моем теле. -- Тотчас меня освидетельствовали чрез женщин при матери и сказали хозяину, что она говорила правду. -- Несмотря на сие, Сафар-бек при всей доброте своей не хотел со мною расстаться, раздражился тем до крайности и, разбранив мою мать, называя ее дерзкою, обманщицею и прочее, приказал ее выгнать из дома. -- После первого свидания моего с нею я с несказанным нетерпением ожидала ее прибытия, дабы узнать, что она предпримет к моему избавлению. -- Для сего я велела, чтоб о приходящих к хозяину просить милостыню, сказывали бы и мне, и сама беспрестанно за тем присматривала, а между тем приготовляя себя ко всему, что бы из того ни вышло, с сокрушенным сердцем молилась господу и святым мученикам. -- Я видела, как мать моя пришла, и частию слышала разговор ее и просьбы к Сафар-беку. -- Тут я, призвавши божию помощь, решилась на все, и только что по приказанию Сафар-бека мать мою стали выгонять, я, пришедши вне себя, выбежала из моей горницы и с отчаянием закричала Сафар-беку: "Хозяин! Это истинная моя мать! -- Я узнала ее, помню закон мой, в котором ею рождена, -- и верую во имя отца и сына и святого духа; -- делайте со мною что хотите, но я не отрекусь от истинного бога моего, не отстану от моей матери и готова с нею за спасителя нашего Иисуса Христа на все мучения и на смерть; вы нарекли меня быть женою вашему сыну; но я таковою не буду -- что вы намерены со мною делать, -- делайте скорее, и я готова умереть". -- Сафар-бек, пришедши от сего вовсе неожидаемого вызова в большее еще раздражение, обратился к моей матери и кричал на нее: "Как ты осмелилась, негодная дерзкая женщина с твоим морщинным гнусным лицом, придти в палаты мои и обольстить эту невинную девушку? -- Вот тебе какое я сделаю решение: ты будешь наказана публично и брошена в мрачную тюрьму, где не увидишь ты дневного света и истаешь от голода и жажды". -- Он тотчас приказал служителям своим связать ей руки, вести чрез главные улицы в ханскую тюрьму и там посадить ее в самое мрачное место, пока он увидится с ханом, а по дороге бить палками. Я пришла в ужас от сего варварского повеления, кричала хозяину, чтоб меня не разлучал с матерью и что я хочу с нею вместе претерпевать мучения за господа бога моего -- и повторяла с воплем, что ни служанкою его, ни женою сына его не буду и не хочу остаться заблужденною во мраках закона его; но желаю принять мучения и смерть за веру христианскую. Видя мать мою связанную и влекомую по бесчеловечному его повелению в темницу, я рвалась за нею -- но Сафар-бек тотчас приказал взять меня, бросить в погреб, и не давать мне ни пить, ни есть, пока не раскаюсь в моей дерзости, не откажусь от матери моей и от намерения последовать за нею.

Между тем болезнь сына его день ото дня усиливалась, так что он находился при смерти. -- Сафар-бек, занят будучи всеми попечениями об нем, не имел времени думать ни об матери моей, ни обо мне. Прошел уже целый месяц, как я находилась в яме или подвале, брошенная на голой земле, куда, однако, приносили мне каждый день несколько пищи и воды, а иногда брали и в покои. -- Собственное положение мое сколько ни было тягостно, но я думала единственно об моей матери; ее мучения раздирали душу мою, и я, конечно, не перенесла бы столь долго сего телесного и душевного мучения; но святые примеры, приведенные мне матерью, подкрепляли мой дух и уверенность, что страдания сии принимаем мы с нею за спасителя нашего и за святую веру его, наполняли сердце мое утешительными чувствованиями. Я молилась богу только подкрепить меня в таковом подвиге, за который должна буду получить вечное блаженство, и совсем не внимала тем увещаниям, утешениям и даже была нечувствительною к некоторым облегчениям в положении моем, кои по приказанию Сафар-бека иногда мне делали его люди. -- Наконец, пришли взять меня из моего заключения. -- Я введена была к Сафар-беку, у которого тогда находилось несколько человек из самых ближних его приятелей. Мне наперед сказано было от некоторых служителей, любивших меня, что сии друзья его советовали Сафар-беку оставить мучение и употребить ласку и всевозможные милости, которыми, как надеялись они, лучше можно убедить меня и обратить к прежнему моему расположению. -- "Она ужасно изменилась, -- сказал Сафар-бек, взглянув на меня, -- посмотри в зеркало: ты не узнаешь самое себя. -- Неужели тебе лучше валяться в яме, считаться дочерью бедной армянки и быть в числе армян, подданных наших, с которыми мы можем делать все что хотим, нежели жить в полном удовольствии, пользоваться моею отеческою любовию и быть госпожою? -- Послушай, любезная дочь моя! Ты, может быть, не забыла, что я купил тебя у разбойников как невольницу, содержал тебя как собственное мое дитя, лелеял тебя на груди моей со всею горячностию отца, прилагал все старание о твоем воспитании, просветил тебя православною нашею верою; ты одевалась всегда в золотые одежды и наслаждалась у меня всем благом, какое только может доставить человек так знатный и богатый, как я. Многие искали счастия, чтоб дочерей своих отдать за моего единственного сына, но это счастие определил я тебе. -- Он теперь при последнем конце -- и на одре своем лежит почти бесчувствен". -- При сих словах хозяин мой растрогался и продолжал почти сквозь слезы. "Может быть, скоро уже я потеряю его навеки; но ты заступишь его место; я сам стар и также близок к смерти -- ты будешь единственною наследницею всего моего богатства, имени и славы моей.-- Женщина, тебя обольстившая, которую ты называешь матерью, в продолжение сего времени, может быть, уже истаяла в темнице; а если жива, то я велю ее освободить, дам ей пропитание и сделаю счастливою; только ты обратись к повиновению и прими с признательностию благо, мною тебе предлагаемое. Обещание же мое, которое тебе делаю при спх друзьях моих, я подтвержду присягою и клятвою вот пред сим священным алкораном. -- Выбирай теперь любое". -- Я, нимало не думая, отвечала ему, что помню все благодеяния его и благодарю за них; но теперь не хочу более ими пользоваться; не желаю ни богатства его, ни славы, но желаю остаться верною господу богу моему и умереть за него; все то, что он дает мне, есть временное, как трава иссохнет на другой же день и может погибнуть; а то, что надеюсь получить от господа Иисуса Христа, есть вечное, что я не перестану исповедовать святую троицу отца и сына и святого духа, и ни за что не отрекусь от матери моей христианки. -- Сафар-бек, раздраженный ответом моим, обратился к друзьям своим: "Видите вы, что никакое милосердие не действует на этих бесчувственных и неблагодарных тварей". И тотчас приказал снять с меня платье, в котором я была, и надеть на меня самый толстый миткаль, в котором обыкновенно погребают мертвых; голову мою покрыли рубцом, связали руки крепко и босую повели в тюрьму к матери. Мальчишки по улицам, может быть нарочно к тому приготовленные, кричали, идучи за мною: это дочь старой армянки; она отрекается от нашей святой веры и хочет быть армянкою. Таким образом на дороге делали мне всякие ругательства и сопровождали побоями. Приведя меня на тюремный двор в ханскую конюшню, привязали к столбу; потом вывели ко мне из темницы мать мою и привязали к другому столбу, а меня начали бить одни по лицу, другие по голове, иные плевали на меня, произнося по повелению своего господина ругательства, словом, делали все, что было им угодно, ожидая, что мать моя, сжалясь на мои мучения, будет уговаривать меня покориться воле нашего мучителя. Но она, напротив того, подкрепляла меня переносить оные для имени Христова и вечного блаженства, говоря: "Потерпи, любезная дочь моя, бог с нами, он нам даст терпение и силы перенести все муки". В самом деле, несмотря на всю мою молодость, я так была тверда, как камень, и не чувствовала ни посрамления, какое делалось мне посреди народа, ни побой, и, словом сказать, я в рассуждении всего того была совершенно мертвая; душа моя занята была единственно любовию ко Христу и святой вере его. Я спокойно отвечала матери моей: "Не бойся, матушка, я не отстану от тебя; тиранства их я не чувствую, и они ничего из меня не вымучат". Матери моей оказаны были сугубые жестокости; и таким образом провели мы трои сутки: привязанные к столбам и принимая от служителей хозяина моего различные ругательства и побои. Нам пищу приносили такую, какой не дают и собакам. Однако мы были не голодны; некоторые чувствительные люди тихонько приносили нам хлеба, пшена и сыру.

Приключения наши с матерью уже известны были в городе всем от малого до большого. Сын Сафар-бека между тем по удивительному промыслу божию ни выздоравливал, ни умирал; болезнь его не могла уже быть сильнее; он во все то время, более месяца, лежал без всякого движения, томясь между смертию и жизнию. -- Отец, потерявши надежду увидеть его выздоровевшим, желал уже одного конца. Друзья его, будучи благоразумнее, собрались к нему и советовали, чтоб нас освободить, говоря: "Эта дивная болезнь с твоим сыном, конечно, есть божие наказание, и, может быть, за мучения, какие ты делаешь старухе армянке и ее дочери; лучше освободи их и принеси эту жертву для облегчения сына твоего. Может быть, бог за это помилует его и не лишит тебя единородного твоего наследника, которого ты смертию и мучениями сих несчастных воскресить не можешь. Если уже эта девка отказывается от всего благополучия и решилась терпеливо переносить твои мучения за свою веру, то оставь их с покоем. Подумай хорошенько об этом: весь город знает, что ты напрасно мучишь двух невинных; ты потеряешь доброе твое имя; твои благодеяния, какие ты до сего делал несчастным, забудутся в памяти людей; тебя будут называть мучителем, ты лишишься и сына и будешь раскаиваться в напрасной и несправедливой твоей жестокости. По крайней мере испытай наши советы, которые делаем гебе от усердия и искренней к тебе дружбы. Ты всегда можешь их убить, и теперь и после, но не стыдно ли будет тебе, почтеннейшему и первому в нашей области человеку, оказывать власть и мщение над слабыми женщинами". Сафар-бек склонился на их советы и тогда же послал нас освободить, но с тем, чтоб привести к нему публично связанных. -- На сем обратном пути мы сопровождаемы были от ребят теми же ругательствами, но едва их слышали и не внимали ничему. -- Нас ввели к Сафар-беку в собрании всех бывших у него друзей. -- Он сначала уговаривал мать мою, чтоб оставила на меня свои требования и советовала бы мне признать его моим отцом и остаться в его законе, что он за сие оставит ее у себя и будет беречь ее старость. Мать моя с твердостию отреклась от всего и сказала решительно, что ни благодеяния его, ни мучения не победят любви ее к богу и святой вере христианской. Сафар-бек обратился ко мне и, с возможною ласкою уговаривая меня, повторял все свои обещания, а я повторяла ему свои отречения и то же отвечала, что мать моя. Видя упорность нашу, он приказал нас бить: мать мою и меня хлестали служители его большими масровыми прутьями, {Масир,15 или масровое дерево, имеет алые ягоды и спицы, как у шиповника.} а Сафар-бек, казалось, с яростию утешался нашим глухим стоном. Друзья его, вновь тронутые мучениями нашими, убедительно просили его оставить свою жестокость, говоря: "Неужели ты в самом деле хочешь их замучить и умертвить? ты видишь, что они готовы перенести все и даже умереть: они победят тебя -- и ты после будешь мучиться совестию больше, нежели какое теперь делаешь им мучение; прослывешь варваром, а кровь их будет вопиять на тебя к богу". -- Убеждения сих великодушных людей и наше терпение более устыдили его, нежели тронули вго чувствительность. Он против воли своей приказал перестать нас бить, а друзья его в ту ж минуту настояли, чтоб он дал нам о свободе нашей бумагу и отпустил бы с милостию, дабы тем, сколько можно, загладить свою несправедливость и чтобы мы не проклинали его. Сафар-бек склонялся уже на все, тотчас написал бумагу, приказав принести все мое платье и отдавая его мне, прибавил к тому на пропитание наше сто пиастров. -- Мать моя и я упали к ногам его и благодарили за его милости. Равным образом отдали несколько поклонов его друзьям, которым единственно обязаны были за наше избавление. При всей жестокости, с какою поступал со мною Сафар-бек, ему горестно было расстаться со мною. Он сам начал уже просить у нас милости, чтоб мы остались у него в доме и управляли бы в нем всем или по крайней мере не выезжали из города, говоря мне: "Я тебя воспитал как дочь мою и не могу с тобою расстаться; по крайней мере доколе я жив, будь здесь в городе, чтоб я мог тебя всегда видеть и иметь о тебе попечение". В самом деле он говорил в эту минуту от чистого сердца, мы повторили ему со слезами благодарность нашу и обещали остаться в городе.

Вышед от него, пошли мы с матерью к старому священнику, который давал ей пред тем спасительные наставления, чтоб сохранить веру свою. Священник сей, когда мать моя пошла от него к Сафар-беку просить об освобождении меня, подкупил одного известного ему персиянина, чтоб он наблюдал и уведомлял его обо всем, что будет происходить с нами, дабы мог донести о том патриарху, и потому знал все, что мы претерпели. Он встретил нас с радостным лицом, прославляя имя божие. -- К приключению нашему нужно было рассказать ему только самое последнее обстоятельство. -- Он советовал нам, что, хотя Сафар-бек и расстался с нами хорошо и обещал оказывать покровительство, но это доброе его расположение скоро пройдет; природная мстительность восстанет в душе его, и он подобно уязвленному змию будет преследовать нас со всею злобою. -- "Мы, -- говорил он, -- под их властию -- они могут делать с нами все; на вас выдумают какое-нибудь преступление -- и подвергнут, может быть, большему бедствию, нежели какое претерпели; а чтоб избегнуть сего, надобно вам как можно скорее отсюда удалиться в Вагаршапат, где вы будете безопасны; там патриарх может защитить вас от всего". Он велел нам тотчас пристать к какому-нибудь армянину и никуда не выходить из его квартиры, пока он между тем приищет надежного человека проводить нас до назначенного места благополучно. По прошествии нескольких дней добрый сей священник привел к нам тайно двух армян, нанятых им для нашего провождения. -- Дождавшись ночи, мы помолились господу богу усердно вместе с священником и отправились в путь пешком, будучи сопровождаемы его благословениями. Армяне сии, зная хорошо тамошние места, где и как беречься от опасностей, дабы не попасться снова лезгинцам или другим разбойникам, повели нас окольными дорогами, удаляясь от обыкновенной. Ночью прятались в каменьях или оврагах, а утром, начиная продолжать путь, осматривались наперед, не едет ли или нейдет ли кто. --

Идучи таким образом, дошли мы до озера Кегам, или Севан, на котором от берега верстах в двух увидели на острове большой старинный армянский монастырь.16 -- Провожатые наши показали нам тут развалины древнего города Кег-Аркуни (что значит царское село), построенный в древности Кегамом,17 царем армянским, и разоренный до основания Шах-Абасом. -- Местоположение тут приятнейшее и особливо весною, в которое время мы проходили. Отдыхая на берегу озера, мы любовались окружающими нас видами, но вместе с тем с горестию взирали на опустошение столь прекрасных мест, где армяне под властью законных своих государей жили благополучно. Провожатые рассказали нам, что в оном озере вода сладка; рыбы великое множество, и чудесно то, что каждый месяц рождается новая рыба совсем другого вида, так что рыбы прошедшего месяца весьма редко уже бывают видимы. Чрез 12 дней прибыли мы чрез Герх-Булах (что значит сорок источников) в Ериван, а оттуда в Вагаршапат. Только что вступили в пределы сего города, то впервые почувствовали в груди нашей свободу и могли дышать без страха.

Бывший в то время патриарх Симеон чрез ганджинского священника знал уже все с нами там случившееся. -- Он сам позвал к себе мать мою, принял нас с благоволением и обнадежил всегдашним покровительством. -- На пожалованные от Сафар-бека 100 пиастров, за уплатою провожавшим нас армянам договоренной цены, мы могли жить без всякой нужды довольное время. Между тем мать моя заботилась, как бы выдать меня замуж за доброго человека и чрез то устроить мне постоянную жизнь. По прошествии некоторого времени, в том же году приехал в эчмиацынекий монастырь один молодой человек для поклонения из области Муш. {Провинция Муш, Курдустанской области, состоит под турецким владением в Малой Армении. -- Главный город Муш стоит на самом берегу Евфрата. Владеют сею провинциею преемственно Ики-Туглу-Паши (т. е. двухбунчужные) из рода Курт.} Родом он был хачикиянец, который жил издавна так, как и он, в селении Вартенис. Аствацатур, как звали сего молодого человека, был мастер каменного дела. Посему патриарх Симеон, как был любитель художеств, желая удержать его у себя для пользы монастыря, убедительным образом просил его остаться в Ечмиацине, с тем что он по временам может ездить на свою родину для свидания с родителями, о чем писал и к ним. Как скоро он на сие согласился, то патриарх, чтоб удержать его у себя навсегда, вознамерился его женить. -- Обещавшись нам покровительствовать, он в награду за претерпение наше предложил ему в невесты меня, и таким образом я выдана была замуж в том же году. Муж мой, а твой отец построил для себя дом, и два года жили мы спокойно и благополучно. Мы имели одну только печаль о смерти моей матери, которая умерла на другой год. Но по прошествии двух лет сделалась у нас тревога; разбойники стали опять делать набеги, а притом начались и междоусобные беспокойствия. По сей причине ериванский хан велел жителям для избежания опасности удалиться из селения в Синакские горы на южную сторону. Забравши наши пожитки, выехали и мы из дому в Синак и прожили там с год. Здесь вскоре родился старший твой брат. В течение года мятежи успокоились совершенно, и мы возвратились в селения; но нашли такое разорение, что жители едва могли распознать места своих домов. Все было разломано, разбросано, сожжено, и едва только в некоторых местах стояли стены. Отец твой принужден был вновь строиться и сделать маленький дом. Но чрез два года с небольшим некоторые из монашествующих причинили нам новое беспокойствие. Близость селения от монастыря давала им способ делать непозволенные поступки. Патриарх для отвращения сего испросил у ериванского хана позволение свести селение далее на 5 верст. Некоторым бедным патриарх сделал пособие деньгами. Здесь на новом поселении по прошествии также двух лет без мала родилась Гирикнас, твоя сестра. Между тем отец, не знавши в дому родителей своих никаких недостатков и забот, перенося со мною все беспокойства и нужды, стал скучать своею жизнию и задумываться. Отец его писал к нему неоднократно и убедительно просил, чтоб он ехал к ним и со мною, дабы они могли иметь утешение его видеть и в его глазах умереть, обещаясь исправить все его нужды и оплатить долги, какие бы он ни наделал. Но как по опасности дороги от насилий и грабежей никак нельзя было ехать со мною, а оставить меня он не хотел, то сие и было препятствием удовлетворить желанию его родителей и желанию собственно нашему, чтоб удалиться к ним как в спокойное убежище и где могли бы мы жить в полном удовольствии; ибо отец его, а твой дед был человек богатый. Между тем печали и заботы сокрушали его здоровье. Он сделался болен и напоследок не мог уже совершенно поправиться. Мы не имели ни от кого никакой помощи; не было у нас никакого приятеля, и никто даже не утешил нас хотя бы одним словом. Вся надежда наша была обращена к одному богу, трудами моими доставала я дневное пропитание, а отец твой в течение последних двух годов с великою нуждою, да и то редко, мог заниматься своею работою. На десятом году моего замужества, 1774 апреля 20, в самую страстную субботу, вечером родился ты. -- Старики и старухи наши таковое время твоего рождения сочли чудесным и чрезвычайным. -- По старинным приметам и сказкам присудили, чтоб я непременно взяла от жертвенной первого дня пасхи скотины кость лопатку и положила бы к тебе под головы до семилетнего возраста, от чего, по предсказанию их, должен ты быть весьма мудрым и славным человеком. Хотя я была уже 22 лет, но так лестное и утвердительное о твоем рождении мнение стариков заставило меня верить им; со всею простотою ребенка по крайней мере я боялась, чтоб в самом деле не упустить твоего счастия, и легко приняла суеверное их наставление, которое делали они мне прорицательным голосом и даже повелительно. Лопатка была взята и положена тебе в головы; но после, по прошествии трех годов, я думала о действии сей кости противное предсказанному и, истолча, бросила ее в реку. Крещение твое надлежало совершить на другой день, т. е. в светлое Христово воскресение, но как мы с отцом твоим находились уже в крайней бедности, то и не могли для того справиться так скоро. Притом же он в болезни своей уже так был слаб, что едва мог ходить по горнице, а я после родов не могла скоро собраться с силами. {Женщина родильница по нашему обычаю прежде шести недель не может ходить со двора днем, кроме вечера, когда скроется солнце; и никто во все то время не будет есть из ее рук или приготовленной ею пищи.} Некоторые уже из соседей, видя наше положение, помогли нам в том, и, как я заметила, то усердие их на сей раз происходило от почтения к чрезвычайному, по мнению их, рождению твоему; и так окрестили тебя в следующее, Фомино воскресение; {Я собственно для себя заметил, что в Фомино воскресение избавилась мать моя от Сафар-бека.} при сем случае и сам даже священник не преминул поздравить меня с твоим рождением и вместе с другими пророчил о твоей премудрости и знатности. Между тем отец твой, в продолжение последних 4-х месяцев от рождения твоего будучи уже тяжко болен, июля 24 умер, оставя меня с вами одну переносить все бедствия ужасной бедности. Горесть моя тем была сильнее, что в нем имела я единственного друга; лишившись его, мне не с кем уже было разделять печалей. Мы утешали один другого и чрез то доставляли сами себе некоторые минутные отрады. Старший брат твой был в это время близ семи, а сестра трех лет. Предавши земле тело покойного отца твоего, я должна была думать о способах к продолжению моей жизни и к вашему воспитанию. -- Второе замужество могло бы поправить мое состояние, и мне еще можно было очень надеяться выйти замуж за какого-нибудь пожилого достаточного вдовца, если бы была я легкомысленнее и менее бы любила вас, но я в рассуждении сего не обольщала себя никакими надеждами и думала, что я согрешу пред богом, если посягну быть женою другого мужа, прожив с первым девять лет и имея уже от него трех детей. Бог дал мне мужа, я любила его и он меня любил; бог его взял, но любовь мою к нему должна я сохранить в сердце моем навсегда и только для вас. Вотчим не может вас любить как родной отец; а когда будут другие дети, то и возненавидит вас. Женятся на вдове для богатства, но я, кроме нищеты, не имею ничего; для красоты -- но лучшая красота моя прошла; она увяла от труда и печали, как цветок от морозов; -- для любви -- моя любовь в могиле; для детей -- но я имею уже троих. Так рассуждая сама с собою, я вспомнила о птице Керунк18 и привела себе ее в пример: потеряв свою пару, она не токмо не ищет другой, но и удаляется от стада; уединенна изнуряет себя около берегов и наконец умирает. Такое постоянство и терпение в твари, не одаренной разумною и бессмертною душою, не должны ли наиболее составлять качеств человека -- превосходнейшего творения божия, -- нежели противною тому слабостию унижаться паче бессловесных. И так я избрала единственное средство, чтоб тягость состояния моего сносить терпеливо, решилась собрать к тому все душевные мои силы, просить всегда бога о подкреплении моего терпения и снискивать пропитание для себя и для вас трудами. Днем ткала ковры, вечером пряла бумагу19 -- и с помощию домашнего хозяйства целые пять лет по милости божией я жила с вами без всякой нужды и даже порядочнее некоторых достаточных наших людей. -- Но по прошествии сих пяти лет (в 1779 году) разрушено было опять спокойствие жителей. Грузинский царь Ираклий потребовал от ериванского хана дани; но он в том ему отказал. Ираклий собрал войско и пошел на Ериван войною.20 При вступлении его в область Араратскую патриарх Симеон вышел ему на встретение в деревню Аштарак {Аштарак от Вагаршапата примерно верстах в сорока.} и употреблял всевозможные убеждения отклонить его от сего предприятия, представляя ему, что требуемая им дань и отказ хана вовсе не стоят того, чтоб вести за то войну, требующую великих издержек и крови многих тысяч людей; что он постарается употребить посредство свое склонить хана к удовлетворению его требования и надеется в том успеть; но Ираклий не внимал ничему; восемь самых богатых армянских селений удалились к Баязиту на турецкую границу, а прочие по христианству приняли сторону Ираклия. Патриарх паки употребил свое посредство при деревне Паракар; но и на сей раз оно осталось без всякого успеха. Ираклий начал неприятельские действия стрелянием из пушек противу крепости; но сие не произвело в персиянах ни малейшего страха: они отвечали ему со стен одними насмешками. Ираклий, отвергнувши советы патриарха, принужден был отстать от своего намерения и против воли. Наступающая зима грозила ему погибелью всего его войска от стужи и голода. Неудача сия раздражила его до жестокости; он оказал ее особливо над армянами, которые хотя и полагали на него всю надежду, что он избавит их от ига персидского, и для сего оказывали ему всякое при сем случае усердие и сделались бунтовщиками противу своих властелинов. Ираклию казалось мало разорить только тех, которые остались при своих селениях; он разослал своих чиновников уговорить удалившихся к Баязиту возвратиться к своим местам и, поставляя порукою патриарха, уверял, что он пришел в область их единственно для их освобождения; что ни о чем так не думает, как о их благосостоянии, и будет прилагать о том всевозможные попечения; и, наконец, чтобы они, отложа всякий страх, возвратились в свои дома. Несчастные, убежденные поручительством патриарха, к коему имели полную доверенность и любовь, прибыли к своим местам только для того, чтоб соделаться жертвами самых ужасных насилий. Кроме нашего селения Вагаршапата и еще нескольких ближайших к Эчмиацыну деревень, заключившихся для безопасности в крепость монастыря, {Крепости сей прежде не было, а построена попечением патриарха Симеона.} все прочие были разорены или сожжены; имение разграблено; бедные и богатые отведены пленными в Тифлис и разделены Ираклием между его князьями. -- Но этого еще не довольно: несмотря на то что и персияне при всех грабительствах своих никогда не касались мест священных и уважали храмы, -- воинство Ираклия разорило и ограбило все монастыри и церкви на Аракатской горе2i и в других местах находившиеся, так что, кроме пустых стен, ничего в них не осталось. Патриарх Симеон, заключив вагаршапатских жителей в монастырские стены, просил Ираклия не разорять нашего селения, обещаясь удовлетворить всякому его требованию, что им и было исполнено. Между многими другими его требованиями даны ему от патриарха знатные денежные суммы, и таким образом патриарх спас нас от того бедствия, которому подверглись все прочие армяне и какового не претерпели еще ни при каких беспокойствах и грабежах со стороны вторжения лезгинцев и прочих горских разбойников. Из числа пленных, взятых Ираклием, большая часть следовала за ним в самом ужасном состоянии; они не имели ни одежды, ни обуви, все у них было отнято и ограблено, многие погибли на дороге от голода, а многие спаслись, бегством приведенные же в Тифлис, одни расселены были по разным самым опасным местам от разбойников, а другие розданы князьям и прочим грузинским дворянам, коих они называют ныне своими крепостными {Армяне были и есть всегда все свободные, и присвояют их некоторые в крепость совсем неправильно, не имея на то никаких документов, да и быть оных никогда не может. Турки никогда армян не покупают, что строго у них запрещено, а грузинцев покупают обыкновенно, как и прочих невольников.} и, стараясь лишить свободы, угнетали их всякими притеснениями, и нередко до крайности.

