И въ этомъ приюте любви и забвенья
Жилъ Будда; не зналъ нашъ Господь
Ни бедности горькой, ни зла, ни сомненья,
Ни мукъ, разрывающихъ плоть.
Но какъ иногда по волнамъ океана
Блуждаетъ во сне человекъ,
И утромъ, усталый отъ бурь и тумана
Выходитъ на сумрачный брегъ.
Такъ, часто, заснувъ на груди своей милой,
Онъ вскакивалъ съ крикомъ въ бреду:
"О миръ мой! Мой миръ! Слышу вопль твой унылый
Все слышу! Все знаю! Идy!"
"О, мой государь. Что съ тобою?" - Въ испуге
Шептала, бледнея, она.
Сиддарта спешилъ улыбнуться супруге, -
Улыбка была холодна,
Но взоры блестели святымъ состраданьемъ,
Лицо озарялось небеснымъ сияньемъ.
Однажды рабы на порогъ положили
Огромную тыкву, на ней
Звенящия струны натянуты были.
Чтобъ ветеръ, летя изъ аллей,
Игралъ на нихъ песни свои... Запорхали
Порывы ветровъ по струнамъ,
И звуки нестройные все услыхали,
И только Сиддарта въ глубокой печали
Внималъ песнопевцамъ, богамъ:
* * *
"Мы ветра легкокрылаго живые голоса;
"Вздыхаетъ о покое онъ и молитъ небеса.
"Покоя нетъ!
"О, смертный! Знай, что жизнь твоя подобна ветру;
въ ней
"Все - буря, стонъ, рыдание, борьба слепыхъ страстей -
"Покоя нетъ!"
* * *
"Къ чему, зачемъ мы созданы? Откуда жизни ключъ
"Взялся? Куда стремится онъ, мятеженъ и кипучъ?
"Кто дастъ ответъ?
"Мы, духи, также вырвались изъ бездны пустоты;
"Зачемъ живемъ, страдаемъ мы, волнуемся, какъ ты?
"Кто дастъ ответъ?"
* * *
"Скажи, какое счастие любовь тебе даритъ?
"Она - сиянье краткое среди могильныхъ плитъ.
"Жизнь коротка.
"Подобно ветру буйному изменчива она;
"Ея волненья вечныя - звенящая струна.
"Жизнь коротка!"
* * *
"О, Майи сынъ, ты слышишь-ли, мы стонемъ на струнахъ:
"Веселья не рождаемъ мы въ измученныхь сердцахъ.
"Веселья нетъ.
"Подъ солнцемъ всюду видимъ мы лишь море слезъ и мукъ,
"Въ крови горячей тонущихъ, спасти молящихъ рукъ.
"Веселья нетъ."
* * *
"И стонемъ и смеемся мы надъ слабостью людей.
"Жизнь призракъ и привязаны одни безумцы къ ней.
"Жизнь только бредъ.
"Сдержать ее не властны мы, какъ вь небе облака;
"Она течетъ, волнуяся, какь бурная река.
"Жизнь только бредъ."
* * *
"Но ты, ты предназначенный спасти весь родъ людской,
"Спеши! Тебя ждетъ миръ слепой, измученный борьбой.
"Спеши къ нему!
"О, Майи сынъ, возстань! Проснись! Твой близокъ,
близокъ часъ!
"Надъ миромъ утопающимъ светъ истины погасъ.
Спеши кь нему!"
* * *
"Мы ветра безпокойнаго живые голоса,
"Тоскуя, мы проносимся чрезъ горы и леса.
"Дай людямъ светъ!
"Оставь любовь мятежную и сжалься надъ людьми.
"Брось роскошь! За страдаюшихъ страдание прийми.
"Дай людямъ светъ!"
* * *
"Тревожа струны звонкия, мы вздохи шлемъ тебе,
"Тебе, не оскверненному въ мучительной борьбе.
"Ждетъ миръ тебя!
"Летая здесь незримыми, сь тобою говоря,
"Смеемся мы надъ дивными забавами царя.
"Ждетъ миръ тебя!"
* * *
Въ другой разъ царевичъ сь своей Ясодхарой
Внималъ, какъ одна изъ певицъ
Ихъ тешила дивною сказкою старой...
День гасъ... Щебетание птицъ
Смолкало... Смягчались вечерния краски...
А голосъ певицы звучалъ:
И вторила лютня чарующей сказке,
Какъ ветромъ разбуженный валъ.
Она говорила о странахъ далекихъ,
Где бледные люди живутъ,
Где солнце въ волнахъ океана глубокихь
Находитъ ночлегъ и приютъ;
О дивномъ коне, о любви говорила...
Царевичъ вздохнулъ и промолвилъ уныло:
"Въ прелестномъ рассказе мне ветра напевы
Напомнила Читра. Такъ пусть
Жемчужина будетъ наградой для девы,
Навеявшей тихую грусть!
А ты, Ясодxapa, жемчужина рая,
Скажи мне: ты знаешь страну,
Где видно, какъ солнце, блестя и сверкая,
Въ морскою идетъ глубину?