Сие происшествие уподоблялось некоторым образом преселению вавилонскому и если не превосходило, то и ничем не уступало разорениям, учиненным Шах-Аббасом; потому что при пленении вавилонском пощажено было человечество и пленные иудеи, может быть, не претерпели того, что претерпели армяне от глада, наготы и проч., а в последнем случае и святость храмов осталась неприкосновенною и уваженною. {Персияне храм всякой религии, несмотря на разность закона, уважают столько, сколько должно уважить место, посвященное богу и молитвам. Шах-Аббас при своем нашествии повесил в Эчмиацыне богатую лампу, которая и доныне там находится. Нынешний шах (или Шах-Зада), быв в эчмиацынском монастыре, вошел в храм не иначе, как входят и в свои мечети, скинув в преддверии туфли п повелев наперед пол храма устлать драгоценными коврами.} Следствия сего разорения были не менее плачевны, поля остались в запустении и от того целые два года продолжалась такая дороговизна, что лидер (10 фунтов) хлеба продавался по 15 пиастров на турецкие деньги, да и того взять было негде. Посему бедные и богатые, приведенные в бедность, должны были питаться былиями и умирать с голода.

Патриарх Симеон носил в душе своей сии язвы народа. Всеобщее бедствие людей, истаивавших в глазах его от глада; расхищение имений и разорение храмов божиих повергло его в жестокую скорбь. Казалось, что неусыпные его попечения и благоразумие полагали твердые основания благосостоянию народа армянского: он употреблял к тому все средства и усилия, и народ ощущал уже в довольной мере благодетельные плоды поистине пастырского его управления; но царь Ираклий, так сказать, в один час и одним ударом разрушил все. -- Повсюду видны были следы запустения, нищеты и губительства; а оставшаяся часть народа представляла не людей, но образ истомленных скитающихся теней. -- Всем приметны были внутренние мучения патриарха, что он не в силах был удовлетворить нуждам целого народа и облегчить бедственный их жребий. -- Впрочем, он делал все, что только было в его возможности, и явно изливал из сердца своего прискорбные чувствования, кои столь были сильны, что он как добрый пастырь, наперед отдав господу отчет в делах своих и в управлении вверенного ему стада, просил о прекращении жизни его. Часто с горькими слезами представлял он, что, стараясь тщательно соблюсти, устроить и сделать благополучным, сколько возможно, малое стадо свое, не может перенести настигшего нас жребия и при сем восклицал к богу, что он невинен в крови овец, от него ему врученных; что он полагал за них душу свою, но не в силах был спасти от волков, кои их расхитили и растерзали. К сему несчастию присовокупилось еще другое для патриарха чувствительное обстоятельство, что некоторые из нации нашей, отдалившись от веры отцов своих, утвержденной на Никийском соборе, и сделавшись папистами,22 или езуитами, старались развращать слабых и ложными своими умствованиями, коих целию единственно был обман и корысть, совращать простосердечных деревенских жителей с истинного пути.

Наконец, печали сии, изнурившие душевные и телесные его силы, по прошествии 8 месяцев прекратили его жизнь. Тело сего достойнейшего пастыря погребено с прочими патриархами в монастыре св. мученицы Каианы и сопровождаемо было всеобщими рыданиями. Сею потерею несчастие наше усугубилось несравненно. Народ лишился в нем единственной подпоры, защитника и самого ревностного попечителя нашей веры. {Патриарха Симеона по справедливости можно почесть четвертым по просветителе Григории. -- Он возобновил и устроил в совершенном порядке церковное служение, которое до того по разным упущениям в рукописях приведено было в большое неустройство; усовершенствован типографиею своею прежние ошибки и святцы, им написанные, сохранят вечный порядок и будут свидетельством как великих его дарований, так и приверженности к службе божией и церкви. -- Равным образом прилагал он неусыпное старание о благосостоянии народа, выписывал нужных художников, ободрял всякие полезные мастерства и делал все нужные пособия.}

После него вступил на патриарший престол архиепископ Лука23 из города Карин (по-турецки Арзрум), в это время уже ты был на восьмом году. Я намерена была употребить все силы, обучить тебя грамоте и ввести в духовное звание, чтоб ты, соделавшись наконец служителем церкви, молился богу об отпущении грехов твоих родителей, надеясь притом, что ты будешь мне подпорою в старости моей и станешь поддерживать брата твоего и сестру. -- Я прибегла к монастырскому переплетчику, нашему соседу, и просила его со слезами, чтоб он взялся тебя выучить грамоте. Он охотно на это согласился, но с великим трудом могла я для ученья твоего сыскать доску. {Азбуку учат у нас на доске из дерева грецких орехов, на которой учитель пишет буквы тушью. За ученье платы нет, а по праздникам родители дарят того человека чем могут. Сверх того ученик делает у него в доме все, как крепостной работник. Вообще учители поступают с своими учениками самовластно и часто наказывают их самым тиранским и бесчеловечным образом.} Ты учился весьма прилежно и в продолжение одного года мог уже читать очень хорошо и отвечать на многие вопросы о вере на память. Ты стал славиться в нашем селении; все тебе завидовали, потому больше, что ты был сын самой бедной вдовы, между тем как дети наших богатых людей не знали грамоте и не учились. Староста нашей деревни Карапет был человек очень добрый, и один почти он принимал в тебе участие, одобрял мое старание и, по доброте души своей радуяся успехам твоим в учении, оказывал нам покровительство. Но несмотря на то, по прошествии некоторого времени один из десятников, у которого сын был совершенно бессмысленный и ни к чему не способный, кроме простой полевой работы, из зависти стал нередко отвлекать тебя от ученья и посылать на работы. Тогда я принуждена была сравняться с ребятами и вместо тебя исправляла все то, что тебя делать заставляли, давая тебе способ продолжать свое ученье. Но когда, к несчастию нашему, покровитель наш Карапет помер, то управлявший в то время деревнею, один из духовного звания по имени Калуст из деревни Аштарак, человек жестокосердый, которого душа исполнена была злобы и ненавидения, определил на место Карапета старостою Сагака, человека совершенно глупого, который беспрестанно говорил сам не зная что. -- Никогда и никто, кроме бестолкового и глупого вздора, ничего от него не слыхал. Он каждое утро, вставая рано, ходил на сборное место только за тем, чтобы стоя или ходя молоть что только на язык ему попадется и ругать тех, кого мог он обижать. Спрашивая из бедных то того, то другого, поставлял за удовольствие поносить бесчестными словами их самих или родственников их, кого ему вздумается; прочие старшины и богатые люди деревни нашей были не умнее его или очень мало -- словом сказать, что ни доброго нрава, ни здравого рассудка почти совсем не имели. -- В одно время, когда я исправляла за тебя работы и была за то от десятника очень обижена, пришла к Сагаку с жалобою и, объясняя ему мою обиду, просила его оказать мне с сиротами от притеснений защиту, но он вместо того закричал на меня с бранью, для чего я нейду замуж, и выгнал меня вон.

С тех пор, перенося на себе все трудности и обиды с терпением, я избавляла чрез то тебя от всех огорчений; собирала с поля остатки пожинаемого хлеба; трудилась день и ночь, чтоб достать вам пищу, и несколько раз принимала побои, публичные ругательства и насмешки, ожидая только того, что когда ты в состоянии будешь читать в церкви, тогда уповала я найти в людях наших честь и видеть тебя в покое и уважении. -- Но изверги отняли у меня и сию последнюю надежду -- злоба и зависть их, как ты видишь, еще более умножилась. Они вздумали погубить тебя, приготовляя тебе яд и изощряя на тебя кинжалы свои. Ах! любезный сын мой! Тебе ничего больше не остается делать, как положившись на покровительство божие, удалиться отсюда. Возьми крест, оденься в волосяную одежду пустынников и ищи себе убежища, где найти можешь. Я ничего больше не могу для тебя сделать, как только молиться, чтоб бог дал тебе терпение и помог войти в какой-нибудь монастырь с твоею бедностию. {Бедному почти невозможно или весьма трудно попасть у нас в монастырь. Туда принимают только достаточных или по покровительству какого ни есть богатого человека, что со мною и случилось.} Не ослабевай в уповании на бога и иди вслед Христа, спасителя нашего. Он сказал, кто не оставит отца и мать свою ради его, тот недостоин его. -- Я рассказала тебе происшествия жизни моей для того, чтоб мои страдания, претерпенные мною с матерью моею для любви божией, и помощь его, оказанная в избавлении нас от разных бедствий, послужили тебе примером и утвердили тебя в том уповании, что бог всегда силен; может возвести падшего, воскресить умершего и от камени воздвигнуть семя Авраама. Мы взяты от земли и обратимся в землю. Век наш пройдет подобно тени и как мимо текущая вода, а с нею и все печали наши. Настоящая жизнь наша есть странствование и путь, на котором сеющие слезами пожнут радостию в будущей вечной жизни. -- Не желай ничего, кроме терпения, и не ищи от веры других утешений, кроме любви и упования на бога, будь верен до смерти и ожидай награды только в будущем веке. -- Не огорчайся давишним приключением. Бог накажет обидевших и наградит тебя за твою невинность. Помни сии мои наставления и мои происшествия и страдания поставляй себе примером; утверди их в твоей памяти и сердце. Сохраняй христианскую веру, которой обучают тебя; я даю тебе сие завещание, и если ты сохранишь его, то будешь благословен от бога".

После сей истории мать моя осыпала меня жарчайшими поцелуями и, прижимая к сердцу своему, продолжала утешать меня и советовать, чтоб надеялся на помощь божию. -- В продолжение разговора ее я, так сказать, пил мои слезы; старший мой брат и сестра плакали не меньше меня. -- Таким образом провели мы весь вечер за полночь. На следующее утро весьма рано, когда еще не рассветало, мать моя услышала стук у ворот и по голосу узнала того десятника, кому приказано было от старшины смотреть за мною. -- Не предвидя из прихода его ничего доброго, мать моя не прежде его впустила, как потихоньку выведя меня на двор и скрывши в сухом коровьем навозе,24 который обыкновенно запасается у нас на зиму для топки печей. Взошед в горницу, тотчас спросил меня. Она отвечала ему, что я пошел учиться. Незадолго пред тем временем мать моя тайно отдала меня для ученья к другому доброму человеку, для того что у прежнего моего учителя всегда за мной караулили, чтоб утащить на работу, коль скоро меня увидят. Десятник, не зная о перемене моего учителя, пошел к соседу, но, не нашед и там, возвратился к старосте с ответом, что нигде меня не нашел. Только что он вышел от нас, то мать моя тотчас послала меня к новому моему учителю. Сей добрый человек, будучи свидетелем сделанного со мною накануне поступка, весьма об оном соболезновал; зная же и прежде зависть и недоброжелательство наших богатых людей и начальников, при малейшем сомнении, что меня ищут или караулят, прятал также в коровий навоз или в хлеву в сено. Но на сей раз сделал большую неосторожность, отпустив в полдень домой обедать, полагая, что тогда всякий сидит с своим семейством за столом и я могу идти и возвратиться безопасно. Но вышло напротив. Староста, будучи огорчен ответом десятника и угрожая ему самому наказанием, приказал, чтоб непременно меня отыскал и привел к нему. -- Собственная опасность подвергнуться наказанию заставила его подумать о сем хорошенько. -- Дождавшись обеденного времени, он пришел к нам наугад и, к несчастию нашему, не ошибся. Я не успел еще окончить обеда, как он вдруг прямо взошел в горницу и с злобною радостию закричал на меня: "А! попался: -- вот мы выучим тебя по-своему!" -- и с бранью укоряя, что он должен бы был терпеть за меня наказание; бил меня по щекам и палкою по плечам, угрожая притом: сколько еще я должен буду терпеть наказаний от его рук. -- Бедная мать моя не могла в защищение мое ничего другого сделать, как только говорила ему с рыданием, что она желает и просит бога увидеть, чтоб и с его детьми было поступлено таким же образом и чтоб они остались сиротами без покровительства и в таком же угнетении, как и несчастный меньшой сын ее Артемий. Десятник, на сии слова оставя меня, обратился к ней и, ударив несколько раз по лицу, схватил ее за волосы и таскал, приговаривая, что как она осмелилась ему противиться и говорить так дерзко; а если хочет защищать своего сына и сделать его ученым, то сама бы за него работала все, что он ее заставит, и приказывал ей, взяв тагучак, {Железо наподобие каменщичьего кирка, насаженное на длинной палке аршина в полтора, чем полют у нас траву, растущую между хлопчатой бумаги.} идти за ним вместе со мною к старосте. Мать моя просила его убедительно пощадить нас и чтоб он не трогал ее хотя тот день, говоря, что ей не на кого оставить малолетних детей и дому своего, что если она не будет иметь времени делать на себя, то нам никто ничего не даст и не принесет; что мы по малолетству не в состоянии еще сами себе доставать пропитание, и что она, исполнивши тем днем свои нужды, пойдет на работу завтра; но ни слезы, ни вопли брата и сестры моей нимало не тронули сего изверга. Он принудил мать мою следовать за собою, таща ее за волосы. Будучи ожесточена до крайности и вышед из терпения, ударила она десятника такучаном в голову и прошибла до крови. Десятник, и без того будучи человек жестокий, таковым поступком матери моей приведен был в совершенную ярость; прибил ее до полусмерти и бросил на улице почти в беспамятстве; но не удовольствуясь сим, пошел уже не к старосте, а к самому управляющему деревнею Калусту и, жалуясь на поступок матери, представлял ему о ее неповиновении, что она ни сама не хочет ходить на работы, ни детей своих не посылает, а думает только о том, чтобы нас сделать учеными, отдавши одного сына учиться башмачному мастерству, а другого -- грамоте. Калуст в это время был в кали (род овина, где у нас очищают пшеницу). По повелению его человек шесть из его служителей тотчас пошли и притащили к нему мать мою за волосы. Калуст лишь увидел ее, то с зверским ожесточением закричал на нее, как осмелилась она не слушаться десятника и оказать неповиновение к повелениям его как главного начальника и управляющего всем селением и кто дал ей право не исправлять с прочими работ, какие ей приказывают, и стараться только о том, чтоб дети ее были ученые. -- Мать моя, избитая и почти изувеченная, едва уже могла говорить; однако отвечала ему с подобострастием следующим образом: "Милостивейший господин! (тогда как он немилосердее был тигра) я, бедная вдова, ничего не имею, кроме того, что достану моими трудами; нет у меня никакой помощи и покровителя и не от кого мне получить даже доброго совета; дети мои малолетны, сами ничего доставать себе еще не могут. Я должна их воспитывать, а если я буду всякий день ходить на ваши работы, то, получая за целый день только две пары,25 по нынешней дороговизне не токмо для детей, но и для себя не могу достать столько хлеба, чтоб быть сытою. Я одна, и не токмо никто не принесет им хлеба, но и присмотреть за ними и за домом некому. Окажите вашу милость мне и несчастным моим сиротам: дайте мне облегчение, пока они придут в возраст, тогда мы общими силами вознаградим то, чего я не могу теперь делать для вас одна", -- и сию просьбу свою заключила жалобою на десятника. -- Калуст, смотря на нее с адским осклаблением, вместо того чтоб убедиться справедливою ее жалобою на десятника и оказать ей защиту, в которой не отказали бы в подобном случае и самые лютые звери, если бы разумели голос человеческий. Осыпав ее ругательствами, неприличными ни званию его, ни полу матери моей, за то, что осмелилась она отвечать пред ним, приказал с совершенным хладнокровием привести сильного человека и принести кярмасы. {Деревья гибкие и не толще как в палец, из которых делают чубуки; если намазать их маслом, то они будут мягки как плети и не ломаются.} Приказание его тотчас было исполнено. Привели дюжего мужика, который, взяв мать мою за руки, держал ее крепко на своих плечах, а другие били ее до тех пор, пока у ней вовсе уже не стало голоса и все платье на ней было смочено кровью. Я следовал все за нею и был свидетелем оказанных над нею жесточайших тиранств. Читатели мои, если могут, пусть представят, каково притом было мое положение и можно ли во всей подсолнечной указать на народ большей лютости. -- Не больше ли это значит того, что дикие, которые по образу и жизни своей походят более на зверей, едят своих неприятелей?

Таким образом насытившись кровию матери моей, стащили ее в дом также за волосы. -- Она столь сделалась опасна в жизни, что в тот же день приобщили ее святых тайн. В сем трудном положении находилась она с месяц, а с постели могла встать не прежде, как по прошествии трех месяцев. Между тем я, мой брат и сестра каждый день были гоняемы на работы, и некоторые уже из соседей, так как мать моя имела у себя скотину и дом, сжалившись над ее страданиями и нашим беспомощным сиротством, приходили исправлять домашние наши нужды, когда мы сами всего исправить не успевали. Несмотря на малолетство и труды, какие я должен был переносить в будничные дни недели, по воскресеньям тайно уходил к моему учителю и продолжал учение. -- В это время я почти один поддерживал наше семейство. Бывая в церкви по праздничным дням и с тех пор, как выучился читать, я с величайшим вниманием примечал порядок церковного служения; имея же хорошую память, многое из оного знал наизусть. Священники меня любили за мою расторопность. Ходя на работу и с работы, я каждый день заходил то к тому, то к другому и доставал от них хлеба, сыру, а иногда и деньги. Они брали меня с собою на похороны, крестины и на другие требы; причем я исправлял должность дьячка и получал от того некоторый доход. -- Впрочем, случалось со мною не один раз и то, что полученные за полевые работы деньги, иногда дней за десять, были у меня отнимаемы по приказанию наших богатых людей и начальников. Например, узнав, кто идет с деньгами, прикажут десятнику его остановить и под предлогом, что будто бы корова или другая скотина его вошла в их поле и потравила пшено, потребуют заплатить за убыток; и таким образом поступали они со многими бедными людьми.

В продолжение помянутых трех месяцев, как мать моя с трудом еще только могла бродить по горнице, умер торговавший в нашей деревне наездом армянский купец Айвас из города Астабата, что в Нахичеванской провинции персидского владения. Так как он не имел тут наследников, то по праву монастыря послан был от патриарха Луки архимандрит Карапет для взятия на монастырь находившегося при нем имения после его погребения. -- Я тотчас воспользовался сим случаем и, выбрав время, когда в церкви, кроме священнослужителей, никого из посторонних не было, пришел в церковь, читал по усопшем псалтырь и что следует пел при служении архимандритом панихиды. Заметя мою способность, спросил он, кто я и каких родителей, хочу ли быть принят в монастырь и находиться у него в услужении. Удовлетворив его вопросам о моем состоянии, я с радостию принял его предложение идти в монастырь и целовал его руку. Он сказал мне, чтоб я совершенно был в том надежен.

Пришед домой, я рассказал сие обстоятельство матери. Она обрадовалась до несказанности и со слезами благодарила бога за ниспослание любезному ее сыну такого благополучия. По погребении умершего Карапет, объяснив патриарху обо мне и способностях моих, просил его, чтоб принять меня в монастырь. Патриарх на сие согласился, и я чрез несколько дней был туда взят, получив от матери благословление и подтверждение ее наставлений. Мне было тогда 10 лет.

Карапет родом был из города Арапкер, турецкого владения. Хотя он оказал мне по моему положению величайшее благодеяние, но я считаю необходимым сказать об нем справедливо, не нарушая, впрочем, должного уважения к его памяти и благодарности, которою ему обязан и которою до днесь его поминаю. Он был человек очень добрый или по крайней мере в сем смысле лучший многих других. Он, сколько мог я заметить, вовсе не был прилеплен к суетам мира; никакие страсти не возмущали спокойствия души его -- он только любил изобильно и повкуснее наполнять себя пищею. -- Я также не имел в ней недостатка; всегда был сыт в полной мере; но только об учении моем совсем было забыто. Я ничего другого не делал собственно для Карапета и ничему не учился, кроме того, как приготовлять для него кушанье; занимался иногда чтением священного писания и, имея много свободного время, записывал для памяти историю моей матери и предшествовавшие ей обстоятельства. -- Жители города Арапкера, места рождения Карапета, говорят отличным и несколько смешным наречием противу чистого армянского языка и в пище имеют господствующим странный и жестокий вкус. У них не бывает ни одного почти блюда без дикого перца. Арапкерцы приготовляют из него даже особенный соус и употребляют его иногда так, как употребляют другие салат или огурцы, обмакивая только в соль. Словом сказать, что ни один народ не может вкушать так сильной или, лучше сказать, палящей горечи и в таком большом количестве, как арапкерцы. Карапет говорил тем же наречием, имел вкус к перцу, и кушанья его в изобилии оным были приправляемы. Я удивлялся, как такие яствы не съедали его внутренности, когда от одного к ним прикосновения слезала у меня с губ кожа, а запах поражал обоняние. -- Прочие архимандриты и монашествующие в рассуждении кушанья его и наречия смеялись над ним; а встречаясь со мною, никогда не пропускали говорить, указывая с насмешкою: вот служитель такого-то. -- Как бы то ни было: а я два года провел с ним совершенно спокойно и в довольствии. -- Но по прошествии двух лет Карапет по надобностям монастырским был послан в Баязит, что в Курдустанской области. Он не хотел оставить меня в монастыре ни у кого и по дозволению патриарха отдал в наше село к старшему протопопу Гавриилу, с тем чтоб он содержал меня, продолжал мое учение и берег, за что обещал ему по возвращении заплатить за все с благодарностию. -- Но протопоп удовлетворил его доверенности весьма худо. Он был из числа тех же людей, кои не имеют никакой чувствительности, кроме жестокосердия. Вместо учения по большей части употреблял меня в работах по обыкновению прочих учителей; а когда давал уроки, то при чтении оного наизусть, если случалось ошибиться хоть в одном слове, наказывал, или, справедливее сказать, мучил меня так, как и прочих учеников своих без милосердия. Кроме жестоких побоев, каких добрый хозяин не сделает никогда и скотине, запирал в курятник или в конюшню сутки на двои без пищи. -- Таким образом до возвращения архимандрита моего благодетеля терпел я от священника различные неистовства без мала два года.

Между тем в продолжение сего времени, от возвращения Ираклия из-под Еривана, чрез три года и именно в 1785 году Омар, хан лезгинский, собрав войска своего до 30 000 человек, пошел на Грузию.26 Проходя многие области и селения, прибыл в местечко Мадан, где находились золотые и серебряные рудники. Царь Ираклий, укрепив некоторые свои места, пошел против лезгинцев, имея при своем войске до трехсот русских самых лучших людей, и прибыл в местечко Садахлу, расстоянием от Маданы на полтора часа. Армяне, грузинцы и греки ближайших селений со всем своим имуществом и семействами вошли в укрепленные места Мадана, чтоб защищаться соединенно от лезгинцев. Жившие собственно в Мадане при рудниках, большею частию греки, платившие Ираклию дань золотом, серебром, медью и свинцом, просили его, чтобы поспешил освободить их от нашествия злодеев; но Ираклий сделал только то, что приближился к Мадану еще на полчаса, намереваясь отправить к Омару своего воина, именем Офтандила, для заключения с ним мира; а начальник помянутого русского войска просил его, чтоб позволил ему с своими тремястами дать лезгинцам сражение и разбить их, но Ираклий на сие не согласился, говоря, что еще не время. Лезгинцы между тем взяли Мадан приступом, побили множество людей, а остальных со всем имуществом и богатством увели в турецкий город Ахельцега; после чего обратились паки к крепости Вахам. Ираклий, узнав о сих происшествиях, хотел воспрепятствовать Омару и расположился недалеко от осажденной крепости, но также ничего не сделал; а лезгинцы взяли и сию крепость, побили немало людей, а других увели в плен. После сего Омар-хан, пробыв в Ахелцега всю зиму, взял обратный путь чрез Ериванскую область.

Проходя чрез тамошнюю деревню Аштарак, поймал несколько человек садовников из армян; одних убил, а других повел с собою к городу Шуши, откуда возвратился уже в свои места. -- Во время сих беспокойств селение наше Аштарак, в том числе и наше семейство, около двух месяцев находились в Ериванской крепости.

По возвращении Карапета я был взят обратно в монастырь. Жаловаться на протопопа Гавриила было дело бесполезное; я знал, что Карапет не может, следственно, и не будет мстить ему за меня, и потому радовался только его возвращению, освободившему меня от злодея. В сие время в монастыре приложено было обо мне старание. -- Меня учили прилежно церковному пению по нотам восьми гласов. Я читал уже апостольские деяния наизусть, и по оказываемым мною успехам, которыми я обязан особенно хорошей моей памяти, многие из духовных досадовали на то, что я нахожусь у Карапета и что он, кроме стряпни по его горькому вкусу, ничему не в состоянии меня учить. Прошло около года, как не встречалось со мною никакой неприятности. Но в сентябре месяце 1787 в субботу, накануне праздника воздвижения креста господня, постигло меня самое болезненное приключение.

Во время служения всенощной, не справясь по церковному уставу, что в праздник сей пение стихов должно быть другое, сделал ошибку, начав петь обыкновенные стихи, и поправился уже тогда, когда пропели на другом крылосе. Архимандрит Карапет хотя сам смыслил весьма немного и без сомнения сделал бы то же, однако ошибку мою принял очень к сердцу. По выходе из церкви он, догнав меня, схватил с остервенением за руки и ударил чрез плечо о плиты, устланные по дорожкам, так сильно, что я лишился всех чувств и лежал, как сказывали мне, около часа, пока, узнав о сем, другие пришли и на руках отнесли к нему в келью. Глаза мои наполнились кровью, так что чрез трои сутки я совершенно был слеп, пальцы на руках все были расшиблены, и я весь был окровавлен. Мать моя, узнав о сем несчастном со мною приключении, несмотря на устав, запрещающий женщинам входить в монастырь, кроме двух раз в году в определенное время,27 ворвалась туда и, взошед в нашу келью, пришла в совершенное отчаяние, увидев меня в таком положении, что и узнать почти было не можно. Она кричала на Карапета, называя его и всех монахов тиграми и бесчеловечными; что она воспитала сына своего и терпела для него все нужды и мучения не на тот конец, чтоб они убили его, и требовала возвратить меня ей так же здоровым, каким взяли: словом сказать, что она наделала в монастыре множество шуму. Обстоятельство сие тотчас дошло до патриарха, и мать мою без дальнего следствия приказали выгнать вон из монастырской крепости, с тем чтобы впредь туда ее не впущать, а Карапету сделан был выговор. Боля обо мне всею душою, обливаясь горькими слезами и наполняя воздух воплем, ходила она около стен монастыря, доколе не пришла от того в совершенное изнеможение, что после пересказывала она мне сама; я же в то время находился в беспамятстве и около двух месяцев не вставал с постели. -- Меня лечили прилежно: глаза мои поправились скоро; на руки прикладывали пластырь и пальцы совсем зажили, кроме одного. -- Для испытания оному причины приложили на него мясо рыбы кармирахайт, которая, будучи в пище превкусная, имеет в наружных средствах такое действие, что без всякого нагноения и почти без боли съедает мясо так, что обнажит кости и жилы. Посредством чего увидели, что сустав указательного пальца на левой руке был раздроблен и повреждена жила. Надобно было сыскать костоправа. Меня отправили с монастырским служителем в Ериван к одному армянину по имени Ревазу, жившему в армянской слободе Конд, т. е. высокий холм. Реваз считался там поверенным монастыря; он был хороший мастер медного и серебряного дела, знал также другие художества и был человек весьма неглупый и основательный. -- По прибытии в Ериван к Ревазу я был столь еще слаб, что не иначе мог стоять на ногах, как опершись на что-нибудь. -- Надобно было ехать в Герх-Булах, от Еривана верстах в 40, о котором помянуто выше и где находился известный в то время костоправ. Дорога была вся почти чрез горы и весьма затруднительна. Реваз, принимая во мне участие, не хотел подвергнуть меня трудностям сего пути и писал к костоправу, чтоб он приехал в Ериван; но он, будучи человек старый, не согласился принять беспокойства, тем более что дорога, кроме трудностей, сделалась еще и опасною от разных разбойников. По сей причине я прожил в Ериване с лишком месяц. На другой же день по прибытии моем к Ревазу случилось у него много гостей, между коими находилось человека три священников. -- Реваз узнал от монастырского служителя, что я хорошо учился и какие имел способности. По сему священники захотели меня видеть. После обеда, когда все гости собрались в сад, позвали и меня. Они сделали мне вопрос о христианской вере. Стоя, прислонившись к дереву, я в ответ прочитал им все то, что только было мною выучено наизусть. Сей ответ мой продолжался очень долго, ибо я по болезненному состоянию моему скоро пришел в такое расслабление, что перечитал им, так сказать, по одной только привычке языка все следующие за тем вопросы и ответы, не чувствуя и не понимая не токмо того, что я говорил, но и самого себя. Гости, заметив напоследок мою слабость, остановили меня, обласкали и велели отвести в покои. По весьма ограниченному просвещению тамошнего народа я показался им больше, нежели ребенком, и даже необыкновенным. Во все время бытности моей у Реваза я пользовался благосклонностями и ласками как хозяина, так и гостей его, часто посещавших его дом. -- Напоследок, когда я довольно оправился в моем здоровье, а дорога сделалась от разбойников несколько безопаснее, Реваз отправил меня в Герх-Булаг с собственным своим служителем. Палец мой был уже заросши, но костоправу показалось нехорошо; он положил, что для исправления надобно его снова сломать, что и сделал он во время моего сна. Почувствовав вдруг ужасную боль, я испугался до того, что одному только провидению божию должно приписать, что я совсем не помешался в уме. Сей костоправ был в самом деле человек довольно искусный и показал в том многие опыты; но с моим пальцем поступил неудачно и вместо исправления сделал еще хуже, нежели как он был. -- Как бы то ни было, я выздоровел, возвратился к Ревазу и желал там остаться; но по повелению патриарха прислали меня взять -- я отказался туда ехать, объявя, что после учиненного со мною тиранского поступка не могу более быть в монастыре. За мною прислали в другой раз и взяли меня против воли. В обратный путь поехали мы чрез деревню Паракар, где в близлежащей горе находится мыльная глина, которую бедные люди употребляют вместо мыла. По прибытии в монастырь на вопрос, хочу ли остаться в монастыре, я отвечал то же. Преподобные отцы вздумали исторгнуть мое согласие насилием. Они приказали меня бить по следам жидкими и гибкими палками. Это обыкновенное у нас наказание, которое производится большею частию так жестоко, что наказываемый лишится и голосу, и памяти. Оно называется фалаха и делается таким образом: на длинную палку привязывается посредине веревка обеими концами и составляет петлю, в которую вложа ноги того, кого хотят наказывать, завернут палку так круто, что никак уже ногами пошевелить не можно и что причиняет также жестокую боль, палку держат двое, поднявши почти в грудь; между тем наказываемый лежит на полу или на земле навзничь, а третий сечет ноги. -- В продолжение моего наказания повторяли спрашивать меня, хочу ли остаться в монастыре; но я решился вытерпеть все и отрекался от монахов. Таким образом отделавшись от их преподобий, я благодарил бога, что не был убит и замучен до смерти. Меня вытолкали из монастыря с бесчестием, и я возвратился в Вагаршапат к своей матери, что происходило в 788 году весною, около мая месяца, когда у нас стоит прекраснейшее время. Я был тогда 14 лет.

Управлявший сотский, десятник и прочие злые люди весьма обрадовались, что я по-прежнему попался в их когти. На другой же день по приходе моем к матери, весьма рано, когда мы еще спали, десятник пришел за мной и повел на работы, из коих между прочим занимался и канканною работою, {Канкан работа есть ископание колодцев, посредством коих от высоких или холмовых мест проводят на поля под землею воду. Таковые колодцы и проводимые ими сообщения до желаемого места по чрезвычайной вязкости и плотности вообще тамошнего глиняного грунта земли никогда не осыпаются и могут назваться вечными.} в которых и упражнялся я два года почти всякий день, кроме воскресных, при сеянии пшена ходил мутить воду; гонял птиц при хлебном посеве; работал при сеянии хлопчатой бумаги; обрезывал виноградные сучья; жал хлеб, резал солому и, словом, исправлял всякие сельские работы по моим силам. Сверх того, в рабочее время летом, после полудня, обыкновенно посылаем был с быками и буйволами на поле для кормления их; причем должно было за ними смотреть; чтоб не ели травы, так называемой юнжа,26 которая сеется нарочито. {Трава сия косится в лето по три раза и употребляется в корм только сухая, ибо скотина, наевшись ее сырой с корня, раздуется и лопнет менее нежели чрез час. В таких случаях помогают только тем, что, насыпав объевшейся скотине в проход толченого, перегоняют беспрестанно до тех пор, пока ее очистит. Юнжа первоначально имеет довольно приятный вкус, и молодые люди едят ее стебель, очищая от листьев, которые довольно велики.} По воскресным же дням, а иногда и после работы, когда только мог, тайно ходил ко второму моему учителю продолжать учение и к священникам, с коими бывая при исправлении ими разных по духовенству треб, доставал за то по нескольку денег. По прошествии таким образом двух годов учитель мой стал стараться, чтоб определить меня опять в монастырь учиться переплетать книги. Похваляя мои способности, он представлял необходимую в том нужду, ибо кроме его и первого моего учителя, других мастеров не было. -- По уважению представления его и по повелению патриарха принят я был в монастырь и назначен в ученики. -- Такая перемена весьма много обрадовала бедную мать мою, брата и сестру, а неприятелям нашим испортила много крови. -- Я ходил с мастером каждый день в монастырь и учился переплетному мастерству. Кроме весьма изрядной и довольной пищи, которую я имел за общим столом с мастерами и служащими при них мастеровыми и рабочими людьми, получал жалованья в месяц по 30 пар. Стол разделялся на две части, за один садились все духовные, а за другим мастера и мастеровые люди, всего человек до трехсот, а в другое время, при случае приезжающих на поклонение, бывало и до пятисот кроме еще тех, кои занимаются полевыми монастырскими работами, которым стол давался особо. -- Целое лето провел я очень хорошо; а в зимнее время никакой работы не производилось. В продолжение же хождения моего в монастырь летом случилось увидеть мне там весьма странное происшествие. -- Один из приехавших поклонников, богатый армянский купец, давал монашествующим обед, за которым находился и я. По тамошнему обыкновению в продолжение трапезы никто не смеет говорить ниже одного слова и все должны внимать поучению или рассуждению на священное писание, читаемым с кафедры одним из духовных. Подобным образом и в тот раз была читана особая речь с присовокуплением некоторых похвал означенному купцу за его усердие и ревность. Но один из архимандритов, возвратившийся пред тем временем в монастырь из другого государства, где он находился по духовной своей должности при чтении означенной речи, во время стола завел разговор с сидевшим подле него товарищем. Главный архиепископ с кротостию заметил ему, что он будет иметь время наговориться и после; но архимандрит из гордости пренебрег его запрещением и продолжал свой разговор. После стола архиепископ донес о том патриарху и с бедным архимандритом сделали фалаха, приговаривая в продолжение оного: "Вот ты теперь имеешь свободу не только разговаривать, но и кричать как тебе угодно". По обыкновению фалаха продолжалось довольно долго и окончилось тем, что архиепископ сказал почти бесчувственному архимандриту: "Ну, что ж ты замолчал и не говоришь?" -- В тот самый день, возвращаясь домой и будучи возмущен сим приключением, шел я в задумчивости. -- На дороге встретился мне незнакомый человек, ехавший верхом. Приметя мое смущение и печальное лицо, спросил меня с участием человека чувствительного, кто я такой, куда и откуда иду и от чего так задумался. Причину примеченной им во мне печали отнес я собственно к своему состоянию. Узнав, что я бедный сирота и учусь в монастыре переплетать книги, он просил меня достать ему церковный часовник, сочиненный покойным Симеоном, обещаясь за сие вместо денег подарить мне овец и лошадь. Из столь щедрого и знатного обещания заключил я, что он человек богатый и добрый и что требует от меня часовника единственно для того, что хочет оказать мне благодеяние. Я охотно обещал ему выполнить его желание. Он следовал за мною к селению и, узнав наш дом, сказал мне, что за часовником приедет чрез несколько дней. Мать моя была об нем одинакого со мною мнения, по тому более что ничего подозрительного в нем не представлялось. Неизвестный человек, не получив еще от меня ничего, на другой же день вечером, как уже стало довольно темно, привел к нам пару овец, сказав, что, имея надобность быть недалеко от нас, вздумал исполнить частию свое обещание и напомнил мне об моем. Я сообщил ему тут же несколько тетрадей, кои нашел я в типографии брошенными за нечистою отпечаткою, а другие оставлены были за излишеством, уверив его, что непременно соберу и весь экземпляр. Оставалось больше еще половины, но взять было негде, а обещание надобно было непременно исполнить. И так другого средства не было, как остальное число тетрадей отнять от некоторых полных экземпляров, которые продавались каждый по шести рублей; а чтоб достать сию сумму честным образом, так надобно бы было мне служить в монастыре два лета. И так я решился на похищение тем с меньшим затруднением, что оно для типографии ничего почти не значило; а я между тем был беден; иметь же овец и лошадь значило весьма много. Мысль, что тогда буду я не то, что был прежде, восхищала меня. Как скоро неизвестный человек приехал, то я с радостию вручил ему остальные тетради. Он также был сему рад и той же ночи принес третью овцу в мешке. На сей раз поступок его, или благодеяние, показалось матери моей сомнительным. Она осмелилась спросить его, для чего он овцу принес в мешке. Для того, отвечал он, что такой хороший мешок может тебе быть весьма пригоден и нужен по домашнему употреблению, и я нарочно взял его от моего народа. -- Слова от моего народа дали нам знать, что он, конечно, был священник; после чего мать моя осталась спокойною. Но на другой же день, по дошедшему сведению, стали у нас в селении говорить, что мерк-кулапский священник отлучился из своего места и чтобы опасались его, если где он покажется; известно было, что сей священник делает разбои. Мать моя взяла на неизвестного человека сильные подозрения и была на этот раз столько неосторожна, что рассказала все между нами случившееся, исключая часовника, ибо она о сем ничего не знала. Ее очень бранили, для чего она об нем не объявила; но слава богу, что обстоятельство сие прошло без дальнейших для нас неприятностей. Между тем неизвестный сдержал свое слово и прислал ко мне весьма скоро очень хорошую лошадь с человеком, от которого мы узнали, что он тот самый, по слуху уже известный нам священник, из деревни Меркекулап, {Деревня Мерке-Кулап лежит в Курдустанской области, неподалеку от Коги, весьма хорошего селения, где находится большая гора, содержащая так называемую каменную соль, которою снабжается вся тамошняя страна, Грузия, Армения и многие другие области, под турецким и персидским владением состоящие. Соль сия местами так бывает прозрачна, что как бы ни была велика толщина вырубленной глыбы, видно сквозь ее, как чрез обыкновенное стекло.} прозванный Мзрах, что значит копье, с которым он всегда ездил. Мать моя по сомнению отрекалась было принять оную лошадь, но приведший ее человек уговорил, чтоб она была спокойна и что священник делает этот подарок от добродушия. Я, с своей стороны, также настоял, что лошадь прислана ко мне и я имею полное право взять ее как добровольное благодеяние человека добродетельного. Для сего щедрого священника так, как и для всякого другого, означенный часовник был вещию драгоценною и совершенно необходимою; но не всякому легко было заплатить за него шесть рублей. -- Мзрах действительно занимался иногда грабежами; но с тою только от других разницею, что, будучи человек несказанно горячего, запальчивого и в некотором смысле мстительного нрава, он посредством разбоя мстил богатым за бедных и, отнимая от первых, сколько удавалось, помогал последним так, как будто бы отдавал им принадлежащую часть, богатыми присвоенную. Жители деревни Мерке-Кулап, будучи весьма скудного состояния, получали от него одного все возможные пособия. Встречаясь иногда на дороге с бедным человеком, он провожал его сам до безопасного места и если узнавал от него в чем-либо самые крайние нужды, то помогал, как позволял случай и возможность. Сам же из добычи своей не пользовался почти ничем и ничего не имел у себя лишнего; но все раздавал другим, только бы попался ему какой несчастный. Весьма по многим селениям таковые бедные люди благословляли его за оказанные от него благодеяния. По уставу армянской церкви, когда должно служить обедню, то священник должен всякий раз исповедовать грехи свои другому священнику; но случалось, что тогда как прозванный Мзрах требовал себе исповеди, то некоторые священники от того отказывались, укоряя его поступками, а он принуждал их к тому страхом и заставлял себя разрешать, угрожая мщением. Но при всей странности таковых поступков Мзрах приносил пред богом раскаяние и сознание грехов своих с столь по виду искренним и почти необыкновенным сокрушением, что вся душа его, так сказать, изливалась с горькими его слезами, которые при сем проливал он обильно. О сем уверяли единогласно все те священники, у коих только он исповедовался, несмотря на то что многие из них были крайне недовольны суровыми и самоуправными его поступками.

В то же лето, около августа месяца, когда начинают у нас снимать виноград, случилось еще одно обстоятельство, которое вновь подвергло меня власти моих тиранов и новому злоключению.

Выше сказал я, что Калуст управлял нашим селением. -- Под ним был из духовного же звания другой управляющий, или смотритель, которому поручалось собирать от селения подлежащие монастырские повинности и надсматривать за работами монастырскими, для исправления коих, как из приведенного выше видно, назначались всегда бедные люди. -- Сия духовная особа, или смотритель, был человек жестокий, так что и родной племянник его, сын умершего брата его, претерпевал от него немалые тиранства, каково, например, между прочим грызение зубами головы сего несчастного сироты. Он был из Грузии, тифлисский уроженец, и низкого происхождения. Около означенного времени, т. е. в последних числах июля, обозревая виноградные воды с бывшими при нем молодыми людьми нашего селения, увидел он одного персиянина, который, может быть будучи утружден далекою дорогою и утомлен зноем, от жажды, для прохлаждения засохшей гортани, взлезши на стену одного сада, сорвал кисть или две винограда. За сию ничего не значащую безделицу приказал он бывшим с ним молодым людям персиянина бить; но сии от того отозвались, представляя ему, что убить человека за такую безделицу они не могут, что им самим и ему может встретиться такая же нужда, чтоб для утоления жажды взять из чужого сада несколько ягод и что сие хозяину не делает никакого убытка. Но смотритель, будучи приведен в большее ожесточение их ответом, взявши толстую палку, или, просто сказать, дубину, побежал к персиянину и ударил его по виску так метко, что он тут же испустил дух. Родственники убитого принесли жалобу ериванскому хану, а сей потребовал от патриарха, чтоб выдали виновного. Надобно было или удовлетворить сему требованию, или подвергнуть мщению персиян все селение и всех монашествующих. И так убийцу выдали родственникам убитого, которые, выведя его из стен монастырских и связав ему руки, били без милосердия. По тамошнему обычаю, смертоубийца или за него его ближние отделываются платою родственникам убитого, смотря по состоянию и возможности ответчиков и по согласию претендателей. -- Но как в монастыре, по несчастию убийцы, не скоро о том догадались, ибо патриарх Лука не был расположен за него вступаться и платить, то персияне, получивши его довольно на месте, привели в селение, сопровождая церемонию шествия его ударами; потом водили в крепость ериванскую и там также довольно мучили, а напоследок привели обратно в селение и делали над ним всякие неистовые ругательства. Между тем духовные, чтоб избавить целое общество от незаслуженного поношения, причиненного одним злым человеком, решились предложить обиженным цену за искупление виновного, переуверив, что родственник их убит некоторыми молодыми людьми из селения. Принявши хорошую плату, они остались довольными, а смотритель освободился от рук их едва дышащим. Таким образом, преподобные отцы, оказав защиту преступнику, дабы сохранить честь своего общества, а более монастыря, по неосторожности подвергли бедных людей селения новому затруднительному положению, ибо, как скоро хан узнал, что персиянин убит некоторыми людьми из нашего селения, то в заслужение вины приказал, чтоб на Аракатской горе в показанном месте построить для защищения от набегов разбойников крепость. Вследствие сего повеления работы должны были начаться с весны следующего лета, и для производства оных положено избирать в наряд из бедных семейств всякого возраста 35 человек и для надсматривания за ними из богатых пять человек. Сверх того приставлены были два персиянина и один армянин главными смотрителями. Детям богатых людей назначено было сменяться чрез неделю, а возвращаться опять на работу чрез 6 и 7 недель; бедным же чрез неделю же и две, а другим и чрез три, смотря по тому, кто беднее. При самом начале, как надобно было назначать людей к строению повеленной крепости, управляющий селением Калуст, отдавая старосте о том приказ, каких должен он избрать к работе, и поставляя в пример первого меня, говорил: "У нас есть такие из бедных мальчиков, которые живут спокойно и только о том думают, чтоб учиться грамоте, например, как сын такой-то вдовы", -- т. е. я. По сему наставлению одним утром в субботний день, весьма рано, десятник пришел ко мне к первому, взял меня и силою отнял у матери осла, который должен был разделять со мною одинаковую участь. Я приведен был на площадь, где у нас бывал сход. Мне одному только связали руки и ноги, а для сугубой предосторожности, чтоб я не ушел, сверх того привязали еще к дереву и бросили на землю подле моего осла. Между тем собрались наши старшины и с злобною усмешкою говорили мне: "Вот там ты будешь иметь время учиться грамоте и переплетать книги, и для того мы назначили, чтоб до окончания строения находился при оном бессменно". -- В самом деле, из всех моих сотоварищей мне одному определено было не возвращаться домой до тех пор, пока не отстроится крепость.

Сколь ни было тягостно и горестно мое положение, сколь ни теснила грудь мою тиранская несправедливость моих мучителей, но при всем том не мог пропустить без внимания похвальбы пришедшего старосты, говорившего прочим старшинам и богатым нашим людям о чрезвычайной к нему милости управляющего. Этот злой безумец, прибежав в толпу подобных ему дураков, говорил с восклицанием: "Ах! как милостив до меня управляющий и как меня любит: целые два часа разговаривал оп со мною!"

После сего пересказывал со всею подробностию, в котором управляющий, называя его самыми скверными и непотребными местоимениями, указывал ему: вот ты того-то еще не сделал; поди скорей сделай вот то-то, я тебе приказывал, поди исполни и проч. и проч., прилагая к каждому слову брань самую низкую. В сие время я был уже в таких летах, что мог правильно различать худое от хорошего, но, казалось, что, кто бы как ни был прост, из пересказу старосты заметил бы, что в каждом слове к нему управляющего заключалось в самой сильной степени презрение как к человеку низкому, подвластному до неограниченности и глупому. Однако он был доволен собою и принимал то за благоволение, в чем соглашались с ним и прочие, с немалым к нему уважением и удивлением говоря: "Ах! подлинно, как он к тебе милостив, как тебя любит и прочее".

Нелегко было собрать 35 человек; ибо бедные, зная свою участь, укрывались. Их набирали без всякого личного назначения, а кого только могли поймать. Мне досталось бы пролежать связанным до следующих суток, если бы не был взят на поруки. Набравши нас определенное число, на другой же день отправили весьма рано. Навьюченные провиантом на неделю, прибыли мы к Аракатской горе и взяли кратчайший путь по левой ее стороне; но зато претерпели чрезвычайные трудности, ибо очень часто доставалось карапкаться на четвереньках; сверх того, мы лишены были почти совсем возможности отдохнуть от усталости, ибо страх быть уязвленными от змей и других вредных гадов, и особенно от морма, {Морм по фигуре походит на скорпиона, но мягок, как мышь, и покрыт шерстью, которая бывает рыжеватая, черная и других цветов. Морм от земли прямо бросается в лицо. Язвы его смертоносны.} не позволял нам присесть, и мы на каждом шагу проклинали монаха, за которого страдали. Поднявшись от подошвы горы на некоторое расстояние и перейдя вброд вытекающую из нее реку Анперт, вошли мы в разоренное место, называемое Аван. Здесь увидел я в горе пещеру под натуральным каменным видом и полюбопытствовал в нее войти, но, сделав не более пяти шагов, не осмелился по темноте идти далее. При самом входе приметны еще некоторые старинные надписи; а отголосок, отдающийся в пространстве сего жилища усопших в древности, дал мне знать, что оное было довольно велико. По рассуждению о месте и по надписям догадывался я, что тут, конечно, должны быть погребены владыки и знатные древнего царства армянского. Заключение мое, думал я, без сомнения справедливо, ибо Аван за несколько сот лет был большим городом. Любопытство меня мучило, я желал узнать сие место и досадовал, что никто, кроме меня, не обращает на него внимания. По счастию, между попутчиками нашими случился один престарелый армянин, который приметил мое беспокойство и сам вызвался сообщить мне свои сведения. Он рассказал мне, что по разрушении армянского нашего царства жители столичного города Анни по уважению и любви к памяти умерших царей своих, чтоб прах их не был попираем нечестивыми пришельцами, перенесли гробницы их и скрыли в сей пещере.29

От сего места дорога наша стала еще затруднительнее, ибо надлежало всходить на такие крутизны, которые стояли пред нами наподобие каменных стен, а сверх того дорога столько была узка, что нельзя было идти в ряд двоим, и беспрестанно надлежало опасаться, чтоб не свалиться в пропасть, глубины которой местами можно полагать около 100 сажень. Река, упадающая с вершин на дно сей пропасти, поражала нас глухим шумом. По преодолении всех трудностей в полночь прибыли мы на назначенное место Тегер (что собственно значит место). Между тем ослы отправлены были другим путем, гораздо спокойнейшим и удобнейшим; мы не пошли оным за дальностию, ибо в сей дороге надобно бы было пробыть четверо сутки. Здесь не нашли мы никакого места для нашего пристанища, кроме одной довольно большой церкви, в которой и провели остальное время ночи. На другой день увидели мы тут остатки развалин большого селения, совсем почти изглаженных. Помянутая церковь стояла над самою дорогою, которою мы следовали, и с сей стороны была неприступна. Она построена из дикого камня с колоннами весьма правильной архитектуры и очень сходной с виденным мною рисунком одной италиянской церкви. Свет входил только из купола. Несмотря на древность сей церкви, по догадкам, более 1000 лет воздвигнутой,30 она казалась так нова, как бы недавно построена. Надписи, высеченные на гробницах, имеющихся внутри церкви и около ее, по старинному армянскому письму, которого невозможно уже разбирать, также по греческому и латинскому дают повод полагать ей толикое число лет, ибо Месроп, который первый исправил и сочинил армянскую азбуку и письмо, существующие поныне, жил до сего времени за 1200 лет;31 a до того письмена употреблялись других наций, кто где жил. Лесу по всей горе, в лощинах и низменных местах было весьма много. В тамошней стороне деревья почти все фруктовые, исключая некоторых кустарников, растущих в одичалых местах или между камнями и в расселинах. Несмотря на следы запустения и чрезвычайную дикость сих мест, они были еще весьма приятны, только что совсем не было возможности входить в середину пустынных их садов как потому, что дикий виноград перепутал все деревья, что нельзя было сквозь него продраться, так и по опасности от зверей и змей.

Благодаря глупости управляющего старосты и прочих старшин мы имели время отдохнуть от нашего похода и погулять несколько дней без дела, ибо, отправляя нас строить крепость, они не догадались, что с нами не было мастера, за которым послано в Ериван по прибытии нашем уже на место, и там наняли его за большую плату на счет нашего селения. По прибытии мастера начали строить крепость около помянутой церкви с трех сторон, а четвертая, как выше сказано, прилегая к чрезвычайно глубокой пропасти, усеянной почти непроницаемым лесом различных дерев, была неприступна. На мою долю достались три осла, на коих я возил камень для кладки стен. Но как мы взяли хлебного запаса только на одну неделю, который к вечеру пятницы весь у нас и вышел, то в субботу уже нечего было нам есть. В воскресение ожидали смены, но она не пришла. Мы хотели собраться в обратный путь и, оставя работу, вовратиться в селение, но персияне-смотрители, родственники убитого, будучи противу нас ожесточены, уничтожили наше намерение, принудив ругательствами и побоями дожидаться смены, которая пришла в другое уже воскресение. За неимением хлеба мы питались около восьми дней одними травами, как-то: шушаном тертенжуком, или щавелем, и неуком. Стебли сей последней травы довольно питательны и вкусны, но собирать ее стоило нам великого труда, ибо змеи отменно любят сию траву и всегда около ее находятся, почему на всяком шагу должно было подвергаться от них опасности; что ж касается до плодов древесных, то по причине сказанной их дикости они совсем были негодны к употреблению. От таковой пищи мы все, и бедные и богатые, обессилели и сделались тощи, подобно теням, кроме приставников, или смотрителей, которые ни в чем не имели недостатка. По приходе смены возвратились мы в селение с пустыми и заморенными желудками. Но как обо мне было уже сделано определение, чтоб не возвращаться до окончания работы, то на другой же день весьма рано явился ко мне десятник и повел к старосте, который, напомнив мне с неистовым криком, во-первых, то, что он есть большой властелин и повелитель в селении, потом вопрошал, какое я имел право своевольничать и как осмелился прийти домой, когда он дал повеление, чтоб я не возвращался в селение до тех пор, пока уже все будет кончено, и, присовокупив к сему обыкновенное и необходимое заключение, что я хочу равняться с их детьми, приказал десятнику связать мне руки и на другой день отвести на работу; причем наказал распорядиться со мною так, чтоб он ехал, а я бы шел пеший и чтоб от его имени сказать смотрителям персиянам, дабы они поступали и смотрели за мною со всею строгостию, не отпуская домой до тех пор, как окончится строение. Таким образом, во вторник поутру поведен я был десятником связанный, но, дошед до горы, он сдал меня другому тамошней деревни жителю, которым я доведен до места на веревке. Сделанное старостою поручение также было пересказано. Персияне посему хотя оказывали надо мною свою жестокость в особенности, но не щадили и других моих товарищей. Посредством такого угнетения хотели они вывести нас из терпения и чтоб мы взбунтовались, дабы под сим предлогом могли они возвратиться в свои места, ибо, не привыкши к такому роду жизни, какую вели на горе, и быв отлучены от домов и семейств своих, крайне скучали. Но мы догадались об их намерении и единодушно решились сносить все терпеливо до окончания дела. Мне было всех тяжелее потому, что оставался в работе бессменным, между тем как другим доставалось страдать только понедельно. Все, что облегчало мое бедствие, состояло в том, что мастер, или каменщик, будучи человек весьма добрый и чувствительный, принимал во мне участие. Узнав от меня подробно о моем состоянии и несчастиях, оказывал к участи моей самое нежное сострадание и не менее уважал мою ученость, будучи сам безграмотен. Он требовал даже от меня однажды, чтоб я что-нибудь сказал ему в собственное его утешение о том, чем укрепляюсь я в моем терпении. Я говорил ему о примерах святых мучеников, кои переносили все труды и скорби без роптания с верою и любовию к богу, что и я почитаю здешний свет суетным, а жизнь нашу скоро преходящею, тем легче переношу мои страдания, надеясь в будущей жизни получить за то в награду бесконечное блаженство. Я приводил еще к сему сделанное предопределение Адаму: "в поте лица твоего снеси хлеб твой"; 32 что таковое изречение долженствует пребыть на роду человеческом до скончания сего мира и которое обязаны мы носить с благоговением, дабы не сделаться большими противниками всемогущей и святой воле нашего создателя; также евангельское утешение: "приидите ко мне вси труждающиеся и обремененные, и аз успокою вы", 33 и проч. Но как он вовсе человек был несведущий в священном писании, то весьма мало понимал из такового моего разговора; почему я принужден был прибегнуть к легчайшему для него примеру, напомнив одну песню, писанную некоторым стариком армянином на персидском языке.

Содержание песни сей заключает в себе утешительную уверенность о преимуществе христианина пред магометанином: я приведу здесь некоторые главные стихи сей песни из слова в слово:

"Прожив до глубокой старости, я учил и читал христианские книги, которые велят нам защищать честь святой веры, и истины ее: сие нам принадлежит".

"Мы всегда и все даем, но не оскудеваем -- сие нам принадлежит".

"Терпим мучения и платим дани, но не истощаемся -- сие только нам принадлежит".

"Ханы и шахи от нас бывают сыты; слава тебе господи! Это нам принадлежит".

"Сохраняя закон и обетования божии, уверяю вас, что и рай нам принадлежит", и проч.