И есть-ли сердца тамъ, подобныя нашимъ?
Быть можетъ, въ них царствуетъ ночь.
Мы здесь веселимся безпечно и пляшемъ
А имъ бы могли мы помочь!
Ахъ, часто когда лучезаренъ и светелъ,
Дискъ солнца съ востока встаетъ,
Я думаю: кто его первый тамъ встретилъ,
Какие тамъ нравы, народъ?
И часто, прильнувши кь груди твоей знойной,
Въ тоске созерцая закатъ,
На западъ пурпурный, на западъ спокойный
Я съ солнцемъ умчаться бы радъ.
Тамь, верно, достойны участия братья.
Къ нимъ рвусь я въ желаньяхъ моихь,
И даже твои поцелуи, обьятья,
Забыть не заставятъ о нихъ.
О, Читра! Ты знаешь те дивныя страны.
Скажи, где добыть мне коня,
Чтобъ онь черезъ сушу, моря, океаны,
Понесъ , какъ на крыльяхъ меня?
Ты душу мою взволновала разсказомь.
За сутки езды на коне
Отдамъ я дворецъ, чтобъ пытующимь глазомъ
Увидеть вселенную мне.
Hетъ, лучше хотелъ бы орломъ я родиться...
На пикъ гималайскихъ высотъ,
Где снегъ на вершинахъ зарей золотится,
Я-бъ смелый направилъ полетъ.
Оттуда я, полонъ возвышенной цели,
Все земли-бы виделъ окрестъ.
Скажи, отчего я не знаю доселе
Ни чуждыхъ народовъ ни местъ?
Скажите! Узнать наконецъ это надо,
Что тамъ за воротами нашего сада?"
Одинъ изъ придворныхъ ответилъ: "Селенья
И городъ, а дальше - поля;
За ними - царя Бимбисары владенья,
А тамъ и большая земля.
Она занята неисчислимымъ народомъ."
И молвилъ царевичъ Чанне:
"Довольно! Запречь колесницу! Съ восходомъ
Увижу я все не во сне!"
И весть та до слуха дошла Суддходаны.
И царь объявилъ всемъ: "Пора
Увидеть Сиддарте подвластныя страны
И подданныхъ. Завтра съ утра
Пошлите глашатаевъ въ городъ. Скажите,
Чтобъ въ радостный видь привели
Повсюду жилища, чтобъ грустныхъ событий
Не виделъ наследникъ земли,
Чтобъ вплоть до дальнейшихъ моихъ повелений
Скрывались калеки вь дому,
Чтобъ зрелища смерти, страданья, сомнений
Осталися чужды ему".
И после такого приказа, дороги
Расчистили слуги кругомъ,
Хозяйки, дома разукрасивъ, пороги
Посыпали краснымъ пескомъ.
Повсюду венки заблистали, букеты
И флаги... У каждыхъ дверей
Стояли, въ златыя одежды одеты,
Боговъ изваянья, царей.
Богъ Сурья* стоялъ разукрашенный всюду,
И городъ подобенъ былъ роскошью чуду.
Глашатаи съ гонгомъ подъ звукъ барабана
Кричали: "Внимай, о народъ!
Нашъ светлый властитель, король Суддходана
Тебе приказанье даетъ:
Пусть городъ нашъ ныне всемъ кажется светелъ.
Пусть всюду веселье кипитъ,
Чтобъ юный царевичъ Сиддарта не встретилъ
Печали, нужды и обидъ!"
И городъ весь былъ разукрашенъ прилежно,
Когда въ колеснице резной
Сиддарта въезжалъ на быкахъ белоснежныхъ
Въ ворота столицы родной.
И видя всеобщий восторгъ, безотчетно
Царевичъ душой просветлелъ:
Любя, ему все улыбались охотно;
Какъ будто все жили кругомъ беззаботно,
Всемъ выпало счастье въ уделъ.
"Миръ чуденъ! За что простираетъ объятья
Мне этотъ трудящийся людъ?
За что мне все милые сестры и братья
Подобную честь воздаютъ?
Малютка бросаетъ цветы изъ кошницы...
Прошу, поднимите дитя;
Пускай онъ со мной въ росписной колеснице
Проедетъ, смеясь и шутя.
Владыкою быть въ этомъ царстве отрада
Какъ добръ этотъ славный народъ!
Какъ мало ему для веселия надо,
Какъ скромно онъ всюду живетъ!
За эти ворота вези меня Чанна!
Хочу я узнать, наконецъ,
Весь миръ этотъ дивный!.. Мне грустно и странно
Что я такъ любилъ свой дворецъ!"
Подъ крики восторга, съ живыми мечтами
Царевичъ свой путь продолжалъ.
Народъ ликовалъ, и съ весельемъ цветами
Дорогу его осыпалъ.
И дальше по воле царя все дороги
Веселиемъ были полны.
Казалось, заботы, печаль и тревоги
Не трогали этой страны.