"Ну! ну! -- с восхищением воскликнул мой мастер, -- вот давно бы ты зто сказал; теперь я все понимаю, и на что говорить столько примеров из писаний!" Он весьма был рад моей беседе, и я также доволен был собою, что везде находил себе какого-либо почитателя и чрез то в крайностях снискивал хлеб и покровительство; однако радость сия продолжалась одну только минуту и тогда же обратилась мне в жестокое страдание. Разговор наш имели мы за стеною, которую клали, а вблизи один из персиян неприметным образом подслушал мои речи, и особенно то, что рай нам принадлежит. Будучи тем приведен в ярость, он в ту же минуту подал свой голос и, подозвав меня к себе, спросил, что я говорил с мастером. Испугавшись от одной перемены лица его, я отпирался, что не говорил ничего, однако напоследок принужден был прочитать ему мою песню. Тотчас позвал он своего товарища и, пересказав ему мои слова, принялись оба бить меня палками, приговаривая: "Ну, ступай же в рай, вот тебе рай". -- Они мучили меня до тех пор, пока ни на голове, ни на теле не осталось целого места и я весь был уже в крови. Тогда сии изверги стащили меня бесчувственного к церкви и бросили в темное место, которое прежде было ризницею. Пришедши там в память, я почувствовал все мои язвы, мое положение и, обливаясь горькими слезами, молился богу сжалиться над моею бедностию и страданиями, что, избавя трех вавилонских отроков от огненной пещи и творя велия и дивные чудеса, избавил бы и меня от моего мучения, исцелил бы раны мои, призрил бы меня под сению крыл своих, послал бы помощника и утешителя, которого я не имею, или же если в здешнем веке не определено мне быть когда-либо в спокойной жизни, то явил бы надо мною благость свою скорым прекращением дней моих, исполненных болезней и скорби. В таковом плаче и сетовании беспрерывно несколько часов, находившаяся при персиянах женщина для приготовления им пищи и мытья белья, узнав о моем приключении, тайным образом от всех пришла ко мне. Она принесла с собою молока и напитала меня; разбитую голову мою, покрытую загустевшею кровью, обвязала лошаковым навозом. Находясь в холодном месте и лежа на каменном полу, я сделался очень труден. В сем положении -- без пищи, кроме одного молока, без всяких помогающих средств, без присмотра, в объятиях хладной сырости -- обыкновенные силы человеческие не могли бы устоять, если бы перст божий не поддержал слабой жизни моей. -- Я пролежал целые два месяца; никто не дал знать о том моей матери и некому было помочь мне, чтобы поворотиться на другой бок, кроме той доброй персиянки, которая не могла приходить ко мне более одного раза в день, да и то тайно, под великим страхом. Товарищи мои, равномерно утомленные работою, а не менее и недостатком пищи или и самым голодом, совсем не имели досугу думать обо мне. В продолжение болезни моей мучители мои и третий смотритель из армян были сменены, а на место их присланы другие два персиянина и один армянин. Между тем я стал поправляться и выходить, или, лучше сказать, выпалзывать на воздух. Товарищи мои в облегчение себя от работы, от которой прежние приставники не давали отдыха в день почти ни на минуту, выдумали хитрость и вновь присланным представляли, что они по отдаленности от селения не могут теперь отправлять должной по нашему закону молитвы в церкви и что для того общество отправило с ними одного ученого, т. е. меня, чтобы я каждый день всему их собранию читал молитвы и некоторое служение церковное, то для сего давали бы они им по нескольку часов в день свободы; в противном же случае грозили принести на них жалобы и оставить работы. Новые приставники без труда на сие согласились, потому что были добрее прежних и не хотели подать повода к беспокойству, за которое, может быть, надлежало бы им ответствовать как людям, не умеющим править порученным им начальством. Как бы то ни было, но только что я поправился, то раза по три в день стал отправлять наши молитвы, в которые мы довольно отдыхали от трудов, что было единственною целию нашего моления. Причем товарищи мои всегда приговаривали мне, чтоб я читал долее. В таковых молитвах между прочим не забывали мы никогда архимандрита, за которого здесь работали, и просили бога заплатить ему за наше бедствие. Равным образом поминали управляющего старосту и прочих им подобных. Персияне, видя меня читающего и поющего без книги, особливо в тогдашнем моем возрасте, возымели ко мне некоторое уважение.

В продолжение работы сей многие из моих товарищей, только не помню сколько именно, померли от разных причин; некоторые, быв ушиблены каменьями, умирали оттого, что некому было помочь им и лечить, другие от змеиного уязвления, иные оставаясь без смены недели по две, по три и более, умирали от голода и от других болезней. Я же в рассуждении пищи не имел уже недостатка, как приобрел к себе уважение нашего мастера, который по выздоровлении моем удостоивал меня своей трапезы, с наступлением же зимы кончилось и страдание наше. Всем обществом возблагодарив бога за ниспосланную стужу и снег, оставили мы гору, пробыв на ней шесть месяцев, и возвратились в селение, ибо продолжать работу более было уже не можно.

На возвратном пути взяли мы другую дорогу, хотя самую дальную, но из прочих спокойнейшую. Не с большим чрез четыре часа спустились мы к подошве горы, к той стороне, где течет река Амперт. {Амперт значит место, натурою укрепленное; ближайший же перевод сего слова без крепости крепкое, по которому и река название свое имеет.} Река сия в осеннее время бывает глубже, однако не выше груди, а в других местах в пояс и по колено, исключая некоторых ямистых мест; вообще же весьма быстра и по причине порогов производит столь чрезвычайный шум, что и в довольном от нее расстоянии совсем почти нельзя слышать разговора. Амперт, имеющая самую чистейшую и приятнейшую воду, составляется из ключей горы Аракац, кои, соединяясь у высунувшейся из горы скалы того самого места, которое называется Амперт, имеющей ровную и довольно пространную поверхность, упадают в пропасть двумя каскадами с обеих сторон скалы и там производят реку. Поля около лежащих селений напояются ее водами, ибо в тамошних местах вообще нет таких ни дождей, ни снегов, как в других местах, кои для того были бы достаточны, и все поля наводняются от рек источников и проводимыми от них каналами или подземными колодцами. При переходе чрез Амперт товарищи не сказали мне, что должно смотреть на сухой берег и отнюдь не глядеть на воду, от чего в ту же минуту помутятся глаза и делается род обморока. Поднявши платье наше на головы, пошли мы вброд. Но я только что вступил в воду, имея у себя от побой больное еще тело, то почувствовал нестерпимый холод в ногах; и от смотрения на воду, лишь только что сделал несколько шагов, голова моя закружилась и потемнело в глазах. -- Стремлением воды тотчас меня опрокинуло и понесло по течению, перекатывая с собою чрез камни. Товарищи мои сначала не приметили моего падения, а после, может быть, и не решились мне помогать по собственной опасности. В сем случае также дивная десница божия сохранила мою жизнь. При падении я не вовсе лишился памяти и, несколько переводя дыхание, отражал лиющуюся в меня воду. Меня отнесло уже так как сажень на 70, и, к счастию, привалив к одному довольно высокому камню, чрез который вода не могла уже меня перекатить, прижало к оному почти стоймя. Опасность привела меня в полную память и придала силы. Открыв глаза, я старался удержать себя у сего спасительного камня. -- Но, может быть, силы мои по причине замертвения членов от холодной воды скоро бы меня совсем оставили, если бы не случилось одному персиянину идти берегом. Он искал мельчайшего и удобнейшего места для перехода с своим ослом, ибо сия скотина, как известно, плавать не умеет, а потому боится воды и отнюдь не ступит в нее в таком месте, в котором вязко или мутно и где не видно мелкого и совершенно чистого дна. Увидев сего персиянина, я закричал ему: "Божий человек! помоги мне и спаси меня!" -- Он, раздевшись в одну минуту, бросился ко мне и, взяв меня под мышки, вывел на берег. Так как платье мое было все унесено водою, то он для прикрытия наготы моей дал мне свою епанчу и, посадив на своего осла, проводил в деревню Акарак, от реки не более версты расстояния. Деревня сия была прежде армянская, а теперь занята одними персиянами. Избавитель мой сделал мне еще одно из величайших благодеяний: он отвел меня в дом своего знакомого и просил до совершенного моего исправления смотреть за мною и оказывать всю возможную в моей слабости помощь, обещав ему за сие возблагодарить. Меня тотчас отвели в конюшню и там положили, так как место сие у нас есть самое теплое и удобнейшее для согрения от стужи. Как скоро я отдохнул и обогрелся, то принесли мне нужное платье и пищу; после чего я довольно оправился от моей омертвелости. Великодушный персиянин, взяв плащ свой и уверив меня, что оставил в добрых руках, простился со мною. Я благодарил его со слезами за спасение меня и за благодеяние, которое мне делает. Пробыв тут две недели, я довольно пришел в силы и укрепился в здоровье. Здесь ходил я осматривать тамошнюю старинную крепость и развалины монастыря, называемого Парби,34 который есть первый из построенных в 3-м веке просветителем Армении святым великомученником Григорием. {Подверженные бешенству от укушения бешеной собаки приводятся и поныне к сему месту и получают исцеление или же берут несколько земли из средины церкви и кладут в воду, которую дают пить беснующемуся. Первая причина таковому действию следующая: во время отправления св. Григорием литургии некоторые язычники бросили в церковь бешеную собаку (не знаю мертвую или живую), сказав Григорию в смех: "Если твой бог силен, то вылечи эту собаку". Св. Григорий принес богу моления и испросил помянутое чудесное действие, чтоб беснующиеся получили на сем месте исцеление. Собака тогда же выбежала из церкви здоровою.} -- По прошествии двух недель, отблагодарив моих хозяев с чувствительностию за попечение и милости, мне оказанные, собрался идти в свое селение. Они и другие персияне собрали еще мне на дорогу денег около рубля. Дорога моя была на деревню Ушакан, отстоящую от нашего селения примерно верстах в пятнадцати. Не доходя до сей деревни, при подошве одного каменистого холма увидел я памятник, воздвигнутый из дикого камня величиною около двух сажень с половиною. Остановясь и рассматривая его, сожалел, что не мог прочитать надписи, которая сделана была на древнем еллинском языке. В это время подошел ко мне ушаканский обыватель и сказал мне: "Что ты смотришь с таким вниманием, не хочешь ли ты быть осьмым?" -- При сих словах любопытство мое умножилось, я просил его убедительно, чтоб он рассказал мне, кто такой погребен под сим камнем. -- Он уведомил меня, что на сем месте были прежде виноградные сады и что тут, где стоит памятник, погребены семь братьев, убитые разбойниками поодиночке тогда, как отец сих семи братьев во время делания винограда посылал их одного за другим для проведывания первого, остававшегося на месте для стережения, но не дождавшись и последнего им посланного, пошел туда сам и так же убит, как его дети, и брошены злодеями в яму, в которую обыкновенно при давлении винограда собирают его сок, почему и называется сие место могилою семи братьев. Поблагодарив его за сведения, я продолжал мой путь к деревне Ушакан, в которой живут все армяне. Пришед туда уже в сумерки, отыскал дом нашего знакомого по имени Саркис (Сергей), который во время помянутого нашествия царя Ираклия, для спасения своего удалившись в селение Вагаршапат, проживал в нашем семействе. При входе моем в его дом, он только что увидел лицо мое, как в чрезвычайном страхе бросился вон и, творя молитву, побежал к соседям, оставив меня одного. Я удивился такому странному его поступку, и оттого испугавшись, может быть, не менее его, вышел на улицу, думая, что Саркис, конечно, считает меня за мертвеца или привидение. Догадка моя была основательна. В ту ж минуту несколько человек выбежало из домов, а Саркис, задыхаясь, кричал: "Вот, посмотрите, посмотрите! -- Все товарищи его сказали, что он утонул в Амперт; мать служила по нем панихиды и делала поминки, а теперь он показался здесь: это тень его, это мертвец; верно, на нем лежит проклятие, и он не может найти себе спокойствия", -- и между тем прикладывался выстрелить по мне из ружья. Слыша таковые обо мне заключения и видя храброе намерение Саркиса меня убить, я взаимно в ответ с возможною скоростию кричал им, что я не умирал, что спасся таким и таким образом и где был, и при сем случае в большее уверение крестился и читал молитвы, сам трепеща от страха, чтобы Саркис не выстрелил. Соседи, будучи в меньшем страхе, нежели он, могли видеть и судить основательнее: они говорили ему, хотя, впрочем, и сами, может быть, еще несколько сомневались, что я не мертвец, потому что читаю молитвы и делаю крестное знамение, чего мертвец, обладаемый диаволом, делать не может, а притом никогда не говорит и, конечно бы, его схватил: "Посмотри, -- продолжали они, -- и ноги у него так, как быть должно". {У нас верят мертвецам и полагают между прочим от живого человека ту разницу, что у него следы ног должны быть оборочены пятками вперед.} Я старался помалу к ним приближаться, чтоб они по сумеркам могли меня лучше рассмотреть и, повторяя уверения мои, в подкрепление оных возобновлял чтение молитв. Между тем пришел и священник. Приближаясь ко мне для испытания, подлинно ли я мертвец или живой, делал на меня крестное знамение; я сам также крестился и, подошед к нему, поцеловал у него руку. После сего Саркис, уверившись, что я пришел не с того света, обрадовался и, поцеловав меня, повел в дом. Прочие также вошли за нами, но все еще сомневаясь, желали посмотреть, буду ли я есть, и не прежде уверились совершенно, пока не увидели, что я ужинал, как надобно живому, уставшему от дороги и проголодавшемуся человеку.

За ужином Саркис пересказал мне о том, как товарищи мои уверили селение и мою мать о смерти моей, что мать моя сделала уже в память могилу и находится о потере меня в величайшем отчаянии. Между тем в продолжение ужина он и прочие соседи с искреннею радостию пили за здоровье мое вино и пошли от нас очень веселы. Как скоро остались мы с Саркисом одни, то он советовал мне, чтоб поутру как можно ранее поспешить домой и утешить мою мать, говоря, что иначе она от великой своей горести и отчаяния может скоро умереть. Вставши поутру весьма рано, пошел я наперед в церковь к заутрени помолиться богу и святому Месропу, который, как выше сказано, сочинил армянские и грузинские письмена п тем просветил обе сии нации; а потом перевел на наш язык по своему новому письму Библию и другие священные книги, церковное служение и весь обряд. Оба тамошние священника были уже в церкви и сидели один на правом, а другой на левом крилосе в безмолвии и иногда покашливая. Я полагал, что они кого-нибудь ожидают и для того не начинают заутрени, но вышло напротив. Прошло около трех часов, если не более, когда уже взошло солнце, как они, посидев таким образом, поодиночке вышли из церкви, не сказав один другому ни слова. Видя, что тем кончилась их заутреня, сошел я в погреб, где под олтарем погребен св. Месроп. Помолясь и отдав должное поклонение святому, возвратился к Саркису и, с удивлением пересказав ему виденное мною, спрашивал тому причину. Священники сии, отвечал Саркис, сбирая пошлины с живых и мертвых и сверх того десятины, по жадности стали недовольны сим обильным доходом и для умножения оного, в самом ли деле или притворно выдумав новый проект для своих доходов, ссорятся между собою на тот конец, чтобы обыватели, кто которого из них любит, приходили бы к ним просить о примирении между собою, и при сем случае всякий к любимому им священнику несет какой-нибудь подарок; и то, что они не служили теперь, по будням случается весьма часто; один заставляет другого, чтоб начинал службу, и таким образом перекоряясь, оставляют церковь без отправления божией службы. Теперь, по-видимому, они опять ожидают, чтоб шли к ним с подарками. -- После сего разговора, простясь с Саркисом, отправился я в путь с одним попутчиком, шедшим в наше селение.

Дома деревни Ушакан {В деревне Ушакан растут два примечательных корня, один называется торон, из которого делается красная краска, которая употребляется здесь в России и называется мореною, а другой лоштак, или манракор, имеющий по своей фигуре совершенное подобие человека и употребляется у нас в лекарства. Он довольно велик и его вытаскивают обыкновенно собакою, таким образом, что, окопав около его землю, привязывают к нему веревкою собаку и понуждают ее тянуть, пока корень не выйдет совсем из корня. Причина сему, как во всех наших местах говорят, та, что если оный корень вытащит человек, то он неминуемо от того умрет тут же или весьма скоро и что при вытаскивании его всегда бывает слышим стонающий человеческий голос; но я сего не утверждаю, и как сам не видал, то и не очень верю.} построены все из ноздреватого камня, которым наполнены все тамошние холмы и горы, называемого чечот, что значит рябой. Он имеет двоякий цвет, красноватый и черный, легок, как морская пенка, и на воде не тонет, если нет в нем постороннего вросшего камня; в банях оскабливают им с ног нарастающую кожу. Деревня Ушакан с трех сторон укреплена стенами из того же камня, а четвертая сторона неприступна по натуре, ибо тут около 50 сажень и более чрезвычайная каменная крутизна, при подошве которой течет река Карпи, проходящая также и около нашего селения. Она не очень широка, имеет по большой части мелкие места и вообще нет большой глубины; вытекает, как и Амперт, из ключей Аракатской горы под находящимся там селением, Карпи называемым. Спускаясь прямо от деревни помянутою крутизною по проложенным тропинкам, посетил я имеющиеся в ней пещеры обитавших некогда там пустынников. Напоследок перешли реку по построенному покойным патриархом Симеоном каменному мосту. В сей реке находится та самая рыба, называемая Кармрахайт, которую в бытность мою в монастыре, как выше я сказал, прикладывали к больному моему пальцу. Перейдя мост, тотчас надобно всходить на каменистую гору посредственной высоты. Поднимаясь, приметил я почти повсюду разной величины камни, накладенные один на другой в роде маленьких пирамид. Спутник мой велел мне, чтоб я, взяв камень, положил также сверх одной кучи, и сам, сделав то же, указал мне в правой руке возвышенное на горе место, где хотел объяснить причину таковой накладки камней, делаемой всеми по сей горе проходящими. Взошед на показанное возвышение, привел он меня к пещере, выкладенной из камней и довольно просторной для одного человека. В боку сей пещеры показал он мне яму, которой глубина натуральная была еще вырыта, и я полагал ее аршин до 15. В сей яме видны были во множестве наваленные человеческие кости. Спутник мой дорогою рассказал, что пред тем лет более 150 жил в сей пещере под видом пустынника некто по имени Давыд, которого все называли Артар (т. е. истинный, или праведный, и под сим названием собственно разумеется такой человек, который должен быть непременно в раю).35 В то время около трех лет продолжался здесь самый ужасный голод, так что некоторые жители ели всяких животных. Давыд между тем удивлял всех образом своей жизни и каждый день ходил в монастырь к обедне, но наконец случилось, что от монастыря по обыкновению около святой недели послан был один из церковных служителей по селениям для собирания яиц. Когда он проходил мимо той пещеры, Давыд пригласил его к себе как прохожего для отдохновения. Дьячок только что взошел в пещеру, то пустынник, посадив его, неизвестно зачем вышел вон. Он же между тем, желая осмотреть пещеру, увидел сию яму, а в ней человеческие кости и потому взял на пустынника подозрение. -- Но как избавиться от него, не находил никакого средства, то на оставленном им при выходе верхнем кафтане назади успел написать углем: "Спасите меня из ямы, он ест людей и меня съест." -- Пустынник выходил только для предосторожности посмотреть, нейдет ли кто вблизи от его пещеры, и, тотчас возвратясь назад, схватил бедного дьячка, связал ему руки и ноги и, завязав рот, опустил в яму. Время было еще утром рано так, что, по счастию дьячка, пустынник в тот же день пошел в монастырь к обедне. Он мог оставлять свою пещеру без всякого сомнения, потому что из уважения к нему по всей нашей земле никто не смел входить в нее без его приглашения; но как скоро в церкви заметили, что у него было написано на спине, то, прочитав надпись, в ту же минуту объявили монашествующим. Его задержали под караулом, а между тем послали несколько человек осмотреть пещеру. Посланные, вытащив из ямы несчастного дьячка, привели в монастырь, а притом донесли и о виденных человеческих костях. В продолжение голода весьма много людей пропало без вести, и догадывались, что они кем-либо были убиты в пищу. Теперь все подозрение упало на сего пустынника, и он при первом допросе признался, что найденные в его пещере кости были точно съеденных им людей, которых он к себе заманивал или в ночное время ловил таким образом, что наставливал по ближайшим и более непроходимым дорожкам камни, грудою один на другой, и когда прохожие, по темноте находя на сии камни, обрушивали их, то он, идя на стук от того производимый, примечал, сколько людей проходило, и если случался один, то он, приближаясь к нему по своему обыкновению для странноприимства, заводил его в свою пещеру; а в случае несогласия убивал тут же на месте. После такового допроса привязали его к лошадиному хвосту и размыкали, так что, как говорится у нас, остались одни уши. С тех пор и вошло в обыкновение, что всякий проходящий по сему месту ставит камень на камень. В продолжение сей повести стали мы подходить уже к тому месту, где должно было спускаться с горы на Аракатскую степь. Немного не доходя до оного, на одном нз тамошних каменистых холмов нашел я род маленького озерка, или некоторое количество воды, а около его целыми грудами разбитые каменные разные посуды. Товарищ мой сказал мне о сем то, что я понаслышке давно уже знал, и именно: по кончине св. Месропа владетельный князь ушаканский, откуда мы шли, Ваган Аматуни,36 будучи человек в то время весьма сильный, потребовал, чтоб Месроп как уроженец ушаканский37 принесен был для погребения тела его в тамошнюю церковь, где после и он сам погребен подле Месропа. -- Духовные Эчмиацынского монастыря, несшие святое тело Месропа, для отдохновения своего и во множестве следовавшего за ними народа остановилися на сем месте, а по отдохновении, когда они стали продолжать свой путь, то вдруг сделался чрезвычайно сильный дождь, продолжавшийся только несколько минут, после чего дождевая вода соединилася вся на то место, где стояло тело Месропово. С тех пор болящие чесотками и другими наружными сыпями, принося с собою новые недержаные сосуды, окачиваются сею водою, потом разбивают сосуды и получают после того весьма скорое исцеление. Это есть действительная правда, но только не знаю я того, что показанная вода высыхает ли в летнее время и собирается ли от новых дождей, или стоит все одна и также неистощимою.

Попутчик мой шел весьма скоро, торопясь возвратиться в Ушакан в тот же день. По слабости моей от болезни я был уже не в силах поспешать за ним и опасался остаться один, ибо в осеннее время бывают у нас среди дня такие сильные туманы, что на расстоянии даже одной сажени нельзя видеть лица человека, и, чтоб в сие время не попасть какому-нибудь хищному зверю, из коих большею частию нападают тогда волки, я убедительно просил моего спутника идти тише; но он на просьбу мою не согласился и оставил меня одного. -- Объятый страхом, шел я уже потихоньку, плакал или читал для ободрения себя молитвы. Сошед с горы и пройдя персидскую деревню Мулла-Дурсун (что значит для одного муллы), достиг наконец монастырской мельницы, Юс-Баша называемой, от которой до монастыря оставалось не более как час или часа полтора ходьбы. Я решился тут отдохнуть и узнать от мельника, нет ли у нас в селении или монастыре чего нового; но, взошед в нее, услышал я в низу мельницы голос стонающего человека. Я осмелился туда спуститься и нашел мельника, связанного и брошенного между колесами. Он был весь почти в крови и едва мог проговорить, чтоб я его развязал. У него были в гостях разбойники, которые, ограбив все пшено и муку, вдобавок избили его так, что едва оставили живого. При выходе от него просил он дать знать о его приключении в монастыре и в селении, в которое дошел я уже пред вечером. Ребятишки, увидевшие меня первые, тотчас начали кричать: "Мертвец! мертвец! Все сказали, что он утонул в реке, мать давно уже служила по нем панихиды и сделала могилу; он из воды, мертвец! мертвец!" -- Такая встреча и приветствия при совершенном изнеможении моем привели меня в робость, и я едва мог дойти до своего дома, будучи беспрестанно провождаем криком глупых ребят. -- Взойдя в дом, увидел я мою мать, сидящую в траурном положении по нашему обычаю {По нашему обычаю траур означается так: мужчина расстегивает ворот рубашки и грудь держит обнаженною, а женщина имеет распущенные волосы и покрывает голову черным платком.} и в глубочайшей задумчивости. Увидевши меня, она не верила своим глазам, встала и подходила ко мне в молчании; я тотчас проговорил: "Матушка, я жив!" -- и бросился к ней на шею. Быв от стесненного дыхания не в состоянии ни слова промолвить, она прижала меня к груди своей и в безмолвном рыдании обливала меня своими слезами. Я также плакал -- от радости, смешанной с горестию, в продолжение нескольких минут не мог сказать ни одного слова. Потом, успокоясь мало-помалу, я пересказал ей все бывшие со мною приключения с того времени, как послан был в работу. Она также рассказала мне, каким образом уведомили ее о моей смерти; какие делала по мне поминки, и напоследок, что еще претерпела во время отлучки моей от притеснений и ненависти наших злодеев. -- Как уже совсем смерклось, пришел домой и старший мой брат. -- Общая наша с ним радость также была велика. -- Ему снова я пересказал о себе то, что говорил матери. Наконец, поужинав вместе кислого молока, которое составляло всю пищу моей матери, разошлись спать. На другой день и несколько дней сряду всем селением удивлялись о моем возвращении, и многие не верили тому, пока сами меня не увидели. -- Между тем мы жили хотя скудно, но спокойно, так как по окончании полевых работ и в зимнее время занимаются все только собственными домашними работами и никуда не требуются. В продолжение зимы мать моя по совету со мною положила, чтоб женить старшего брата, на что и он согласился, тем более что успел уже скопить у себя несколько денег. Мы рассуждали, что с умножением родственников можем избавиться от притеснителей и состоять под защитою, и, для того чтобы войти в родство с достаточным домом или случайным, положили выбрать невесту не из самых молодых, но совершенных лет. И так сделали сватовство и вскоре сыграли свадьбу. Жена братнина принесла ему в приданое половину того, что он по обыкновению должен был дать ее родителям.38 Расход свадебный несколько был наверстан тем, что всякий гость, пирующий на свадьбе, дает для жениха несколько денег,39 коих и собралось у брата рублей до оемьнадцати.

По обычаю нашему вышедшая в замужество не может говорить в доме ни с кем, кроме своего мужа и девушек.40 -- Она объясняется одними только знаками и тотчас отворачивается, когда на нее мужчина или женщина смотрит; садится за стол с одним только мужем и не бывает за общим. Случается, что такое тиранское правило продолжается даже и после рождения молодою замужнею женщиною 3 и 4 детей и иногда до десяти лет житья своего с мужем. В исходе четвертого месяца после братниной женитьбы мне крайне наскучили немые разговоры невестки. Я сожалел и об ней, что такое обращение должно быть для нее очень и скучно, и затруднительно. Поговоря о сем с матерью, я с согласия ее предложил брату, чтоб он позволил своей жене говорить с нами языком, а не руками и ногами; а притом изъявил ему мое усердие учить ее грамоте. Итак, несмотря на жестокий и глупый наш обычай и на то, что в селении будут над нами смеяться и задирать, так как утаить сего было бы не можно, невестка обращалась с нами как должно. Вскоре после сего, по просьбе моего брата, около июня месяца, отправился я в Баязит с одним тамошним жителем, который, будучи в нашей деревне, сделался болен. У нас была лошадь, на которую посадив моего больного, сам шел пешком вместе с караваном, шедшим в Баязит же из Аштарака с вином. После полудня дошли мы до реки Ерасх, или Араке. Самое большое ее развитие уже миновало, однако все была еще очень широка и большею частию глубока. Во время разлития ее переправляются по ней иногда на плотах, а иногда на досках, привязывая к концам оных надутые кожаные пузыри, или меха, в коих обыкновенно в Азии возят в дороге вино, держат воду и молоко. Аракс при разлитии своем весьма быстр и причиняет иногда много вреда, сносит дома и истребляет посевы. С трудом нашли мы мелкое место и переправилися вброд; но при сем случае я едва не погиб вместе с моим седоком. При переходе чрез реку я сидел также на лошади позади больного. По слабости своей он не в состоянии был долго править лошадью и упустил узду, а лошадь, сбившись с мели, вдруг вступила вглубь. Мне закричали из каравана, чтоб я, оставя баязитца тонуть, спасал себя. Я ухватился за хвост моей лошади, а больной мой держался за меня. К счастию, лошадь плыла весьма сильно, билась минут до десяти, искавши выйти на мель, и наконец, увидя стоящих на другой стороне лошадей, кои успели уже переправиться, устремилась к берегу. По берегам Аракса растет кустарник, называемый елгон, имеющий листья и ветви наподобие укропных, вышиною около 3 аршин, а толщина самая большая около трех вершков. Он горит чрезвычайно пылко и дает обширное пламя. Шедшие в караване люди тотчас из сего растения разложили огонь и обсушили мое платье. Пред вечером дошли мы до деревни Плур. Я пошел ко всенощной, пел и читал. Потом вступил я в разговор с священником, чтоб от него что-нибудь узнать, делал ему разные вопросы о значении некоторых евангельских текстов; но как большая часть сельских священников не только не разумеют объяснить, но и не знают сказать, в каком месте написано то, о чем спрашиваешь, то бедный плурский священник тихонько с убедительным видом шепнул мне, чтоб я оставил мои вопросы и пришел бы к нему в дом. Он угостил меня весьма хорошим ужином и вином. Ночь провел я вместе с караваном. Между тем как я пел в церкви, то спутники мои, прославляя мою ученость, как понаслышке в нашем селении, так и по разговорам моим с ними на дороге, выдумали разгласить, что я имею намерение жениться. Почему тамошние девушки старались выглядывать из-под своих покрывал, чтобы я их заметил. Но мне было не до того; я думал, как бы только поужинать и попраздновать получше на счет священника.

На другой день, продолжая путь, около полудня переходили мы большие высоты подошвы горы Арарата на южной ее стороне, пред которою оканчивается граница Араратской степи деревнею Архачь, где родится нарядный мельничный камень и находится персидская таможня. Здесь на одном особенно возвышенном холме, называемом Хачь Гядук (крестная высота), увидел я воздвигнутый на могиле большой надгробный памятник и спрашивал об нем больного моего баязитца.

Он сказал мне, что один из епископов Ечмиацынского монастыря, за несколько сот лет возвращаясь из своего вояжа в монастырь, остановился в Баязите в некотором доме, где во время стола, за который только что сели, хозяин дома сказал ему, чтоб он по примеру прочих взял палку. Епископ, удивясь, спрашивал тому причину, ему отвечали, что в городе появилось в то время столь много змей, что и в домах должно опасаться быть от них уязвленными, и для того всякий имеет палку, чтоб в случае, если змея покажется, было чем оборониться. Епископ, услышав сие, тотчас встал из-за стола, повергнулся на колени и, молясь богу, что-то про себя читал. Потом, встав, сказал всем бывшим в том доме, что пока будут целы у него зубы, до тех пор в сем городе никто от змеи уязвлен не будет. По окончании обеда епископ, не мешкав, отправился в свой путь, но только что выехал он за границу города, вдруг поднялся в нем чрезвычайный шум от змей, кои из всех мест устремились вон из города. Жители приведены были сим явлением в чрезвычайное смятение и удивление. Паша в ту же минуту чрез крикунов повелел донести ему, не было ли у кого в городе какого-нибудь особенного приключения. Сим способом узнав о действии епископа и о сделанном от него обещании, послал гонцов, чтоб привести к нему его голову, которая отсечена у него на сем месте, на котором его догнали, и положена в свинцовом ящике при входе в дом паши, для того чтоб, по словам епископа, сберечь зубы его в целости, а тело погребено здесь, и с согласия тогдашнего патриарха паша в знак памяти епископа соорудил сие надгробие, которое, как ты видишь, говорил он, показывает само собою, что существует несколько уже веков. Он обещал мне по прибытии в Баязит показать и голову епископа. Я за непременное положил испытать справедливость пересказанного им. Пройдя еще несколько часов, принужден я был отстать от каравана по просьбе одного аштаракца, у которого нагруженная вином лошадь от усталости не могла следовать далее за караваном. Отпустив моего больного с прочими, остались мы на месте около трех часов недалеко от пустой деревни Карабазар, где в прежние времена стоял большой город; {Говорят, что здесь в древности протекала река, но после сокрылась, что легко и быть может; ибо я, проходя сим местом, действительно слышал довольно чувствительный шум текущей воды под землею.} к ночи дошли мы до баязитской деревни, называемой Гара Булах, что значит черный ключ, который там находится. Здесь догнали мы свой караван и ночевали вместе. Деревня сия находится при самом окончании высот, кои мы переходили, и есть Баязитского владения Курдустанской области. -- Жители оной, называемые язиты, есть народ кочующий. Летом они уходят в горы, но на зиму возвращаются на свое место, которое есть, так сказать, непременное их пребывание по причине чрезвычайной приятности воды Гар-Булаха, или черного ключа. Язитцы41 не есть магометане, и совсем не известно, какую исповедуют веру. Они говорят по-турецки, но имеют особенный и собственный язык, также никому не известный. Письмен у них нет. Между ими находятся избранные, род ученых, кои потомственно передают словесно какой-то одним им известный секрет, каждый одному из своих сыновей, которого признают к тому достойным. Должно удивляться в них еще некоторым особенным действиям. В клятве и иных случаях они, как христиане, делают на себе крестное знамение, но только совсем отличным образом, и именно: сложив вместе оба кулака, поднимают только большие пальцы и, держа их соединенно, крестятся ими. Красное вино пьют, держа также обеими руками, и утверждают, что вино сие есть Христова кровь; если же случится упасть капле того вина на землю, лижут то место языком. В гостеприимстве приветливы и усердны беспримерно. Всякий язитец готов пожертвовать всем своим семейством, но не выдаст своего гостя и не допустит оскорбить его, пока он у него пребудет. Запрещают бранить диавола и готовы за сие убить, говоря, что диавол прежде был первый у бога и за грех свой пред ним наказан свержением с неба и лишением ангельского вида и может быть, что бог опять его простит и возведет в прежнее его достоинство. Если около язитца, где он стоит или сидит, кто-либо обведет круг, то он тут готов умереть и не выйдет, пока не сотрут круга, о чем, буде кто таким образом над ним поступит, просит убедительнейшим образом. Но что странность сия значит, эта тайна известна только им. Над умершими родственниками плачут и сетуют по сороку дней, сидя над кладбищем день и ночь. Случалось, что некоторые из них, не употребляя долгое время пищи, совершенно от того изнемогали и даже умирали над могилою. Сказанное здесь о язитцах известно всем в наших странах, и я все то видел и испытал сам; а сверх того слыхал, что язитцы в память того, что жители Ниневии по пророчеству Ионы три дня молились богу об отпущении грехов их и о избавлении от предопределенной им за разврат их гибели,42 также однажды в год три дня сидят в домах, погруженные в печаль, и не токмо сами не употребляют пищи, но даже и младенцам ничего не дают и скота не кормят. Переночевав в Гара-Булахе, к вечеру следующего дня дошли до Баязита. -- Между Гара-Булах и Баязитом степное место все почти покрыто болотами и высоким камышом. Баязит стоит на горе и казался нам от северной стороны, от которой мы шли, выстроенным как бы дом на доме, которые почти до самых последних в городе строений все видны. От такового местоположения города случается иногда то, что при дождях, которые там бывают весьма сильны, идущего человека сносит на низ стремлением текущей по покатости воды. Солнце видимо бывает там только в полдень, потому что с восточной и западной стороны город окружен возвышениями горы, содержащими его в тени.

Больной мой имел в Баязите собственный свой дом; но, к несчастию сего бедного человека, жена его размотала почти все, что было им в доме оставлено, и, сверх того, когда он стал о том ее спрашивать, то она, в ответ осыпав его ругательствами, ушла со двора и более не возвращалась. Мы ночевали с ним только двое, и нечего нам было поужинать; добрая хозяйка не оставила после себя и куска хлеба. На другой день надобно было ему со мною расплатиться; но по расстроенному состоянию своему вместо условленных им с братом моим за провоз 90 пар заплатил мне только 60, чем я без всякого огорчения и удовольствовался, а достальные, когда исправится, наказал отдать в церковь. Баязит населен большею частию армянами и имеет четыре церкви, из коих одна весьма пространная. В тот же день утром водил он меня в сарай, или дворец пашинский, и показывал тот свинцовый ящик, в коем заключена голова нашего епископа и над которым по ночам с того времени, как он убит, теплится лампада на иждивение пашей. -- Около полудня случилось мне быть здесь свидетелем бедственной кончины одного из богатейших тамошних жителей из армян Манук-Аги. Причина тому была следующая: сын паши торговал у одного купца большой фес, {Род скуфьи, которые обыкновенно азиатские народы носят на голове под шапкою. Они делаются двояким образом: одни малые, круглые, а другие с длинною широкою лопастью, и сии последние продаются весьма дорогою ценою.} но не давал той цены, какую хотел взять купец, а Манук-Ara заплатил более, и именно то, менее чего купец не хотел отдать. Пашинский сын тем обиделся и жаловался отцу, а сей почел справедливым; велел Манук-Ага за мнимое оскорбление чести сына своего повесить, что и было исполнено при моих глазах. Пожалев об участи сего человека, торопился я выйти из Баязита; но прежде желал осмотреть строящийся на горе дворец пашинский, который также виден был от дороги и представляет издали очень хороший вид. Он строился из черного и белого мрамора, обделанного в небольших камнях наподобие здешних кирпичей; а вместо извести для вязки камней употреблялся свинец, и сверх того укрепляли железными скобками. Мрамор, уже обделанный, также свинец и железо доставляли из Эрзерума, от Баязита шесть дней езды. Дворец сей строился наподобие замка или крепости, ибо вокруг его была выкладена стена из того же мрамора. Впрочем, здание сие вообще не очень велико. Мне, однако, сказывали, что оно началось строением до того за 16 лет.

Между тем как день был уже близок к вечеру, то я решился провести еще ночь в Баязите и для того пристал в Караван-Сарае как таком месте, где удобнее мог сыскать себе попутчика, а притом надеялся провести время без скуки и услышать что-нибудь новое. Хозяин накормил меня тамошним отличным и любимейшим в городе кушаньем кял-ла-пача (т. е. голова-ноги, горячая студень с чесноком).

Сей ночлег доставил мне случай узнать чрезвычайное приключение, бывшее только за сутки до прихода моего в Баязит, и о котором, к удивлению моему, не случилось мне ни от кого услышать ни одного слова в продолжение целого дня. Хозяин постоялого двора на вопрос мой: нет ли у них чего нового, рассказал мне подробно о мучении и смерти известной по всей тамошней стране красавицы Манушак43 (название одного самого приятнейшего светло-лазоревого цветка), которая жила в нашем селении Вагаршапате с лишком год и вышла из него не более как с месяц до отъезда моего с больным в Баязит. Приключения сей красавицы, или, приличнее сказать, мученицы, были уже известны, кроме последнего ее мучения и кончины.

Манушак была жена сына хнусского {Хнус в той же Курдустанской области.} армянского священника. По чрезвычайной ее красоте хнусский паша отнял ее от мужа насильно и жил с нею 6 лет. В продолжение того времени она тайно исповедовала христианскую веру и даже приобщалась святых тайн в собственных своих покоях. Для исполнения сего священник входил к ней под видом купца, якобы для продажи какого-либо товара или вещей. В последний год паша имел к ней совершенную доверенность; оставлял без надзору и позволял выезжать прогуливаться. Напоследок случилось ему отлучиться из города сутки на трои, за охотою ли или по каким надобностям, верно сказать о сем не могу. В сие самое время написала она к мужу своему письмо и послала оное с разносчиком армянином, приходившим также для продажи вещей под видом магометанина. В сем письме коротко писала она, что привлеченная силою под иго ложного закона и отлученная от церкви христовой уже 6 лет, стремится теперь воспользоваться удобным случаем, чтоб повергнуться в объятия святой веры; прося его согласиться к побегу с нею и для любви божией решиться на все, презирая всякую опасность, она назначила ему время и место, где ее ожидать. Сложивши с себя все драгоценности и одевшись в простое платье, приготовленное наперед, может быть, собственно для сего намерения или под предлогом подарка какой-нибудь служащей при ней невольницы, вышла она из палат и заперла свои комнаты.

Несчастный муж дожидался уже ее на назначенном месте. Они решились удалиться к нам в Вагаршапат как в безопаснейшее от преследований хана место, из которого, если кто прибегнет под защиту монастыря, никто уже взять не может; даже сам шах и султан турецкий не пожелают исторгнуть покровительствуемого божиим храмом из уважения к оному. Манушак жила у нас в селении с своим мужем не с большим год, точно же сказать времени не могу, а помню только, что за несколько месяцев до отправления меня в Баязит я ее видел и с прочими удивлялся ее красоте. Она по справедливости превосходила ею всех прелестных женщин не токмо у нас, но и в Баязите, где женщины, можно сказать, чрезвычайно приятны и имеют непосредственную белизну, что более относят к воде тамошнего источника, называемого Аг-Булах, что значит белый источник, или ключ. Старшины наши и все те, кои считаются у нас по своему состоянию сильными, во все время бытности у нас Манушак наперерыв старались удостоиться ее благосклонности. Ответ ее всем был одинаковый, что они дать ей того не могут, что она имела и оставила, чтоб сохранить веру и закон христианский, и что она более того могла давать другим, что они ей предлагают. Преступные их домогательства, может быть, наконец были бы ими оставлены, если бы не замешалась в игру зависть молодых наших женщин. Надобно сказать справедливо, что участие их в сем деле было причиною учиненного с нею тиранского поступка. Господа наши старшины, собравшись ночью несколько человек, пришли к дому, где Манушак жила с своим мужем. Выломав двери и не требуя уже ее согласия, удовлетворили своему вожделению насильным образом. Несчастный муж ее для сокрытия стыда своего удалился из селения тайно. Поступок злодеев сделался известным на другой же день. Они не думали скрывать его, находя в нем свою славу, а женщины постарались о том разгласить. Манушак не могла выходить более из дома; мальчишки, столько же наглые, как и отцы их, толпами следовали за нею и поносили бесчестным названием, что принудило несчастную Манушак по прошествии несколько дней удалиться ночью из селения. Хозяин постоялого двора к сим известным уже мне обстоятельствам дополнил, что Манушак пришла в Баязит и жила там около месяца. Между тем хнусский паша по побеге ее разослал повсюду известия, в том числе просил и баязитского пашу, что если Манушак найдется в его владении, то приказал бы убить ее или препроводить к нему. Манушак, сколько ни скрывалась в Баязите, но некоторые узнали ее и донесли нашинскому сыну о красоте ее. Он приказал привести ее пред себя, делал самые лестные предложения и требовал, чтоб она приняла магометанскую веру как самое важное вступление для согласия на любовь христианки с магометанином. Она отвергла все: богатства, любовь и лжепророка, и с мужеством презирала всеми угрозами. Ее отвели в темницу и мучениями хотели исторгнуть желаемое согласие. Между прочим жгли ее раскаленным железом; но она терпела все и решительно отвечала, что ожидает и желает вкусить смерть для Иисуса Христа. Паша и сын его объявили всем подданным магометанам, что Манушак, находясь прежде в вере магометанской, оставила ее и, приняв веру христианскую, отреклась с презрением обратиться к их закону. Они осудили ее на побиение камнями и для сего назначили место за городом. Все магометане, жившие в городе и в ближних селениях, собрались к тому месту; осужденную поставили в яму и всякий бросил на нее свой камень.

В наступившую ночь магометане, жившие в ближайших домах к означенному месту, где Манушак убита, первые увидели восходящий от того места некоторый свет. Любопытство заставило их выдти из домов и приближиться к оному месту, где почувствовали они приятный и доселе не известный им ароматный запах. Будучи приведены сим явлением в изумление, они тот же час о сем чуде дали знать в городе. Собравшиеся все вообще магометане и христиане равным образом поражены были удивлением, смотря на сияние и обоняя ароматы. На другой день армяне, согласясь единодушно, принесли паше некоторую сумму денег за то, чтоб позволил взять тело убиенной, и похоронили оное в подгорной церкви Цыранавор. Справедливость сего последнего приключения с Манушак, пересказанного мне хозяином, я решился непременно исследовать и поутру, пошед на место побиения, нашел действительно в помянутой яме множество камней, кои все казались обагренными кровию. После сего ходил по улицам почти целый день и спрашивал о справедливости ночного явления всякого, кто только мне попадался, особливо же из магометан, на коих беспристрастие в сем случае мог я более положиться. Все единогласно подтвердили истину сего происшествия, а таковое свидетельство без всякого сомнения заставляет меня верить, что Манушак, приняв мученическую кончину за веру христианскую и целомудрие, может быть, точно сделалась угодною пред богом.

Незадолго пред вечером поспешил уже я выехать из Баязита. На дороге осмотрел означенную церковь Цыранавор и отдал поклон Манушак на месте ее погребения. Сошед с горы, остановился на ночлег в подгорной деревне Арцаб, где находится совершенной белизны глина, каковой в тамошнем краю нигде больше нет, кроме сей деревни, и из которой делают разные посуды. Здесь нашел я себе попутчика и на другой день под вечер благополучно возвратился в Вагаршапат.

Я рассказал все, что видел и слышал в рассуждении убиенной Манушак; но мне никто не хотел верить, судя по бытности ее у хиусского хана в наложницах и по преступлению, учиненному с нею нашими извергами. Но на другой день удостоверились в том совершенно, ибо от баязитских священников было уже прислано к патриарху донесение, коим подтверждалось мое известие во всей подробности и от слова в слово. Преступники, пораженные стыдом, имели еще дух сказать: "Слава богу, что так случилось", -- т. е. что Манушак праведница.

Подати платят у нас женатый четыре, а холостой два рубля. Узнав, что я за провоз баязитца достал рубль денег, тотчас донесли управляющему селением монаху, что меня как пришедшего в совершенный почти возраст надобно положить в оклад, и, как я стал уже наживать деньги, то назначили с меня брать не по два, но, как с женатого, по четыре рубля. -- Монах очень был доволен таковым представлением и немедленно приказал с меня и брата моего взыскать восемь рублей. -- Я отдал все, что имел, т. е. один только рубль, а за достальные по повелению управляющего начали меня мучить, предполагая, может быть, что капли крови моей не обратятся ли в деньги. Брат мой, видя таковые злодейства, решился поскорее продать из домашних вещей даже самые необходимые, чтоб удовлетворить жадности монаха и зависти старшин, и таким образом освободил меня от истязаний. Но после сего чрез несколько дней, брат мой, не надеясь иметь в селении ни спокойной жизни, ни нажить денег, решился оставить дом и жену и удалился на лето в деревню Егвард, от Вагаршапата к северной стороне на день ходу, где он без всякого сомнения по своему художеству мог наработать и накопить несколько денег.

Как скоро брат мой ушел, то в отмщение за сие стали меня каждый день посылать на полевые работы, так что, кроме одной ночи и воскресного дня, я не имел ни одного часа покоя. Но в праздник вознесения, когда все жители Ериванской области собираются на одну превысокую гору, лежащую к северо-восточной стороне, от нашего селения ходу дня на два или с небольшим, мы с матерью, оставя дома одну невестку, также приехали туда на своем осле. Гора сия соединяется с горою Аракатскою простирающимся от сей последней хребтом. Вершины ее вовсе почти неприступны по совершенной крутизне огромных каменных скал. Впрочем, положение ее весьма приятно; ибо на ней растут почти повсюду различные травы и цветы, в том числе отменно душистая, урц называемая, которую употребляют здесь в аптеках. Диких коз и оленей, а особливо первых, видел я чрезвычайно много. -- Дикие козы особенно удивительны тем, что имеют весьма великие рога, до полутора аршина и даже более. Персияне употребляют их вместо трубы, в которую обыкновенно созывают народ на молитвы и в прочих случаях. Голос таковой трубы отменно приятен. Гора сия как бы разделяется глубокою впадиною, по которой от самых вершин течет маленькая река, скрывающаяся потом при подошве противоположных холмов. В довольном от подошвы ее расстоянии, в одной весьма высокой каменной скале находится натуральная пещера, разделенная сводом, также натуральным, на два отделения; в пещеру сию всходят по подставным лестницам. В первом или переднем отделении помещаются богомольцы, человек до ста, а в другом, которое гораздо менее, совершается в день вознесения литургия. В сей последней находится могила, и, как во всей тамошней стране говорят, почивают в ней мощи святой Варвары великомученицы. В ней же по левую руку стоит немного воды, никогда не иссякающей. Я испытал здесь сам со всем вниманием следующее чудо, о котором прежде знал только по общему слуху. Под сею пещерою находится другая, но гораздо темнее; и из-под того места, где в верхней пещере стоит вода, на потолке нижней пещеры держатся как бы проходящие той воды капли. Капли сии, если под них подойти, упадают как на мужчин, так и на женщин, рождающих детей; но если станет женщина, еще не рождавшая, то капля, готовая упасть, оттекает в сторону; когда же каковая женщина подойдет и на то место, капля опять оттекает, сколь бы ни было сие повторяемо. Сей опыт делан при моих глазах несколько раз, что я и утверждаю как совершенную истину.

Пребывание на сем месте молельщиков продолжается не более двух суток. Цель сего моления, святой великомученице приносимого, относится ко спасению детей от оспы, на каковый случай приносятся тут в жертву овцы и другие в пищу употребляемые животные.

При возвращении домой я желал повидаться с моим братом и для того, отпустив мать мою одну, пошел в Егвард с тамошними жителями. -- За несколько верст не доходя до сей деревни, увидел я в стороне множество надгробных памятников, вышиною от семи до девяти аршин. Я просил одного молодого егвардца проводить меня и показать те редкости, о коих он при виде сих памятников мне рассказал, обещаясь, когда случится ему быть в нашем селении, принять его у себя и угостить. Согласясь на мою просьбу, отстали мы от прочих спутников и пришли на означенное место. Оно есть древнее кладбище, называемое Огус, что значит великан, или место великих. В древности был здесь большой город. Могилы все необыкновенной величины; одна же из них, несколько открытая, в две сажени. Товарищ мой показал мне кости погребенного в ней, из коих ручная от кисти до локтя -- с лишком в аршин персидский, который против европейского более около третьей части, ибо из 70 аршин персидских выходит сто европейских; кость же ноги от плюсны до колена была мне по пояс; по сему можно судить и о величине всего корпуса. При рассматривании сих бренных остатков крепости и силы веков прошедших я несколько минут стоял неподвижен, погрузившись мыслию в глубину лет минувших и будучи исполнен горестными чувствованиями. В продолжение остальной дороги я был занят рассуждениями о тленности всего сущего в поднебесной, о суете и ничтожности гордыни и величия человеческого.

Брат мой весьма обрадовался моему приходу. Я также очень был рад, что нашел его на первый случай довольным своим положением. Он занимался своими башмаками, и работы было у него много. В деревне Егвард родится такой хлеб, какового нигде или по крайней мере во всей тамошней стране нет. Он столь бел, что почти не уступает снежной белизне. Кроме одной высокой каменной колокольни, украшенной довольно хорошим резным мастерством, более ничего примечательного нет. Реки там нет, а пользуются падающею с гор дождевою водою, которая собирается в ископанный для того пруд, а из него в случае надобности проводят и на поля. Пробыв с братом две недели, возвратился я в Вагаршапат с одним из егвардских жителей, шедшим в Арарат. -- Мы шли около реки Карпи. Каменистые берега ее или глубина пропасти, по которой она течет, имеет в здешнем месте до 40 и более сажень. На сем самом месте товарищ мой предлагал мне вместе с ним спуститься несколько к реке, говоря, что мы тут между камнями что-нибудь найдем. Я спросил его, по какому случаю и чего можно здесь искать. Он объяснил мне, что около 1717 года турецкий сераскир-паша Киопро-Огло и топал-Осман-паша разбит был здесь наголову персиянами44 и войски его все почти истреблены. Турки не знали такового здесь местоположения; а персидский военачальник, будучи весьма искусный воин, заманивши их к сему месту, употребил все силы сбить и принудить отступить к оному. Коль скоро турки увидели сию ужасную могилу и свою оплошность, потеряли последнее мужество и были почти все туда опрокинуты. Сия победа доставила в руки персиян и город Ериван, бывший до того во владении турецком. После сего я, хотя совершенно был уверен в находке, ибо видимые мною повсюду в великом количестве человеческие кости давали знать о множестве погибших тут турок, но за всем тем не получил ни малой охоты рисковать моею жизнию, т. е. сломить себе голову или быть уязвленным змеею. Товарищ мой, однако, возвратился цел и действительно вынес с собою серебряное кольцо и несколько других от оружия серебряных же вещей. -- В селение свое пришел я уже за полночь. В сие время наступила жатва и обработка хлебов. Нас согнали всех на работы, которую бедные должны были исправлять, как обыкновенно водится, и день и ночь то на монастырском поле, то на поле какого-нибудь старшины. Время было чрезвычайно жаркое, и как от воскресенья до воскресенья домой нас не пускали, то мы большою частию должны были питаться тухлою пищею. Между прочим давали нам рыбу, называемую тарегх, весьма соленую, которая привозится из Ахтамарского озера, находящегося в области Ван, турецкого владения. Не столько от жара, сколько от таковой пищи одолевала нас беспрестанная жажда, от которой, употребляя много воды и плодов, раздувшиеся наши желудки конечно бы полопались, если б мы не разминались тяжкою нашею работою. Сверх того днем кроме солнечного палящего зноя мучил нас овод, а ночью комары, и опасность быть уязвленным от скорпиона или змеи не давали нам спокойной минуты. -- Такая работа продолжалась с лишком два месяца, до половины августа. Между тем незадолго пред окончанием означенного времени последовало со мною в моем семействе весьма чувствительное огорчение. Мать моя разладила с невесткою. У них каждый день происходили самые шумные споры, так что соседи стали мне советовать, чтоб я постарался их унять и примирить, говоря, что я имею право поговорить о сем и матери, и невестке, которые, конечно, послушают слов моих, потому что ты де человек грамотный и можешь представить им разные резоны. Правду сказать, что раздоры сии крайне меня огорчали, ибо мучась целую неделю на полевой работе и приходя домой на один только день, я не мог и тут найти себе спокойствия. Я уже и читал, и слыхал, и видал, что где живут сто человек мужчин, там можно найти мир, но где сойдутся две женщины, то там напрасно искать доброго согласия; напоследок сию горестную истину должно мне было испытать в сердце собственного семейства. Неоднократно покушался я вмешаться в посредство, но не знал, чью взять сторону. Наконец по совету соседей, решившись принять на себя примирение матери с невесткой, я рассуждал наперед, за которую бы было приличнее подать мне свой голос. Если стать против невестки за мать, то она как человек чужой не будет рассуждать о справедливости моих представлений, но станет жаловаться соседям, а после и брату, что мы с матерью, соединясь, по ненависти ее обижали и притесняли без него, и таким образом может посеять между нами раздор, несогласие и самую ненависть. Напротив того, мать, конечно, не обидится словами и советами своего сына, и притом любимейшего; я даже надеялся, что посредство мое будет ей приятно и я без труда приобрету себе честь примирения как от них самих, так от моего брата и соседей. Но, к несчастию, вышло напротив, и мать моя хотя была из лучших женщин, но все женщина. В один из воскресных дней, когда у нас сидели две соседки и вместо обыкновенных разговоров слушали и сами говорили только о том, что относилось к войне матери моей с невесткою, я по соображению моему о следствиях моего посредничества обратился с представлением моим к матери. Вступление моей проповеди начал я извинением пред нею, что осмеливаюсь ей говорить, надеясь, что она примет слова мои и не будет за то на меня гневаться; потом представлял, что такие раздоры, кроме того что лишают ее последней минуты спокойствия, делают нам стыд и зазрение от соседей наших и от всего селения; что мне все о том говорят с язвительными насмешками, укоряют небрежением об их примирении и что я даю обижать бедную невестку напрасно; что и брату моему также будет прискорбно и он может с нами чрез сие повздорить и даже считать нас в числе своих неприятелей. -- Если же невестка наша несколько стала дерзка и много против нее говорит, то это происходит оттого, что она по молодости лет своих еще глупа и не может иметь довольного терпения; она же, напротив того, как человек пожилой, видевшая в жизни своей и худое, и доброе, а потому, имея рассудок твердый и основательный, может извинять ее глупость хотя для своего сына, а ее мужа и между тем без ссоры и шума давать ей нужные наставления и собою показывать пример по крайней мере до того времени, пока возвратится брат. Я, может быть, распространился бы и еще в моем поучении, но мать моя вышла уже из терпения слушать меня и, приняв посредничество мое за особенное пристрастие к невестке, пришла в сугубое раздражение и между прочим упрекала меня самою ужасною неблагодарностию к ней за ее обо мне попечение и воспитание. Соседки сначала представляли ей, что она меня обижает напрасно; но, видя, что она их не слушает, заключили представления свои смехом и оставили нас продолжать нашу войну. Укоризны матери моей и ее противу меня огорчение тронули меня чувствительным образом, тем более что я никогда почти не видал на себе ее неудовольствия, я старался ее успокоить, сколько возможно, и говорил ей уже со слезами, что я отнюдь не желал сделать ей досаду, а старался только о том, чтоб ее успокоить и примирить с невесткою для общего нашего счастия, которое остается нам только в семейственном согласии. После сего мать моя мало-помалу утихла и стала сожалеть, что при чужих людях много на счет мой наговорила, но раскаяние ее было уже бесполезно. Соседки успели разгласить по всему селению о том, что слышали, и 700 домов узнали в одни почти сутки, что я самый неблагодарнейшпй и нечувствительнейший из всех животных, прибавив к тому, что якобы я имею преступное обращение с невесткою. -- Итак, к несносной трудности моей жизни присовокупилось еще то, что на каждом шагу поносим был ругательствами и укоризнами от старых и малых нашего селения. Встречающиеся со мною, указывая на меня, говорили один другому: "Вот это тот самый, который делает то-то, а еще ученый и грамотный и знает, что худо и что хорошо", Мальчишки, когда я выходил со двора, бегали за мною по улицам толпами и кричали: "Вот, вот идет тот-то", ругали и нередко швыряли в меня камушками. Словом сказать, что я повсюду был преследуем и не было человека, который бы утешил меня добрым словом и сказал бы в оправдание меня, что он не верит тому, что говорят обо мне, кроме одного моего второго учителя, у которого я по воскресным дням находил убежище. Он только один утешал меня переносить сие поношение великодушно и безропотно, как вышедшее в злой час от матери, на которую не должно ни в чем огорчаться, и ободрял меня божиею милостию. Но между тем не преминул выговорить и матери моей, что подвергла меня такому посрамлению. -- Она извинялась на сие только тем, что была очень раздражена и что теперь о том раскаивается. Но это, как выше я сказал, было уже поздно.

Столь жестокое состояние мое расстроило совершенно расположение души моей. Чувствования мои были подобны мутному волнующемуся источнику, отклоненному от настоящего своего направления. Я не мог не любить матери и любил ее с горячностию, но не мог уже быть своим в доме нашем. Если я и приходил, то чуждался всего и ни во что не вмешивался. -- Большею частию, когда свободен был от работ, находился у своего учителя, а иногда у сестры. Бедная мать моя видела и чувствовала мое положение, чувствовала свой поступок, плакала горько; но не имела ни сил утешить меня, ни же духу сделать к тому какой-либо приступ: ибо не было никаких средств избавить меня от ежеминутного и жестокого посрамления, коему меня подвергла. -- Словом, все между нами пришло в самое печальное расстройство; а я между тем должен был получить наказание с той стороны, за которую подал повод к таковому раздору.

По прошествии некоторого времени, заметив неоднократно за невесткою некоторые домашние беспорядки, решился ей о том сказать, но сия строптивая женщина с азартностию отвечала мне, что я не хозяин дома, что у нее есть муж и что я не имею никакого права делать ей выговоры. После сего я вовсе уже не приходил в дом свой, а проводил время у сестры и учителя. Он, зная мой нрав и любя меня, сам советовал, чтоб я поберег себя от дальнейших огорчений и приходил бы всегда к нему, а напоследок даже советовал совсем из селения удалиться куда-нибудь на чужую сторону; но я очень хорошо знал, что превозносимая ученость моя безграмотными в другом месте не доставит мне не только отличия, но и куска хлеба; для чего более бы полезно было какое-нибудь рукомесло, а я не знал никакого. В таком состоянии провел я осень и зиму до наступления весны. Чувствуя всю невозможность оставаться в селении, решился я на весну удалиться в селение Аштарак, отстоящее от нас на день ходу, примерно верст около сорока, и вступить там к какому-нибудь жителю в должность садовника. Пришед в Аштарак, я на другой же день нашел себе желаемое место у одного довольно зажиточного жителя Д. А. У него было несколько виноградных садов; из коих один я снял в мое управление. Я знал несколько садовое мастерство по нашему месту; но по тамошнему климату и воде, хотя и не в дальнем от нас расстоянии, обращались с виноградом совсем иначе. -- Брат моего хозяина отвел меня в назначенный мне сад и дал все нужные наставления. Общие кондиции в Аштараке садовника с хозяином сада состоят в том, что нужные по саду расходы до созрения плодов садовник делает на свой счет; когда же виноград соберется, то прибыль делится тогда с хозяином пополам. Все сады вообще в нашей стороне для охранения обносятся со всех сторон небольшими стенами так, как в прочих местах заборами. Порученный же мне сад обнесен был только с трех сторон, потому что четвертая, или задняя, сторона прилегала к реке Карпи, которая в сем месте течет по пропасти, или впадине, столь же глубокой, как и выше мною сказано при возвращении из деревни Егвард, но только не имеет столь обрывистой крутизны, как тамо, а довольно пологое расположение. Такое состояние моего сада было чрезвычайно опасно от разных зверей, а особливо от волков, находящихся в берегах реки, и которые в нашей стороне чрезвычайно хищны и часто нападают на людей, бросаясь сзади из-за камней внезапно. -- Таковая опасность заставляла меня быть осторожным каждую минуту. Ночь обыкновенно в таковых местах спят на деревьях, и по большей части постель располагается на априкосах.45 Несмотря на таковые затруднения, я занимался моим делом с хорошим расположением духа и жил в саду весело. Все хлопоты в садах относятся до одного только винограда, а прочие фруктовые деревья нимало собою не озабочивают. В августе месяце наступило собирание винограда; плоды также все созрели, и я с радостию ожидал прибыли от дележа с моим хозяином. Но вдруг от ериванского хана прислано было в Аштарак повеление, чтоб сие селение выставило сорок вьючных лошадей с людьми для привоза из области Шарур запасного для Ериванской крепости хлеба. Таковые повеления даны были по всей Ериванской области по тому случаю, что шах персидский Ага-Магомет-Хан выступил с войсками своими из Теграна, своей столицы, для осады Еривана, почему ериванский хан хотел снабдить крепость припасами, по расположению его, на семь лет. -- Кроме коренных жителей крепости обыкновенно набирается в оную для защищения семь тысяч человек: четыре тысячи персиян, а три армян. Каждый из них имеет при себе только одну жену, а дети оставляются в жилище на попечении их родственников и ближних, дабы не сделать тесноты в крепости и чтобы не выйти из пропорции хлебного запаса. Причина сему нашествию была та, что настоящий владелец Еривана, отложившись от шаха, заключил союз с Ираклием как ближайшим соседом и платил ему дань; Ираклий же посему обязан был защищать его и помогать ему во всяком случае противу шаха. Я назначен был моим хозяином в число требуемых от селения 40 человек и с прочими прибыл в Ериван; а оттуда отправился в Шарур, в назначенную деревню. -- Дорогою товарищи мои, аштаракцы, по зависти и ненависти ко мне только потому, что я был вагаршапатский, не хотели со мною говорить, показывали злобу свою и даже покушались меня бить. Я отделывался от них всеми возможными уловками. Лошадь у меня была очень хороша, и я старался держать себя в таком между ими положении, чтоб в случае нужды взять без препятствия перед и ускакать. Однако до сего не дошло, и я благополучно прибыл с ними в назначенное место. Так как, кроме хлеба, ничего другого для пищи мы не имели, да и тем запаслись не довольно, то я по обыкновению моему пошел в церковь к вечерне. Тотчас начал указывать, что то не так, другое не так и прочее, а между прочим читал и пел; не забыл также сельским священникам задать несколько вопросов. Бывшие в церкви из обывателей смотрели на меня с уважением, а священники необходимо должны были приглашать меня к себе и угощать. По мне хорошо были приняты и мои товарищи. Я имел право надеяться, что сии бездельники будут ко мне признательны, но напротив: природное их злобное расположение еще умножилось по мере зависти к тому преимуществу, которое мне пред ними оказывали.

На другой день по получении назначенного количества пшена, которого на каждую лошадь досталось с лишком по тридцати литер, что составит без мала по восьми пуд, отправились мы обратно. Деревенские священники, у коих я успел приобрести любовь, не могу, впрочем, уверить истинную или притворную, провожали меня; и как я был из монастырского селения и притом дважды находился в самом монастыре, то, полагая, что я там могу быть для них полезным, просили меня в случае нужды не оставлять их; а товарищи мои от того приметным образом надрывались с досады и зависти. -- С навьюченными лошадьми мы не могли в тот же день прибыть на место; а должны были ночевать на дороге. Поутру, когда надлежало укладывать на лошадей пшено, товарищи мои не хотели помочь мне покласть на лошадь моих мешков, в коих было весом по четыре пуда, сам же я не имел силы поднять такую тягость и потому просил их убедительно, со всевозможным унижением и почти со слезами оказать мне помощь. Некоторые из них, тронулись ли моими просьбами или опасались оставить меня на дороге, напоследок мне пособили. Прибывши в Ериван, {При выезде из Еривана я не упустил осмотреть его со вниманием, а особливо крепость, когда мы привезли туда пшено. Здесь прилагается вид сего города.} надобно было для высыпки пшена взлезать на стену по лестницам, ибо хлебные амбары находятся там в самой стене крепости, и насыпка делается сверху в отверстие, нарочно для сего сделанное. Все втащили свои мешки и высыпали пшено; а я между тем, имея опять нужду в их помощи, упрашивал то того, то другого сделать мне помощь, но никто из них не хотел даже и отвечать на мои просьбы. По счастию моему, в это время ханский Тарга Джафар, {Главный начальник над крепостью и над всем внутри города, поверенная особа хана.} надсматривая в крепости над работами, примечал нарочно происходившее между мною и моими товарищами. -- Как скоро все высыпку пшена окончили, а я оставался только один, будучи не в состоянии встащить мешков своих, то он со свитою своею, тотчас подъехав к нам, приказал товарищей моих бить плетьми, кричавши на них: "Ах! вы злобные и ненавистные твари! для чего вы не хотите помочь сему бедному человеку? Если вы с таковою ненавистию поступаете и с своим одноверцем, то чего уже должны ожидать от вас другие?" -- и с тем вместе приказал им втащить и высыпать все мои мешки; потом в вящщее наказание тогда же нарядил их для строящегося в Шаруре ханского дома возить туда бревна, а мне велел для большего их озлобления сесть при их глазах на свою лошадь и следовать за ним в загородный его дом, в Дамир-Булаге находившийся. По прибытии туда Джафар привел меня к первой своей жене и, рекомендуя ей, рассказал о моем приключении. Она была очень чувствительная женщина и приняла меня с великою милостию. Я накормлен был очень сыто и вкусно. По желанию жены Джафаровой я пересказал ей мое состояние и некоторые главные обстоятельства моей жизни. Она после сего еще более приняла во мне участия и убедительно просила мужа оставить меня у себя и сделать счастливым. Джафар сам по себе был человек добрый и, судя по его поступку с моими товарищами, довольно справедлив. Он охотно принял ходатайство за меня жены своей и говорил мне, что если я хочу быть у него, то он оставит меня у себя в услужении, получит мне в управление свою деревню и даст жалованья сто рублей на год. Сия деревня была из лучших и находилась от города не более как в четырех верстах. Я благодарил его и жену его за милости и принимал оные как величайшее благодеяние, которое и в самом деле было бы таковым, если бы обстоятельства допустили меня оным воспользоваться. Но я просил его отпустить меня, во-первых, для того, чтоб с моим хозяином расстаться по доброй его воле, дабы не подать ему никакого повода огорчаться мною, ибо я имею окончить у него мою должность и получить следующую часть; а во-вторых, уведомить о сем счастии мою мать и испросить от нее благословение. Джафар согласился на все и в изъявление ко мне сугубой милости, а аштаракцам в досаду в ту же минуту послал повеление, чтоб лежащее на мне у хозяина моего дело исправлено было за меня селением, а что придется на мою часть прибыли, выдать мне сполна. Сверх того сказал мне, что если я желаю, то могу взять с собою мать и брата и что все они могут жить со мною спокойно и в довольном состоянии. Столь милостивые и поистине благодетельные предложения тронули меня до глубины сердца. Кланяясь обоим им в ноги и отблагодарив их со всею моею чувствительностию, отправился я в Аштарак. Но прежде, нежели я туда приехал, сказанное повеление уже было получено. Джафар, по-видимому, нарочно приказал доставить оное прежде меня. Повеление сие столько напугало моего хозяина, что он боялся меня пустить в дом и встретил в воротах сими словами: "Нет, нет, братец! за тебя из безделицы вышло столько хлопот целому селению. Я боюсь иметь с тобою дело, чтоб и мне не нажить какой беды. Бога ради, ступай в свое селение, за тебя все здесь исправят, а за долею своею пришли брата". -- Хозяин мой не посмел бы в страхе спросить от меня и своей лошади, если бы я захотел ее удержать, но я, напротив того, сожалел только о том, что с таким добрым человеком должен был расстаться. Пришед в Вагаршапат, явился прежде к моему учителю, рассказал ему обо всем и просил его, чтоб он с своей стороны уговорил мою мать отпустить меня к Тарга-Джафару. Несмотря на то, сколько ни велико, казалось, благополучие мое и моих домашних, но он представлял мне против того все вероятные опасности, говоря, что рано или поздно персияне из зависти к тому, что армянин управляет имением такого великого из них человека, всклеплют на меня какую-нибудь вину; следствием чего будет то, что меня, по известному персиян обычаю, станут мучить, дабы принудить принять их закон, если добровольно на то не соглашуся; но, представляя сии резоны, он, однако же, взялся поговорить о том с моею матерью. Она приняла намерение мое с великим огорчением и, как убеждена была собственными опытами, то страшась, чтоб я когда-нибудь не оставил христианского закона, обременила меня всеми проклятиями, если я пойду жить к Джафару. -- Итак, принужден я был отстать от моего намерения. Но как вместе с тем настояла опасность от поисков и мщения Джафара за то, что предложения его презрены; равным образом и вышепомянутый случай, подвергавший меня ругательствам и даже опасности быть убитым, то принужден я был жить в доме тайно и никуда не выходить, кроме учителя, да и то по вечерам поздно. Между тем аштаракское мое дело по приказанию Джафара было кончено, и брат мой получил следующую часть, чему я был весьма рад, ибо доставшаяся на мою долю прибыль довольно была по нашему состоянию значительна. -- По прошествии не с большим двух недель Джафар не преминул спросить обо мне присылаемых к нему от патриарха еженедельно для наведывания об его здоровье, которые по нарочно пропущенному от нас слуху сказали ему, что я уехал на турецкую сторону.

По прошествии еще нескольких дней, как я, угнетаемый моими обстоятельствами, рассуждал, как и куда мне удалиться, пришли посетить меня двое из моих товарищей, учившиеся вместе со мною. Они меня любили, принимали во мне некоторое участие и потому советовали, чтоб я пошел в монастырь св. мученицы Рипсимы в услужение к приехавшему за год пред тем из Иерусалима архиепискому Сагаку, у которого никто не уживался из монастырских прислужников, и он желал нанять кого-нибудь из вольных. По сему совету, на другой день пошел я в монастырь и явился к Сагаку, который по глубокой старости своей, ибо ему было уже с лишком 80 лет, и по многим трудностям жизни находился весьма в слабом здоровье. На вопрос его о моем состоянии я пересказал кратко все мои обстоятельства и даже последнее мое положение. После чего он спросил меня, какую я желаю получить от него плату за мою службу. Зная понаслышке трудность ему угодить, я просил у него только позволения послужить ему месяц или два, и если он найдет меня к тому способным, то я буду всем доволен, что он ни определит, и что я ищу одной только защиты и спасения от ненависти и притеснений моих земляков. Сагак был очень доволен моим ответом и сказал мне: "Ну, мой друг! я вижу, что ты будешь мне служить до моей смерти".

Он имел особенную келью, построенную им по прибытии в сей монастырь. Она разделена была на три комнаты. Я один исправлял у него всякое дело и служил ему с усердием. Каждый день пел и читал ему вечерни и заутрени. Причем получал от него все нужные наставления, до церковного служения относящиеся. Беседы его были только со мною одним, ибо его никто почти не посещал, или, лучше сказать, он никого не принимал. Иногда прогуливался он на своем иерусалимском осле, на котором оттуда приехал. Сей осел никого, кроме его преосвященства, не допускает сесть на себя и всегда поднимал крик, если кто хотел то сделать.

По прошествии нескольких дней Сагак говорил мне в рассуждении жалованья: "Ты знаешь, что у нас первые в монастыре люди (т. е. телохранители патриаршие, составляющие вооруженную свиту при его выездах) получают только 16 рублей в год, а я дам тебе двести рублей. Но как ты человек молодой и можешь употребить деньги иногда без пользы, то весною куплю тебе сад и мельницу". Я чрезвычайно был рад такому огромному назначению, потому более, что совершенно был уверен не столько в приобретении сада и мельницы, ибо знал, что по смерти его оные будут от меня отняты, но более в получении от него, кроме того, довольных денег, в чем я не ошибся. Сагак полюбил меня сердечно, и я, так сказать, разделял с ним остатки дряхлой его жизни. Он часто давал мне по нескольку десятков рублей, коль скоро узнавал какие-нибудь нужды в моем семействе, и до рождества Христова, т. е. в два месяца, я успел получить от него всего 160 рублей, из коих часть дал моему брату, а прочие матери. На себя же я ничего почти не употребил: ибо Сагак, сверх того, одел меня в богатое платье. Праздничный кафтан у меня был из самого тонкого сукна; а нижнее платье из лучших шелковых материй, называемых аладже, с позументами и бахрамою. Мать моя и брат чрез меня поправили свое состояние и жили совершенно безнужно, однако и с крайнею осторожностию от наших старшин и прочих сельских жителей. -- В богатом моем наряде иногда отпускаем я был от Сагака в свое селение без всякого там дела; чрез что Сагак сам, кажется, желал наказывать зависть и злобу земляков моих, а особливо богатых. Я ездил туда на его осле также и по нуждам, для закупки съестного и показывал переменное мое платье, которого было у меня три пары лучших. Я старался нарочно казаться нашим старшинам и имел удовольствие слышать почти всегда скрежет их зубов. -- Приближенность моя к такому знаменитому и от всех уважаемому старцу и видимая на мне любовь его заградила всем бранные уста; когда случалось мне быть в селении, то ненавистники мои не смели сделать мне ни малейшего озлобления.

Сагак каждую субботу призывал духовника, исповедовался и приобщался святых тайн; причем, говоря однажды о моем усердии и верности и называя меня сыном своим, убедительно наказывал духовнику, чтоб меня по смерти его беречь от всяких обид и притеснений и чтоб таковое ко мне его расположение и воля были бы известны всем. Он наверное ожидал, что меня будут подозревать в набогащении от него и, следственно, станут мучить, чтоб исторгнуть от меня нажитое. Во отвращение сего, дабы я мог иметь способы избегнуть напрасного страдания и всех гонений, он не жалел давать мне денег, чтоб наперед поправить все нужды моих домашних и обеспечить будущее мое положение; словом, чтоб в случае опасности, имея у себя деньги и не озабочиваясь состоянием родных моих, мог бы я удалиться из селения, не удерживаясь в нем какою-либо крайностию. Впрочем, таковое предусмотрение Сагака, открыв мне опасность будущего, ввело было меня в преступление, в котором, не желая скрывать своих погрешностей, признаюсь моим читателям откровенно. При всех милостях и попечениях обо мне благодетельного пастыря, рассуждая о будущей опасности своей, я признал за благо принять к отвращению того и собственные меры и на сей конец решился употребить во зло отеческую его ко мне доверенность. По собственным словам Сагака, я совершенно был уверен, что после него все оберут в монастырь и не дадут мне ничего не токмо лишнего, но и того, если что он по завещанию своему для меня назначит. Чем более убеждался я сею горестною для меня истиною, тем решительнее было мое намерение, чтоб употребить собственные меры к предупреждению таковой неприятности. Совесть моя действовала на сей раз весьма слабо или, правду сказать, совсем не действовала. Утвердив себя в мысли, что монахи, нимало не участвовавшие в трудностях жизни Сагака, еще менее меня имеют права на его собственность, взял я из вещей его один изумрудный перстень немалой цены; но, сделав сие похищение, не знал, куда с ним деться, -- отдать матери я не смел и подумать, а брат, верно бы, отказался; наконец признал за лучшее отдать перстень на сохранение невестке, несмотря на бывшую между нами ссору. Я наказал ей залог моей поверенности хранить в тайне, польстив ее некоторыми обещаниями; но она как женщина не утерпела, чтоб не похвастать перстнем одной приятельнице. Тотчас догадались, что перстень подарен мною; а я без сомнения украл его у Сагака. По счастию, я узнал о сем приключении прежде, нежели успели донести о нем Сагаку. Выманив у невестки перстень под тем предлогом, что есть лучший, который хочу ей принести, положил его на свое место. Между тем некоторые из наших жителей, радуясь случаю меня погубить, пришли нарочно к нам в монастырь будто бы для получения от Сагака благословения; но, не смея сказать ему самому, уведомили о том монашествующих с прибавлением заключения, что я, конечно, многое уже покрал у него, а впредь могу еще и больше украсть. Коль скоро сие сведение дошло до моего благодетеля, то он, будучи во мне много уверен, не принял оного и даже начал проклинать тех, кои таковую напраслину на меня выдумали; он приказал мне подать ему шкатулку и как увидел, что изумрудный перстень цел, то еще более удостоверился в моей невинности. Я же с своей стороны благодарил бога, что не допустил остаться на моей душе такому бесчестному делу; но за всем тем, обличенный и пристыженный собственною совестию, долго я сокрушался о сем моем поступке и сознавался в оном бывшему в России архиепископом, нынешнему патриарху Ефрему.

Я продолжал пользовался милостями праведного старца, получал от него деньги и служил ему с сугубою ревностию. Напоследок, в начале марта 1795 года, патриарх Лука и многие епископы и монашествующие по обыкновению отправились в Ериван на великий персидский праздник, Навруз-Байрами называемый и отправляемый 10 числа того же месяца. Патриарх, посещавший Сагака чрез каждые две недели, не оставил и на сей раз заехать к нему, но нашел его тогда уже в великой слабости. Посему, предвидя скорую его кончину, просил его дать ему свое благословение и простить те неприятности, кои от него были Сагаку оказаны, говоря, что они, может быть, более уже не увидятся. Сагак отвечал ему на сие, что он, по закону христианскому, старался только о том, чтоб соблюсти пред ним всю свою подчиненность, и с благоговением к великому сану его и чиноначалию оказывал ему всегда должное уважение и повиновение; пред последними же минутами жизни моей, продолжал он, прошу ваше святейшество об одной только для себя милости, чтоб сего служащего мне, указывая на меня, принять под защиту свою и не допустить его по смерти моей ни до каких обид и притеснений. -- После сих слов патриарху ничего не осталось говорить, как только обещать исполнить последнюю его просьбу. Его святейшество, тут же обратившись ко мне, обнадежил, что он меня не оставит и сделает после хорошее награждение, но чтобы я между тем продолжал оказывать архиепископу мое усердие и помогал бы в его слабости.

За месяц пред сим Сагак, прогуливаясь за монастырем и назначив для погребения своего место на дороге к Еривану, приказал сделать могилу и сам себе написал надгробную подпись для высечения оной на камне. Во все время бытности моей у него он всегда с великим сокрушением и со слезами молился богу; пред последним же посещением патриарха сделался чрезвычайно слаб, так что я всегда должен был его поддерживать и сидящего. Напоследок утром 10 числа марта, читая с величайшим сокрушением молитву, которую обыкновенно читают у нас в церкви в великий четверток пред исповедью, стоя все на коленях, держал очи свои устремленными на небо и с некоторою утешительностию и умилением проговорил: "Я иду теперь в сообщество прежде отшедших братий моих, праведных такого и такого", -- называя имена старинных епископов. В самые последние минуты он повторил мне всегдашние свои наставления не прельщаться суетностями мира, но памятовать всегда и носить в сердце своем закон божий и поступать по его заповедям; в заключение же сказал довольно твердым голосом: "Оставляю тебе, любезный мой сын, мир и благословение". Беседа сия тронула меня до глубины души; я отирал свои слезы и потом хотел что-то ему сказать, кличу его: "Батюшка! батюшка!" -- но он не отвечает; трогаю его -- и вижу, что он уже скончался, сказав мне последние слова: "оставляю тебе мир и благослов е ниеь.

За три дня пред кончиною своею, при принятии святых тайн, завещал он, чтобы мне дано было из его денег за мою службу тридцать рублей, дабы тем показать, что будто бы я ничего от него не получал или мало, надеялся, что сию небольшую сумму выдадут мне без препятствия. Как старший архимандрит монастыря Иоаннес, бывший издавна еще любимцем Сагака, также уехал с прочими на персидский праздник, то я тотчас, взявши осла, поехал в Ечмиацын и дал там знать о его кончине. Все оставшиеся епископы и монашествующие, также и духовенство из всех ближайших мест прибыли для его погребения. Тело положено с должною церемониею в назначенном самим им месте, а имение его описали и опечатали; я же остался в монастыре во ожидании возвращения патриарха из Еривана. Из всего имения покойного я взял для памяти его только чернильницу и гребень и спрятал их на кладбище.

Сагак при жизни патриарха Симеона находился в Ечмиацыне старшим архиепископом. Родом он был из Нахичевана, из деревни Парак, а воспитывался в монастыре св. апостола Фаддея. {Сей монастырь находится в области Маку и есть главнейший по Ечмиацыне.} Приключения жизни его известны были мне частию понаслышке, а более от него самого. Сагак имел нрав твердый, справедливый и несколько горячий, когда надлежало говорить правду; сострадателен, смертельно ненавидел притеснения, оказываемые кому-либо, и потому в жизни своей претерпел многие злоключения. По смерти Симеона, когда Лука вступил на патриарший престол, Сагак за некоторое сделанное ему справедливое представление подпал его неблаговолению и понес от него весьма чувствительные оскорбления. -- Дабы сохранить должное уважение к памяти толь великой духовной особы, как патриарх, я считаю неприличным объясняться о сем пространно; но, следуя сделанному мне от Сагака словесному завещанию, скажу только о некоторых главных из известных мне обстоятельствах. -- По прошествии некоторого времени по вступлении Луки на патриарский престол, года чрез два с половиною или около того Сагак принужден был удалиться в Иерусалим, где и пробыл около пяти лет. После того Лука в доказательство своего к нему благорасположения и примирения вызвал его оттуда и сделал своим наместником в монастырь св. Фаддея. К управлению сего монастыря принадлежат состоящий в области Маку главный город сего имени, область Баязит, часть области Ериванской по другую сторону реки Ерасха и часть области Хойской. Сия последняя и первая области персидского владения. Сагак в облегчение жителей своей епархии отменил различные монастырские поборы и учредил, чтобы вместо всего, что прежде вынуждали от жителей за умершего в совершенных летах и по случаю браков, вносить в монастырь по нескольку аршин меткаля, который делается у нас во всяком доме и не составляет ничего важного для жителя; равным образом ограничил священство; строго наблюдал за их поведением и за спокойствием вверенной ему паствы; с ревностию преследовал сделавшихся из нашей нации папистами, старавшихся рассевать между жителями семена разврата и расколов. Сии негодяи почти все были из его епархии изгнаны и истреблены. Все жители, богатые и нищие, христиане и магометане любили и уважали Сагака сердечно, что наконец подало повод к новым неприятностям, которые произведены были посредством некоторых приближенных к паше чиновников его. Сагак принужден был паки удалиться в Иерусалим и жил там лет около семи или осьми.

Со времени сей последней отлучки его произошло следующее чудо. В продолжение пяти лет во всей Баязитской области как бы в наказание за то, что из тамошних несколько человек замешались в интригу противу Сагака, не родилось ни одной капли масла, которое добывается из конжута, льна, конопли и керчак. {Корчак имеет совершенное сходство с зерном кофе, оно столь жирно, что тотчас дает масло, если пожать его пальцами. Имеет чрезвычайно слабительное свойство и употребляется только для освещения.} Все сии травы в оные пять лет засыхали. Жители области справедливо причли сие к наказанию божию за оскорбление Сагака, и как христиане, так и магометане были в рассуждении сего одинаких мыслей, знатнейшие же из магометан наконец просили патриарха письменно, чтоб Сагака к ним возвратить или по крайней мере чтоб он прислал к ним свое благоволение. Патриарх, чувствуя свою старость и слабость, сам напоследок пожелал прекратить все неудовольствия, в коих со стороны Сагака почти все принимали участие, по уважению к благочестию и добродетелям его. Лука писал к нему о просьбе персиян и всей области и просил его приехать в Ечмиацын. По сему письму Сагак прислал только просимое баязитскими жителями благословение, равным образом и всей бывшей его епархии; а от возвращения в Ечмиацын отказался, прося патриарха оставить его в Иерусалиме для спокойного окончания последних дней его жизни. Жители баязитские, коль скоро получили желаемое от него благословение, то на следующее шестое лето добыли масла в величайшем и непосредственном изобилии, что более усугубило высокое к нему почтение, любовь и уважение народа. Даже магометане без всякого сомнения почитали его за мужа, совершенно угодного пред богом. Лука писал к нему в другой раз и непременно требовал, чтоб он приехал в Ечмиацын, но Сагак отказался и в сей раз. Таковый двукратный отказ его тем чувствительнее был патриарху, что мог произвести в народе насчет его неприятные впечатления и подать случай ко многим невыгодным заключениям. Он писал к нему в третий раз, и в сем последнем письме в случае несоглашения его воспрещал ему священнодействовать и носить духовного чина одежду. Письмо сие, как и прочие, шли чрез руки иерусалимского патриарха Иоакима, которому также о том было писано особо. Иоаким, имея совершенное к Сагаку уважение, не хотел оскорбить его старость объявлением таковой воли патриарха и письмо удержал у себя; а между тем отнесся к константинопольскому патриарху Захарию, который также знал и уважал Сагака. Захарий писал к Луке и между прочим заметил ему, что с такою неограниченною и деспотическою властию вмешиваться в распоряжение духовными особами, состоящими под влиянием другого государства, не совместно и что если он не отменит столь повелительного тона, то Сагак по всей справедливости может его не послушаться и оказать явным образом неуважение к его власти. Пока происходила сия переписка, армянские католики, или паписты, проведав о последнем повелении патриарха, вознамерились воспользоваться сим случаем, чтоб оным привести Сагака до крайней степени огорчения, отторгнуть его от армянской церкви и согласить признать над собою власть папы. Под предлогом усердия и уважения они объявили Сагаку все, что было писано Лукою; затем предлагали ему принять католическую веру, признать папу своим главою и, определяя ему, между прочим, на содержание по десяти червонных на день, говорили, что они отправят его в Рим в хлопчатой бумаге,46 каковое выражение означало всевозможное и в самой высокой степени соблюдение его спокойствия. Сагак, выслушав коварные их предложения, с сердцем сказал им в ответ, знают ли они того, кто дает ему такое повеление. -- "Я, -- продолжал он, -- не токмо не обижаюсь, но даже благоговею к сему повелению верховного патриарха и первого чиноначальника. Как глава, как полновластный владыка, поставленный над нами богом, он может приказать не токмо, чтоб я ехал, но даже влачить меня к себе лицом по земле связанного; я должен ему повиноваться безмолвно и сей же час отправлюсь в Ечмиацын". -- В заключение сего ответа Сагак как человек горячий, сняв с ноги туфель, ударил несколько раз крепко по губам езуита, который делал ему предложения, сказав: "Я делаю сие для того, чтоб ты лучше помнил мой ответ и не забыл пересказать его тому, кто тебя послал ко мне для соблазна, чтоб я изменил церкви и законному моему повелителю!" После сего тот же час приехал он к Иоакиму и выговорил ему за то, что он утаил от него последнее повеление патриарха; а через несколько дней, раздав по церквам все свои деньги, отправился в Ечмиацын. Таким образом, Сагак, показав собою пример смирения и повиновения к постановленной власти, стяжал себе сугубое от обоих патриархов, иерусалимского и константинопольского, и от всех тамошних армян удивление и уважение.

Патриарх Лука, узнав о его прибытии, выслал ему навстречу -- версты за четыре от монастыря -- все чины монастырские с хоругвями и пением, стараясь оказать тем должное ему уважение. Но Сагак по смирению своему остановился; не хотел продолжать своего пути и послал просить патриарха, чтобы он вместо всей церемонии прислал ему свое благословение. Патриарх вышел ему в стретение за крепость и, приняв с благословением, повел его сам прямо в церковь, где Сагак повергнулся пред ним и целовал его ноги. Лука оставлял его при себе, но Сагак упросил его отпустить для спокойствия в означенный монастырь Рипсимии и поставить туда начальником бывшего при нем в монастыре Фаддея архимандрита Иоаннеса, где построил себе особую келью и скончался.

Я дожидался обратного прибытия в келью патриарха напрасно; он проехал прямо в Ечмиацын, а вслед затем по установленному издревле правилу все имущество Сагака было взято в Ечмиацынский монастырь. Патриарх, по-видимому, забыл и меня, и свое обещание, а может быть, и Сагак в продолжение несколька дней вышел из его памяти. Итак, не получив даже и того, что было самим Сагаком завещано, возвратился я в свое селение. Я имел глупость щеголять там в своем платье и дразнить зависть наших богатых, забыв, что уже не имею никакого покровительства в защиты. Учитель мой и еще некоторые другие заметили мне мою неосторожность, советуя скорее все продать и оставить только самое необходимое. Я поступил немедленно по сему совету и только что не остался нагим и босым, т. е. что, между прочим, предоставил себе одни изрядные чулки, так как худого у меня ничего и не было; но и сии чулки сделались вскоре причиною моего страдания.

В одно время случилось мне идти мимо Ечмиацынского монастыря. Прежний управляющий селением уже умер, а на место его поставлен был другой; и сей новый управляющий, по несчастию, сидел в то время пред воротами монастырскими с некоторыми людьми нашего селения. Завистливое его око увидело на мне чулки. Он спросил про меня у окружающих, и ему ответствовано, что я сын такой-то бедной вдовы и находился при Сагаке. Заключение тотчас было сделано, что я воровал у Сагака и на этот счет щеголяю, несмотря на то, как всем было известно, что Сагак, благодетельствуя мне, старался одевать меня лучшим образом и что я все имею от него. Ко мне подбежали, остановили и привели пред управляющего. По приказанию его привязали меня к цепи, которою заграждаются ворота, и били палками по следам; управляющий сам допрашивал меня, чтоб я признался в воровстве, которого не сделал. Я свидетельствовался всеми, что Сагак сам давал мне все нужное, но сего не слушали, ибо жадный монах хотел только узнать, нет ли у меня еще чего-нибудь такого, что могло бы быть ему приятно и что без всякого сомнения от меня бы отняли. Я терпел мое мучение с некоторым родом мужества, которое вселяло в меня пророческое предвещание о том праведного старца.

Меня перестали бить, по обыкновению, не прежде, как уже исчез мой голос. Насытившись моим мучением, монах объявил мне, что он дает мне три дня отдохнуть и чтоб я на четвертый день явился к ним в монастырь для служения; в противном же случае угрожал, что прикажет меня в селении убить до смерти. Во время наказания подошел муж моей сестры, и, как скоро меня развязали, то он, взвалив меня на свою спину, стащил в дом едва живого. Я пролежал две недели, не вставая с постели. Однажды собрались ко мне мой учитель и некоторые товарищи; они все советовали мне, чтоб я куда-нибудь удалился на чужую сторону, чем терпеть такие мучения. Я более всех чувствовал сию необходимость, но по странному, врожденному любопытству горестно было мне оставить мою сторону, не осмотревши тех древностей, о коих я только слыхал, но не имел случая осмотреть. Брат мой собирался ехать в Ериван; я просил его взять меня с собою и после осмотреть старинный монастырь Кегард,47 стоящий на одной горе, от Еривана к востоку на сутки, построенный армянским царем Тридатом. {Сей самый царь мучил священномученика Григория, просветителя Армении, и после от него крещен.} Я подговорил с собою еще одного охотника, и втроем отправились в Ериван верхами. По исправлении братом своей надобности поехали к Кегард. Мы проехали мимо деревни Джафаровой, Червез, {В Червезе находится великое множество кремня, который истолча, выжигают из него стекла.} в которую я был от него назначен управляющим, и ночевали на дороге в деревне Норк, в которой находятся хорошие мастера каменной посуды и изрядные виноградные сады. На другой день, продолжая путь наш, издали смотрели мы на развалины древней столицы армянской Карни,48 стоящей на гористом берегу реки, называющейся тем же именем. Место сие, обратившееся в пустыню, усеяно было разными плодоносными деревьями; но мы никак не смели отважиться, чтоб приближиться к нему по опасности от разбойников, кои, может быть, там находились, и частию от зверей, кои обыкновенно в таких местах наиболее водятся, где есть плоды, которые они одни только и собирают.

Не в дальном от горы расстоянии находится крепость, большею частию обращенная в развалины, построенная помянутым армянским царем Тридатом, жившим за 1500 лет. -- Крепость сия примечательна тем, что построена вся из дикого шлифованного камня; думать надобно, что она раскопана единственно для свинца, который употреблен был при кладке ее, и железа, коим связаны камни. Многие приходят сюда доставать свинец для литья пуль, да и самый камень берут для печей, потому что он более всех терпит жар. Потом взошли мы на гору и достигли до монастыря Кегард. Он стоит подле самой реки Карни, которая, выходя из сей горы сверху, течет по глубокой впадине, или пропасти, а потом упадает на самый низ каскадом, на довольно далекое расстояние от горной стены, так что между стеною и водою можно стоять, как в большом фонаре, что составляет весьма приятное и вместе величественное зрелище. Шум сей реки производит род некоторой согласной музыки, и по крайней мере приятный для моего слуха, однако так силен, что вблизи если кричать, то едва можно разбирать слова. Монастырь Кегард (что значит копие) выстроен Тридатом по крещении его во имя того копия, которым был прободен спаситель наш и которое теперь находится в Ечмиацыне. Он весь из тамошнего камня красного цвета, коего свойство хотя довольно мягкое, но мокроты не боится. Монастырь сей еще во всей целости; но сколько стоит веков в запустении? -- сказать точно не можно. Далее в гору находится чудесная церковь Арзакану,49 названная так по месту ли или по имени строителя, мне неизвестно. Она высечена вся в одном большом камке со сводом; нет в ней ничего приделанного из постороннего вещества; образа высечены на стенах так, как и купель выделана на приличном месте, не отдельно от общего основания камня. Свет входит с верхнего отверстия. Пространство ее может вмещать до 200 человек. В левой стороне церкви, внутрь камня находится натуральная или сделанная, точно того не знаю, пространная пещера, в которой видны нам были несколько человеческих костей погребенных здесь умерших; посредине же церкви стоит открытый ключ, коего вода чрезвычайно чиста и приятна, но весьма холодна. Воздух в церкви также холоден, но совершенно свеж, и, казалось, не было ни малейшей сырости. -- Главное кладбище здесь, по-видимому, было под горою. Здание сие без сомнения стоило величайшего труда и немалых издержек. Выше и около, по разным местам от монастыря и церкви находятся многие пещеры пустынников; в одной из них между камней нашел я довольное количество смолистой материи черного цвета, имеющей запах довольно приятный. Когда я взял несколько сей материи, то на место ее тотчас выступила новая, из чего надобно заключать, что оной находится тут в большом изобилии. Местоположения горы чрезвычайно приятны и усеяны плодоносными деревьями, по большей части ореховыми, называемыми грецкими. Здесь находятся различные звери: олени, волки, медведи и др. Персияне, приезжающие сюда на звериную охоту, утверждают, что в ночное время не однажды случилось им видеть в горе горящую свечу или лампаду, но, приближаясь к сему огню, только что хотели войти в то место, где он казался горящим, то свеча или лампада исчезала, и они оставались в темноте. Вообще, место сие приводит в некоторый священный восторг. -- На возвратном пути ночевали мы в деревне Норк, и на другой день приехали мы в Ериван. Здесь просил я брата убедительнейшим образом, чтоб поехал со мною еще на Араратскую гору, а если не может решиться удовлетворить моему любопытству, чтоб осмотреть стоящего на южной стороне оной горы монастыря Хор-вираб50 (что значит глубокую яму, {Яма сия при Тридате была местом самого жестокого наказания виновников. Никто не оставался в ней живым даже до суток и в которой священномученик Григорий, брошенный по повелению Тридата, находился. между змиями, скорпиями и прочими ядовитыми животными 14 лет.} над которой он построен), то по крайней мере проводил бы меня к ближайшему монастырю, построенному мыцпинским архиепископом св. Иаковом около 1300 лет на самой подошве горы, на западной ее стороне, и на том самом месте, где праведный Ной, сошед с вершин Арарата, посадил первое виноградное дерево и развел виноград, и потому называемый Эарк-Уры (первонасажденный виноград, или виноградное дерево); в обоих сих монастырях в тогдашнее время находились еще монашествующие, а теперь запустели. Последний примечателен потому, что означенный мыцпинский архиепископ, святой Иаков, как говорит предание, св. отец, вознамерясь достигнуть вершин Арарата, где остановился Ноев ковчег, принес о том господу богу усердное моление и отправился в свой путь, но когда, быв утружден шествием своим, для подкрепления изнеможенных сил предавался отдохновению, то по пробуждению от сна каждый раз находил себя опять нанизу или не в дальном расстоянии от того места, от которого начинал свой путь, и таким образом трудился целые семь лет, пока напоследок явился ему во сне ангел, который, дав от ковчега кусок негниющего дерева, сказал, что бог, не хотя презреть вовсе его трудов и моления, послал ему для удовлетворения любопытства его сей кусок дерева; но что ковчег мог бы он видеть только тогда, когда бы возмог возвратиться в недро родившей его матери и там рассматривать внутренние утробы ее. Иаков, восставший от сна своего, нашел подле себя данное ему ангелом в видении дерево. {Дерево сие находится ныне в Ечмиацынском монастыре; но с которого времени, сказать верно не могу, оно сероватого цвета, имеет костяную твердость; запах приятный, но незнакомый; и отличное от всех почти известных дерев, так что ни к какому применить нельзя; а притом обделка его показывает теску обыкновенного топора, вместо которого во всей нашей стороне употребляется орудие, другим совсем образом сделанное наподобие большой кирги.} В засвидетельствование грядущим векам сего происшествия просил он от бога показать и оставить навсегда на сем месте какое-нибудь чудо; и по сему-то прошению открылся на том месте ключ, который и до днесь находится, не более как с одну версту выше от монастыря. Ключ никуда не истекает, и вода его имеет следующую чудесную силу: в окружности тамошнего места находятся небольшие черные птицы. Сии птицы в малом числе, как я видел, следуют в некотором расстоянии за оною водою, когда привозили ее в наше селение, и утверждаю как истину, что, кроме того места, где находится ключ, нигде их не видно. Когда на хлебных полях покажется много червей и особенно при нападении саранчи, тотчас берут означенную воду и бросают над полем по воздуху; помянутые птицы вдруг бог знает откуда берутся наподобие густого облака и, бросаясь на то поле, поедают саранчу, всякий вредный червь и тем спасают хлеб. Сию воду берут в Грузию и в окружные области турецкого и персидского владения и употребляют в подобных случаях даже и магометане, но отнюдь не должно ставить ее на землю или на пол, но держать всегда висящую, ибо в противном случае она потеряет сказанную силу свою. Я готов был подвергнуться всяким опасностям, чтоб видеть оное место своими глазами; но брат мой никак не мог на то решиться, опасаясь попасться на разбойников; в самом деле, в наших местах, чтоб ехать без опасности, всегда собираются караваном человек 10, 15 и более. Итак, принужден я был возвратиться с ним в Вагаршапат и там продолжал жизнь самым скрытным образом, так что меня считали в бегах. Спустя несколько времени учитель мой уведомил меня, что архимандрит Карапет, любитель перца, сделан епископом и наместником в Георгиевском монастыре и советовал, чтоб я для лучшей безопасности прибегнул опять под его покровительство. Я совет сей принял тем с большею радостию, что совершенно знал простоту и нрав Карапета и как будто предчувствовал, что буду жить у него в довольстве. На другой же день до солнечного восхождения вышел я из своего селения, прошел Аштарак, достиг монастыря (отстоящего от Аштарака примерно верстах в пяти, на подошве Аракатской горы) и прямо явился к Карапету. Вступление мое начал я со всевозможным умилением, хотя малоискренним или и совсем притворным, что, чувствуя прежние его благодеяния, имею к нему сердечную привязанность и желаю паки употребить себя на услугу ему со всем усердием. "Итак, ты возвращаешься ко мне, как блудный к своему отцу!.." -- "Так точно, батюшка". -- "Ну так стань же на колени и принеси свое раскаяние!" -- Я тотчас понял, что простодушному епископу захотелось видеть сцену евангельской притчи и самому быть при том первым действующим лицом. -- Став на колени, говорил я: "Согрешил на небо и пред тобою и несмь достоин нарещися сын твой; но умилосердись надо мною и повели причесть меня хотя к рабам твоим".51 -- Подняв меня стоном, изъявляющим совершенное примирение и любовь, сказал: "Ну встань, сын мой, я нашел теперь погибшую мою драхму". -- После сей небольшой церемонии я должен был пересказать ему кое-что из моих приключений, но утаил то, что вытерпел от нового управляющего и что я приведен к нему не доброю волею, но бедственным положением моим и безнадежностию спасти себя без его покровительства. Я был для него также весьма полезный человек и удостоился всей его доверенности, имел на своих руках приход и расход; был свободен во всем и делал что хотел; часто езжал в Аштарак, и хотя после покойного архиепископа Сагака осталось у меня не лучшее платье, но и такового ни у кого почти там не было, что и подало повод заключить, что я имею большие деньги.-- В сем монастыре, который персияне называют Могни, думать надобно по прежнему названию места сего или какого-нибудь селения, на нем бывшегося, имеются мощи св. великомученика Георгия, хранящиеся в стене между олтарем и ризницею. Христиане, а еще более персияне весьма часто приходят сюда молиться святым мощам о избавлении от болезни, которая существует только в одной Персии и как будто природная по тамошнему климату. Болезнь сия состоит в том, что сделается в лице чрезвычайное воспаление, сопровождаемое опухолью и нередко большими по нем шишками, подобными наростам дикого мяса. Персияне при сем случае приносят еще и жертвы из разных чистых животных, которые закалаются на монастырском дворе и раздаются по частям бедным. После сего всякий с усердием и верою молящийся -- христианин ли, или персиянин -- получает от помянутой болезни весьма скорое избавление. Сверх того приходящие молиться мощам кладут и деньги. Деньги сии безотчетно были в моем управлении. Я мог показать их в приходе, сколько хотел, и потому-то никогда не отдавал их епископу сполна, но всегда отделял из них изрядную часть и раздавал тихонько бедным и особенно собиравшимся из принадлежащей к монастырю небольшой деревеньки для испрошения от молельщиков милостыни; для своих же надобностей я пользовался, впрочем со всевозможною умеренностию, из других доходов, собственно принадлежавших епископу.

Так как я имел совершенную свободу, то брал с собою надежного человека и осматривал находящиеся на Аракатской горе в великом множестве старинные церкви и монастыри,52 стоящие в запустении. Они большею частию находятся еще в целости и точно как новые, а некоторые в развалинах. -- Здесь все представляет человека лютым, хищным и губительным. Правда, что кочующие там народы, каковы лезгинцы, курды и прочие, а частию некоторые из персиян, им подобные, только имеют образ человеческий, но, впрочем, чужды всякого человечества и столь зверонравны, что едва ли уступают в том и самым лютым зверям, исключая некоторых случаев, например гостеприимства лезгинцев. Оно составляет у них столь священную обязанность, что если бы к кому из них, хотя убийца сына или брата его, успел сделать прибежище и заявить себя в виде гостя, то уже тот должен не только оставить свое над ним мщение, но еще на то время и защищать его от других.--

Наслышавшись прежде о находящемся за сим монастырем разоренном старинном городе Карпи, называвшемся так по названию реки Карпи, а более о жителях сего города, которые отличны от всех прочих тамошних народов своим плутовством и обманом, что составляет природный их характер, поехал я однажды осмотреть сие место, расстоянием от монастыря верстах в пяти или шести, и чтоб увидеть своими глазами одну тамошнюю церковь, обагренную кровию сих жителей, коих, как говорят, до 500 душ мужей и жен изжарили лезгинцы или другие разбойники, на кровле сей церкви. Приехав на место, в самом деле нашел я все стены сей церкви (бывшей во имя архангела Гавриила) окровавленными. Во время случившегося в том краю, лет двести назад, всеобщего возмущения некоторые жители города Карпи при нашествии помянутых разбойников разбежались, а другие для защищения забрались со всем имуществом на кровлю показанной церкви, которые у нас по большей части строятся так, чтоб могли служить и крепостью. -- Разбойники не могли их достать по крайней мере без собственного вреда, не хотели оставить и целыми. Они наполнили внутренность церкви и, всю окружность ее обложив множеством деревьев и сухого хвороста, все это зажгли; несчастным не осталось никакого средства к своему спасению, и все погибли в пламени. -- Город имел небольшую крепость, но как стены, так и дома большею частию находились в развалинах, кроме помянутой церкви и еще другой в нем находившейся, во имя Петра и Павла.53 Разбежавшиеся карпийцы живут ныне по разным селениям малым числом, и едва ли можно найти где-нибудь их более трех домов. Они действительно столь отличные плуты и обманщики, что про них еще исстари сложена басня, будто бы они обманули и самого черта следующим образом: черт имел какое-то право на поля их, они сделали с ним условие, что по созрении посевов верхняя часть должна принадлежать им, а нижняя черту. Они посеяли пшеницу: черту досталось только солома. На другое лето, черт взял осторожность в назначении своей доли и определил себе верх, a карпийцам низ. Они посеяли тогда свеклу, морковь и другие коренья, и таким образом черту досталась опять пустая трава. --

Между тем как я находился у Карапета, он был во ожидании, что я пойду в духовный чин, чего он желал чрезвычайно и о чем сделал мне предложение вскоре по моем к нему прибытии. На первый раз я отозвался, что мне должно испытать себя, измерить свои силы и наперед предуготовиться совершенным образом, чтоб быть достойным носить оное звание. -- В другой раз отговорился моим несовершенством, которое в себе еще чувствовал, и Карапет снисходил всему, а напоследок в день вознесения, когда он хотел посвятить меня в диаконы, я притворился больным, и так посвящение меня отложено было до другого дня. Но в последующие дни я едва не отделался и от посвящения, и от самого Карапета женитьбою по следующему обстоятельству.

К ериванскому хану вошло множество жалоб от молодых армян и персиян, что отцы не хотят отдавать за них в замужество дочерей своих иначе, как за знатную сумму, которую бы они заплатили за них наперед, что, впрочем, по тамошнему краю есть дело обыкновенное; но требования отцов были столь неумеренны, что женихи и родственники их никак не в состоянии были оных выполнить. -- Таковое корыстолюбие как вредное для благосостояния целых обществ и собственно тираническое для молодых людей, конечно, долженствовало быть тотчас истреблено, и хан сделал такое распоряжение, которое принесло ему весьма много чести и заслужило общую благодарность молодых людей обоего пола. -- Он по всем селениям своего владения разослал повеления, чтоб каждое из них доставило к нему в сераль лучших девушек под опасением наказания за утайку. Повеление сие и нарочито разнесенный слух, что будто бы с тем вместе разосланы от него и шпионы, коих, однако, не было, столь устрашили всех отцов, что наперерыв старались искать дочерям своим мужей, дабы только не допустить их сделаться бесчестными жертвами ханского сластолюбия. -- В нашем селении Вагаршапате, сколько мне известно, в одни сутки обвенчано было до 200 пар, одними только священническими свидетельствами, поелику толикого числа браков тайно и в короткое время совершить настоящим образом вовсе невозможно, каковым образом поступили в прочих местах.

Сей счастливый оборот дела в числе прочих пал было и на меня в Аштараке. У одного не весьма зажиточного жителя была дочь первая красавица из всех аштаракских девушек. -- Со всею скоростию требовали от нее ответа, какого бы она желала иметь своим мужем. За нее сватались трое тамошних молодых людей. Правду сказать, я также ее любил, часто ходил к ним в дом и был известен за отличного из всех молодых людей сколько по моей учености, столько и по мнению, что я должен быть богат, а притом был первый человек и любимец у епископа. Я очень видел все сии преимущества, но, однако, мало помышлял о женитьбе, как между тем помянутая красотка избрала меня в женихи и просила родителей со всею убедительностию постараться, чтоб я был ее мужем. Отец тотчас прибегнул с просьбою к тамошнему священнику, чтоб принял на себя труд сего дела. Священник чрез мужа старшей дочери сего аштаракца прислал ко мне письмо с предложением о браке и представлял мне некоторые выгоды, о которых сам он будет стараться. Священник тем охотнее взялся состряпать мою свадьбу, что сам не менее интересовался мною и целил пристроить меня к тамошней церкви по совершенному моему знанию церковного порядка и служения, в чем сам он, как я заметил, не весьма был сведущ. И вправду сказать, из всех в тамошних местах грамотеев я лучше читал и знал церковный порядок, сколько можно видеть из вышеписанного, что везде, куда я ни приходил, отличался и заслуживал от одних уважение, от других зависть, а от иных побои. Письмо от священника получил я вечером и сделанному предложению по опрометчивости обрадовался. Желая уведомить о сем брата, чтоб он находился при моей свадьбе, тотчас нашел расторопного человека и написал к брату в Вагаршапат письмо, чтоб поспешил ко мне приехать в следующий же день. За доставление письма сего, так как надобно было в оба конца пройти верст до 80, заплатил я наперед 72 пары, что составит 120 копеек. Монастырские ключи были у меня, и потому, без затруднения вышед из монастыря, поздно вечером пришел в Аштарак и явился к священнику. Между тем помянутые сватавшиеся три молодца, проведав, что желаемая ими невеста идет за меня, прибегли к тамошнему голове, представили обиду свою, что чуждый человек отнимает у них невесту и что я, быв епископом назначен в духовное звание, хочу жениться скрытно от него. -- Голова дал им позволение: если я нахожусь у них в селении, то, сыскав, хорошенько меня побить и потом представить к нему, а он препроводит меня к епископу. -- Трое женихов прямо и едва не вместе со мною попали к священнику; но сей, сведав о жалобе и намерении недовольных, успел прежде меня спрятать, и, таким образом, той же ночи принужден я был возвратиться в монастырь и остаться холостым. Голова между тем не преминул на другой день явиться к Карапету и рассказать обо всем. Он не хотел верить, а я оправдывался даже и тогда, когда почти все селение противу меня свидетельствовало. Напоследок Карапет поверил больше свидетельствам, нежели мне; укорял в обмане и жестоко меня бранил. Как бы то ни было, но слава богу, что я остался холостым и свободным. Правда, я был бы священником, а священникам жить у нас довольно хорошо; их весьма уважают, как, напротив, при встрече с монашествующим и часто даже пред самим епископом никто не хочет снять шапки. -- Я не знаю, что бы придумал Карапет со мною сделать, дабы меня у себя удержать, но знал наверное то, что мне отделаться от него надлежало бегством. -- Однако новое обстоятельство по пробытии моем у Карапета около двух месяцев предупредило и то и другое и заставило бежать не меня одного, но и всех жителей и монахов, оставив одни стены. На третий день после того как уничтожилось свадебное мое намерение, вдруг прислано было от ериванского хана повеление, чтоб жители области для безопасности своей, забрав свои имущества, удалились по известным убежищам, ибо дошел слух, что шах идет с войсками на Ериван.

Итак, я со всеми монашествующими отправился в наше селение Вагаршапат и там остался, а Карапет с братиею вошли в Ечмиацын. Жители вагаршапатские, также заблаговременно, свезли туда все свое имущество. -- Каждому семейству назначено было там местопребывание. По всей области для надежного убежища от неприятельского нашествия только и есть две крепости -- Ериван и Ечмиацын. В общей опасности я был безопаснее и не страшился нашествия неприятелей, имев в собственпом месте жесточайших. В это время как все гнездились в крепость монастыря, прибыли в Арзерум (от Баязита на 6 суток ходу) из Царя-града и других дальних мест 150 человек армян, следовавших в Ечмиацын на поклонение, и предварительно о сем уведомили патриарха. -- Лука в ответ к ним, описывая положение дел и опасность, которая неизбежно предстоит им от персиян, советовал отложить им приезд их до удобнейшего времени; но из них нашлось 70 человек столь ревностных, что решились на все, даже если бы это стоило им и жизни. Они прибыли в Ечмиацын и, удовлетворив своему желанию и усердию, пробыли в монастыре трое суток, а между тем возвратный их путь сделался еще опаснее и затруднительнее; ибо персияне начали уже разъезжать партиями даже за Баязит и переходили реку Ерасх к ечмиацынской стороне. Почему поклонники просили патриарха, чтоб для безопасности дал им из нашего селения 50 человек вооруженных провожатых. Брат мой назначен был в число оных, а я пожелал ехать добровольно, с тем чтоб от своего отечества удалиться навсегда. Я не желал уехать тайно от матери и пришел с нею проститься. Я убеждал ее согласиться на мой отъезд тем именно, что нетерпим в селении и чего должен еще ожидать вперед. Сверх того, если шах возьмет Ериван, то по обыкновению от всякого места потребует пленников, и так как я во всяких неприятных случаях всегда был первый, то и тогда взят буду первый же, и в таком случае нельзя уже иметь надежды, чтобы я с нею когда-нибудь увиделся. Отъезжая же с одноверцами, могу удалиться заблаговременно от всех ожидаемых опасностей; никогда не забуду ее воспитания и всех обо мне родительских попечений и употреблю все силы, чтоб на чужой стороне снискать помощь как для себя, так и для нее; но все мои резоны не были приняты, и бедной моей матери расстаться со мною было очень горестно. Она желала меня удержать по горячему своему нраву проклятиями, но я имел, так сказать, отчаянную решительность, ибо положение мое действовало на меня сильнее всякого другого убеждения, и я отправился с караваном поклонников.

Не доезжая до кустарников Елгона, коим усеяны прибережные места реки Аракса, увидели мы издали едущих персиян, человек до ста. Командовал ими старший сын макинского султана, где находится вышеозначенный монастырь св. Фадея. Спастись от них было невозможно, они нас настигли и как поклонники были турецкие подданные, то потребовали с них с каждого человека по пяти червонцев, которые им тотчас и были заплачены. Наши провожатые, наверное, не уступили бы персиянам; подрались -- и без сомнения разбили бы их; но не смели сего сделать; ибо один из младших сыновей султана женат был на родной сестре хана и жил в Ериване. Только что достигли мы до берега и стали искать брода, как та же толпа опять напала на нас под предлогом, что они ищут места переправиться, и, возобновив свои требования, не внимая никаким убеждениям, настояли, чтоб им заплатили еще по 10 червонцев с каждого человека; но при сем дали клятву, что оставят путешественников с покоем и даже проводят благополучно. Деньги были заплачены на месте. Провожатые, имея обязанность проводить их только до берега Аракса, подозревая, что персияне не останутся довольными и на дороге ограбят путешественников наших совершенно, советовали мне все вообще не подвергаться видимой смерти и возвратиться с ними в свое место. Брат мой также убеждал меня возвратиться к матери и не огорчать ее моими опасностями, коим неминуемо подвергнусь на другом берегу. Справедливость сих представлений была очевидна, и я согласился поехать назад. В самом деле, дня через два услышали мы от некоторых пришедших из Баязита, что путешественники лишь только что переправились на другой берег и прошли некоторое расстояние, то персияне атаковали их, отняли у них все и самих почти всех изрубили, кроме человек десяти, кои успели от них ускакать. --

Не успел я показаться в селении, как с насмешкою начали вопрошать меня, давно ли я возвратился из путешествия, каков Константинополь, что там делается и прочее; а некоторые из соседей уведомили меня, что мать моя в отчаянии в доме Иова, молится богу пред евангелием, чтоб я возвратился к ней. {Фамилия Иова есть древняя в нашем селении и, можно сказать, единственная. Евангелие писано на пергаменте; но кем именно, не знаю и ни от кого не слыхал, знаю только то, что к нему, кроме священника, одеянного в ризы свои, частный человек прикасаться не может. При нашествии Шах-Аббаса бывший в то время хозяин, или начальник дома сей фамилии, чтоб евангелие не досталось в руки магометанам, спрятал его под мостом в речке Соломоновой, где находилось оно в воде под камнем до возвращения жителей 7 лет, и по прошествии толикого времени найдено хозяином в совершенной целости без малейшего повреждения. Его неоднократно брали в монастырь в церковь; но оно всегда возвращалось на прежнее место и после нескольких попыток оставалось в доме означенной фамилии.} Я тотчас пошел в оный дом; мать моя действительно стояла на коленях пред тем евангелием и молилась. Увидя меня, она, как сама мне призналась, сочла меня за привидение, но, уверившись, что я явился к ней в самом существе моем, обрадовалась несказанно. Я возвратился с нею в наш дом, преследуемый теми же насмешками праздных людей. --

После того не прошло недели, как приехали в наше селение из Тавреза с товарами тифлисские купцы, коих в караване с работниками было человек до 50, почти все армяне. Они следовали в Тифлис и были вооружены, как говорится, с головы до ног. Тифлисские жители или грузинские подданные славились в то время за людей самых отважных и храбрых. Добрый мой учитель, не упускавший ни одного случая к моей пользе, и на сей раз решительно присоветывал мне воспользоваться оказиею уехать с сим караваном. Один из сельских священников, находившийся прежде в Тифлисе, был знаком с одним купцом из того каравана. Учитель мой вместе с ним упросили сего купца взять меня с собою, с тем чтоб доставить в Россию, ибо он имел непременное намерение туда ехать со своими товарищами. Он согласился и дал верное слово исполнить их поручение сколько возможно лучшим образом. Учитель мой отдал ему находившиеся у него на сохранении мои деньги 30 рублей. Наконец в воскресенье, 15 июля (1795 года), утром рано купец сказал мне, что они выедут до полудня и чтоб к тому времени я собрался. Я тотчас бросился в свой дом, и, по счастию, мать моя была у моей сестры, а брат ушел в монастырь к обедне; оставалась одна невестка. -- Уведомив ее, что я отъезжаю, просил изготовить мне что-нибудь на дорогу съестного. Но она в том мне отказала с грубостию, сказав, что я не хозяин в доме и ничего не принес, а потому не имею права ничего и требовать. Озлобленный таковым ответом, я на прощанье изрядно ее выругал и, взяв сам несколько сыру, хлеба и три курицы, отнес последние к соседке, которая мне тотчас их зажарила. Собравшись таким образом, выехал я из Вагаршапата навсегда, имев тогда от роду 20 лет.

Некоторые из товарищей моих просили меня, чтоб взять их с собою, но я отвечал им, что, отваживаясь на все, не знаю, что со мною будет -- живот или смерть, и вернее полагаю первое; они же, напротив того, не имеют столь сильных побудительных причин, как я, подвергаться вероятным опасностям, и таким образом от них отделался. Я распрощался только с одним учителем54 и тогда, как купец велел мне собраться.

Сей добрый человек дал мне спасительные наставления еще накануне, и я считаю долгом в засвидетельствование его благочестия, благоразумия и моей признательности поместить здесь хотя некоторые отрывки оных, кои для лучшего памятования в тот же вечер, как и историю моей матери, бросил на бумагу. --

"Ты, любезный друг мой, -- говорил он мне, -- теперь уже в совершенных летах, испытал многое, можешь разуметь и различать худое и доброе. Отъезжая на чужую сторону под покровительством одного бога, ты не знаешь, что еще ожидает тебя вне твоего отечества. -- Благоразумный человек всякий новый случай, всякое предначинание рассматривает прежде с самой худшей стороны; предполагает более неприятные следствия, рассуждает о средствах и, так сказать, запасается наперед мужеством переносить все огорчительное. Таким образом он менее ошибается в надеждах своих; действует правильнее; огорчается тем менее, чего ожидал прежде, и с большею удобностию преодолевает то, что наперед обдумал и к чему готовился.

Ты испытал более зла, нежели сколько видел себя посреди добра. -- Ты испытал на самом себе, и самые жестокие страдания дали тебе познать, что человек, к несчастию, бывает исполнен более злобы, зависти, ненависти и всех пороков, губительных для подобного ему человека и унижающих его пред всеми дышущими тварями. -- Сколько ни силен человек в произведении зла, имея способность изобретать к тому многие средства как тварь, одаренная разумною душою; но он менее бы опасен был, если бы, подобно прочим животным, не умел скрывать своих намерений и чувствований, что хочет произвести зло, под личиною доброй воли и благорасположения. Таким образом, неблагодарный человек своему создателю, сотворившему его с свободною волею по образу и по подобию своему, употребляет во зло и то и другое. -- Соображаясь с сею горестною истиною, испытанною самим тобою во многих приключениях, советую тебе поставить за правило располагать не только действиями, но и каждою мыслию со всевозможным благоразумием и осторожностию; не говорить даже ни одного слова опрометчиво, не обдумавши. Старайся изыскивать друга и заслуживай справедливое право на его дружбу; будь ему верен; но при сем помни замечание древних мудрецов, чтоб по слабости и без необходимой нужды не вверять своей тайны, дабы не сделаться рабом не знавшего ее. В таковых случаях легко можешь ты подвергнуться крайности; быть принужденным делать то, что добрые твои свойства отрицают и что может навсегда очернить и отяготить чистую совесть. -- Будите мудры, яко змии, и целы, яко голуби. Разум слов сих заключает в себе наставление, чтоб мы старались быть благоразумны, но вместе с тем невинны и чисты в наших намерениях и поступках. Следуя сему, непредосудительно быть хитрым, но без коварных ухищрений, чтоб хитрость твоя была бы не иное что, как одно чистое благоразумие и самосохранение от несправедливости, измены или коварства других. Будь добр и простосердечен, но блюдись, чтоб простодушие, толико приятное богу и человекам, не было в тебе следствием глупости или соединено с нею. Истинный свет высшей благодати пребывает в душах благих и непорочных; основанием свойств сих есть простота сердца, единственная подруга невинности; а соприсутственный ей страх господен есть начало мудрости и не заходимый свет чистого разума. Берегись быть строптивым и беги от строптивого: "с избранным избран будеши, и со строптивым развратишися". При огорчительных встречах воздерживайся от гнева и не будь вспыльчив. Запальчивость подобна огню, который, истребляя подверженное ему, исчезает после и сам. Человек запальчивый, не умеющий управлять злыми движениями сердца своего, делается безумным, нестерпимым; отгоняет от себя людей; теряет их уважение; истребляет любовь и расположение к нему других, необходимейшие союзы для каждого во взаимных отношениях общежития; а вместе с тем, так сказать, истощает самого себя. При встречах с таковыми людьми будь воздержан, терпелив и кротостию старайся предупреждать раздражение и запальчивость их, наблюдая только за их намерением, чтоб не подпасть от них какому-либо действительному злу; будь подобен воде, которая все на себе носит, все в себя принимает и угашает пламя. Река, какое бы ни было сделано заграждение, чтоб остановить течение ее, мало-помалу преодолевает все препятствия и открывает себе тот же или другой путь. Ты вступишь в новый свет; может быть, достигнешь благополучно до народов просвещеннейших; будешь находиться там, где есть много мудрых и разумных: старайся искать случаев научаться от утонченных их разумений; но более всякого возможного зла берегись от них тех умствований, которые нечувствительно заводят в разные заблуждения под видом истины христианского учения. Убегай их и не допускай до слуха своего, коль скоро увидишь, что они противны известным основаниям веры и делают превращения по воле разума и по наклонению страстей человеческих. Это такие привидения, которые слабого человека сначала прельщают, а потом погубляют его; и для того старайся употреблять все твое внимание, чтоб разделять пшеницу от плевел. Не желай и не ищи сделаться слишком разумным; но учись быть благорассудительным; будь верен своему закону и старайся утверждаться в вере, которая познается самыми простыми понятиями. Разум, не управляемый ею, есть уже безумие, паче безумия бессловесных. Где будешь находиться, будь усерден, покорен и верен тамошнему государю и постановленным от него властям. Несть власти иже не от бога. Испытавши столько страданий, ты привык почти ко всем трудностям жизни; чтоб не поступать опрометчиво ко вреду себе, благоразумие требует не обольщаться никакими суетными надеждами и даже не желать скорого поправления твоих обстоятельств; но быть терпеливым и приближаться к тому постепенно и путями правильными. Случиться может все: лучше, нежели желаешь, и скорее, нежели ожидаешь; но предоставь все промыслу; будь добрый человек, уповай на бога и верь, что он знает лучше нас доброе наше; мы же часто желаем того, что может послужить ко вреду нашему, и чего мы ни предвидеть, ни предупредить, ни отвратить не в силах. Если же, по милости божией, достигнешь ты до благополучного и довольно во всем состояния, -- будь умерен и воздержен от всего; не употреби во зло и ко вреду самому себе благих твоего создателя, а паче не надышайся, не превозносись гордостию, толико противною богу, всем небесным силам и каждому человеку". -- За сим помянул он мне и о прочих смертных грехах; подтвердил наблюдение заповедей, и особенно о любви к богу и ближнему; растолковал в подробности все их значения, следствия и воздаяние. Наконец, в заключение сказал мне из псалма: "Удаляйся от зла, твори благо, ищи мира и взыщешь его".

Сей добрый мой наставник вскоре после отъезда моего поставлен был во священники, в каковом сане и поныне проводит жизнь свою с довлеющим благочестием.

Караван поехал по Абаранской дороге чрез Аштарак. Купец приказал своему работнику взять от меня мою ношу и положить на лошадь; я шел с одним только ружьем. Отошедши версты на три от своего селения, я благословил бога, что избавился оттуда, ибо по тогдашнему опасному времени знал, что на такое расстояние преследовать меня не будут. Караван остановился в Георгиевском монастыре, где я жил у Карапета. Аштаракские жители также выбирались в свои пещеры, находящиеся в неприступных каменных высотах реки Карпи, или, яснее сказать, в боках пропасти, по которой течет оная река при Аштараке. В пещеры сии не иначе можно входить, как по веревкам на блоках и точно так, как обыкновенно штукатурят и красят большие дома, поднимая штукатура на веревке в ящике. Между тем человек по десяти и более назначаются посуточно в селении быть караульными; наведываться по окрестностям от проезжающих или проходящих о обстоятельствах и примечать за нашествием неприятеля. -- Из числа сих караульных случилось быть одному молодому аштаракцу, которого я учил грамоте. Он был из хорошей фамилии и малый не дурак. Пришедши к нам в монастырь с прочими узнать, что делается и что слышно в Ериване или у нас, известно ли о неприятеле и прочее, он рад был нашему свиданию, расспрашивал о моих обстоятельствах и о намерении, куда хочу ехать. На другой день обещал принести мне из селения несколько провизии на дорогу. Я считал себя совершенно уже свободным и отнюдь не воображал повстречаться с кем-либо из нашего селения, как на другой день вдруг появился мой брат в числе десяти человек. Они за сто рублей взялись проводить одного отставшего от нашего каравана купца и настигли нас в монастыре; но мой брат сказал мне, что он приехал собственно только за мною, и потому упрашивал и требовал, чтоб я возвратился с ним в селение, Я, напротив того, убеждал его оставить меня с покоем, не возвращать опять к мучениям и не срамить в караване как беглеца; но он хотел непременно, чтоб я исполнил его требование. После сего не оставалось мне ничего более, как дождаться моего аштаракского приятеля, и нарочно стерег, чтоб поговорить с ним наедине. Не прошло часа, как он приехал с обещанною провизиею. Я встретил его за монастырем, уведомил о приезде брата, и о его требовании и просил, чтоб он в доказательство дружбы своей постарался меня выручить из сих хлопот и избавил бы от брата. Друг мой охотно за сие взялся, поскакал обратно в свое селение и, подговорив наперед человек до тридцати удальцов, своих товарищей, вступился потом за меня и уговаривал брата оставить меня в покое, представляя ему, что он из одной только прихоти хочет подвергнуть меня стыду и возвратить к страданиям. Я также говорил ему, что еду на чужую сторону не с тем, чтоб забыть его и мать нашу, но с тем, что если буду благополучен, то все свои приобретения разделить с ними и успокоить их. Но брат, не зная и не ожидая того, что мною приняты решительные меры, упорствовал в своем требовании и не убеждался никакими резонами. Тогда аштаракский мой друг сказал ему: "Ну так послушай же: когда ты не хочешь согласиться на то по доброй воле, так после не пеняй, если мы обратимся к другим средствам. Пусть брат с тобою возвратится; но он недалеко уйдет от монастыря; вас только десять человек, а у нас готово тридцать; мы на вас нападем, изрубим всех в куски и дадим ему свободу ехать туда, куда хочет". -- Брат мой увидел тогда свою слабость, безумие и удовольствовался только укоризнами, что я обманул его, присоветовав ему жениться, и, обещавшись сделать то же, теперь оставляю его одного. Я старался его утешить всевозможными уверениями о моей любви, непременном усердии и с тем распрощался. Но благодаря усердного моего друга за важную его услугу, обещал ему при случае, если буду в состоянии, доказать мою благодарность также самим делом.

Караван наш пробыл в монастыре трои сутки, разведывая о безопасности пути. На четвертый день, следуя по берегу реки Карпи, вступили мы на подошву Аракатской горы с северной стороны и остановились провести там ночь близ старинного монастыря Кенац-Пайта (живоносного древа). Монастырь сей построен по случаю принесения туда части живоносного древа креста господня. Он называется также Сагмос-а-Ванк,55 что значит псалтырный монастырь: ибо псалтырь читается в нем день и ночь. Оное древо производило такие чудеса, что когда выносимо было на поле, то находящиеся на нем змеи бежали от лица его и делались слепыми; ныне же в том месте хотя и водятся змеи, но никакого вреда не причиняют. --

Наутро дошли мы до того самого места, которое называется Амаран, что значит летнее место. Оно идет на весьма большое пространство, почти ровною долиною; и повсюду имеет превосходную траву и ключи. Отменно приятный воздух его прохлаждает путешественника; подкрепляет изнуренные его силы и вливает в чувства некоторую особенную отраду.

Здесь увидели мы в некотором от нас расстоянии человек до ста вооруженных. Приметя, что они, разделясь на две партии, хотели напасть на нас с двух сторон, тотчас остановились; сняли вьюки и, как обыкновенно водится, сделали из них род батарей; лошадей поставили в средину и начали стрелять. Хищники, увидев сильное сопротивление, хотя и оставили нас, но мы принуждены были пробыть тут до другого дня и употребить это время на прилежнейшие разведывания по окрестностям, чтоб нечаянно не встретиться еще с подобною толпою, засевшею в каком ни есть закрытом месте. -- Наутро пустились опять в путь и шли с такою же осторожностию. Пред вечером увидели в правой руке довольно большой лагерь, расположенный в низкой долине, при котором находилось много верблюдов и быков, лошадей и несколько баранов; почему и заключили, что это семейства какого-нибудь целого селения, укрывающиеся от опасностей военного времени. Остановясь провести тут ночь, караванщики послали в лагерь просить для себя какой-нибудь пищи, и узнали, что это были жители Нахичеванской области, из селения Гара-дага (черная гора), следовавшие для укрытия себя в Шуракал, укрепленное место турецкого владения. Часть из них были армяне, а более персияне. -- От них принесли к нам кислого молока, сыру и хлебов. -- Между тем подъехали к каравану нашему с другой стороны несколько человек и говорили с купцами по-грузински. Я хотя не знал по-грузински, но в разговоре заметил слово джашуш, 56 которое значит шпион. По движениям наших купцов мог я заключить, что они уведомляли тех шпионов о нахичеванцах, а услышав имя их предводителя, догадался, что он по тогдашним обстоятельствам ищет также кого-нибудь разбить из не принадлежащих к подданству Грузии и что бедные нахичеванцы, снабдившие нас пищею, непременно должны быть разбиты и ограблены; почему я решился каким-нибудь образом уведомить их о сей опасности. В караване нашем находился еще другой подобный мне путешественник, молодой человек из деревни Плур, с которым я познакомился уже на дороге. Открыв ему мое замечание, нашел его не меньше готовым употребить себя на спасение невинных людей; я научил его как можно скрытнее сходить в лагерь и уведомить путешественников о предстоящей им опасности. Он принял сию комиссию охотно и тотчас ее исполнил. Упомянутый предводитель находился тогда с пятьюстами человек в Памбакацоре, на два дня ходу от того места, где мы стояли; и потому нахнчеванцы, предуведомленные об опасности, для спасения себя успели уклониться к Еривану как ближайшему для того месту. В следующие два дня достигли мы до Памбакацора без всяких приключений и узнали, что предводитель уже выехал для своей добычи; но, сведав, что путешественники удалились под Ериван, не посмел туда их преследовать и возвратился на свое место. К несчастию, он застал нас в Памбакацоре, и неудача его стоила жизни несчастному плурцу, ибо предводитель в рассуждении сего прямо обратился с подозрением на наш караван. Купцы и их работники не могли сего сделать как грузинские подданные; я находился безотлучно с тем, кому был поручен, и потому все указали на бедного плурца. Предводитель, не спрашивая признания, прямо приказал убить его, что подданные его тотчас и исполнили. Между тем как его били чем и по чему ни попало, я объят был смертным страхом и возносился к богу всею моею душою, ожидая равной участи, когда плурец укажет на меня как на главного виновника того дела, за которое приказано лишить его жизни; но он, решившись великодушно принять все мучения и умереть один, не подал никакого к тому вида. Ему размозжили голову и раздробили руки, ноги и все члены. -- Я чувствовал ужасное терзание в моей совести, видя себя единственным виновником мученической смерти сего несчастного человека. В утешение себя и в оправдание своей совести в сем случае приводил только то, что в действии его заключалось общее наше доброе намерение спасти от рук злодеев множество невинных жертв и что я никак не мог предвидеть столь пагубных для него следствий, от коих спасло меня самого чудесное его терпение. --

Предводитель имел причину нападать на гарадагцев нахичеванских за то, что они искали себе убежища не в Грузии, а шли для того в Турцию. Но гарадагцы поступили благоразумнее и выбрали лучшее место к своему спасению, ибо мы, выехавши из Памбакацора на степь, в продолжение двух дней были на каждом шагу свидетелями плачевнейшего позорища. Жители областей Карабагской, Ериванской, Нахичеванской и других мест, христиане и магометане, коль скоро узнали, что шах, государь их, идет войною на Ериван, избегая разорений, сопряженных с насилиями различного рода при проходе войск, уклонились со всем имуществом и скотом в пределы Грузии, надеясь иметь там спокойное пристанище, быв притом уверены, что шах не одолеет грузинского царства. Но они в том ошиблись. Преселясь на сии степи, они тотчас встретили недостаток в хлебе, чего вовсе не предполагали; истощивши на покупку оного самою дорогою ценою все деньги в короткое время, принуждены были платить грузинам за три фунта хлеба овцу, а за лидер, или 10 фунтов, лошадь, а наконец отдавали и последнее свое платье. Но сего не довольно: грузины, чего не успели лишить их таким образом, то отняли у них силою, и даже весьма многих из них обобрали совсем, т. е. сняли рубахи и оставили нагих. Таковыми бедствиями доведенные до отчаяния, томимые голодом и обнаженные, отдавались они тамошним богатым грузинам в рабство лишь бы только избавиться голодной смерти. Многие из них, помершие от такового бедствия, валялись по полям непогребенными, ибо у сих пришельцев не было лопаток, чтоб зарыть в землю умерших собратий своих, от чего самый воздух на всем пространстве двудневного пути нашего так сделался тяжел, что мы едва могли переносить его. По всему вероятно, что грузинцы приняли сих несчастных под свое покровительство и поступали с ними таким образом с тем намерением, чтоб, доведя их до возможной степени крайности, не только имение, но и самих их сделать своею собственностию, в чем и успели. Пройдя сие плачевное позорище под конец другого дня по выходе из Памбакацора остановились на ночь в нескольких верстах от того места, где наутро надлежало нам спускаться с горы и на котором находится густой и огромный лес. По опасности сего места мы отправились наутро весьма рано. Быв же уведомлены, что лезгинцы за несколько пред тем часов разбили и ограбили один купеческий караван, мы, для устрашения разбойников стараясь показать большее число людей, нежели сколько нас было, кричали и пели разными голосами, стреляли из ружей и пистолетов; а между тем навьюченных товарами лошадей понуждали идти как можно скорее. Таким образом, объятые страхом, шли мы около четырех часов по весьма узкой тропинке, не встретив нигде никакой лощинки, на которой можно бы было распорядиться и поставить себя в оборонительное положение. Напоследок, спустясь к небольшой речке, прошли чрез нее по мосту и опять поднялись в гору. Здесь также находился лес, но только редкий, а кустарники были довольно густы, и потому большая опасность наша миновалась не прежде, как выбрались на ровное место; коим пройдя еще около трех верст, остановились для отдохновения и корма лошадей. Снявши с них вьюки, пустили на траву; но здесь встретили других неприятелей -- больших мух, которые жалили лошадей наших столь сильно, что там, где укусят, тогда же выступала кровь. Мы как скоро их завидели, тотчас закрылись; но лошади не находили от них никакого спасения; злые насекомые не допустили их даже отведать находившейся тут в изобилии весьма хорошей травы. Почему купцы принужденными нашлись опять их навьючить и идти далее. Пройдя еще по крайней мере верст до пяти, напоследок пришли на прекрасное место, где трава была густая и высокая. Что ж касается до воды, то во всех тамошних местах ключей и источников везде весьма довольно. На сем месте мы провели ночь и, собравшись с силами, в коих изнурены были до крайности, особенно последним днем, в следующий день пришли к реке Нахетур, которая стояла тогда в полной воде, как думать надобно от стечения в нее с возвышенных мест дождевой воды. В караване нашем не было ни одного, который бы знал хорошенько положение сей реки, чтоб найти брод. Всяк искал для себя, где бы выгоднее переправиться, от чего произошло то, что лошади в ином месте плыли, а в другом хотя и шли, но так глубоко, что все вьюки подмокли. Почему должно было на другом берегу разобрать и пересушить почти все товары, большая половина дня прошла в сей работе, и караван остался тут ночевать. На другой день пришли в большое и весьма изрядное селение Коду, откуда купцы по тяжести каравана отправили его по степной Соганлугской дороге, а сами налегке переправились прямо чрез гору и к вечеру прибыли в Тифлис.

Конец первой части