Но вдругъ, на пути изъ лачуги несчастной
Навстречу имъ вышелъ старикъ,
Онъ весь былъ разрушенъ болезнью ужасной,
Но къ мукамъ несноснымъ привыкъ.
Сквозь дыры лохмотьевъ виднелося тело;
На высохшихъ, острыхъ костяхъ
Изсохшая кожа, какъ тряпка висела.
Отъ слезъ потускнели въ глазахъ
Разсудокъ и воля... Все члены дрожали...
Онъ руку свою прижималъ
Къ груди, где рыданья волной клокатали...
Несчастный старикъ чуть дышалъ...
"Подайте убогому, добрые люди!"
Молиль онъ! Услышьте меня"...
Но вырвался кашель изъ сдавленной груди,
И нищий умолкнулъ, стеня.
Умолкнулъ, но полный безвыходной муки,
Онъ все еще къ нимъ простиралъ,
Какъ цепкия ветви, изсохшия руки,
Прохожихъ безъ словъ умолялъ.
Придворные нищему крикнули грозно:
"Съ дороги! Царевичу путь!
Съ дороги, несчастный!"
Но было ужъ поздно:
Его не успели столкнуть.
Царевичъ мгновенно заметилъ калеку.
"Оставьте! Оставьте его! -
Вскричалъ онъ. - О, Чанна, гляди, человеку
Подобное здесь существо!
Подобное только... Я знаю, не можетъ
Такъ быть человекъ удрученъ...
Онъ дряхлъ... Или горе несчастнаго гложетъ?..
Онъ худъ... Или голоденъ онъ ?"
"Я при смерти", - шепчетъ со стономъ несчастный.
- "Скажите, что значутъ слова: "Я при смерти?"
Нетъ, этотъ образъ ужасный
Не близкаго намъ существа!"
Возница ответилъ: "О, нетъ, предъ тобою
Стоитъ человекъ. Правда, онъ
И беденъ и худъ, и измученъ борьбою,
И старостью тяжкой согбенъ.
Въ глазахъ его разумъ и воля погасла,
Все соки года унесли...
Въ светильнике нетъ драгоценнаго масла,
Лампада въ грязи и въ пыли.
Одна лишь светильня чадить, догорая:
То искорка жизни глухой.
Вотъ старость, царевичъ. Но ты, не внимая,
Иди своей светлой стезей.
Съ техъ поръ ужъ десятки годовъ миновали,
Какъ полонъ онъ былъ красоты.
Глаза его искры веселья метали,
Онъ, такъ же здоровъ былъ, какъ ты."
- "Ужель это можетъ съ другими случиться?" -
Прервалъ тутъ царевичъ его.
"О, мой повелитель! - ответилъ возница: -
Такъ хочетъ само божество. "
- "Ужели и я, и моя Ясодара,
Коль жизнь наша будетъ долга,
Ужели и мы будемъ дряхлы и стары,
И мы, и Джалини, Ганга,
Малютка Хаста и дитя Гаутами!"
- "Да, царь мой, - ответилъ Чанна.
Все то-же, конечно, должно быть и съ нами"...
И, вздрогнувъ, царевичъ сказалъ со слезами:
- "Довольно! Вся жизнь мне ясна!"
И вотъ возвратился Сиддарта обратно,
Исполненный тягостныхъ думъ.
Въ душе его скорбь разрослась необъятно,
И ликъ быль тоскливъ и угрюмъ.
Ни сладкия яства, ни ласки царицы,
Ни лучшие перлы земли,
Ни рои танцовщицъ, мелькавшихъ какъ птицы,
Сиддарту развлечь не могли.
Но вотъ Ясодара спросила, тоскуя:
"О, мой повелитель ответь,
Ужели любовью своей не могу я
Холоднаго сердца согреть?"
И грустно ответилъ онъ: "О, дорогая!
Въ тебе вся услада моя,
Но сердце скорбитъ, что отрада святая
Не вечна во мгле бытия.
Мы будемъ съ тобою и дряхлы и стары,
Застынетъ въ сердцахъ нашихъ кровь,
И съ сладкихъ, божественныхъ устъ Ясодары
Не буду впивать я любовь.
И, если-бы, слившись другъ съ другомъ устами,
Старалися мы удержать
И жизнь и любовь день и ночь, - между нами
Прокрадется время какъ тать,
И страсть мою властно оно уничтожитъ,
Прогонитъ желание прочь,
И радостный блескъ красоты твоей сгложетъ...
Такъ злобная, черная ночь,
Подкравшись къ вершинамъ, где снегъ искрометный
Блистаетъ игрой жемчуговъ,
На нихъ налагаетъ рукой незаметной
Печальный и серый покровъ.
Все это узналъ я, и сердце всецело
Стремится избавить теперь
Отъ грознаго времени слабое тело,
И слабость любви отъ потерь".
И всю эту ночь просиделъ онъ угрюмо,
И сонъ отгоняла пытливая дума.
* * *
И снилися сны въ эту ночь Суддходане,
И въ первомъ увиделъ онъ сне
Красивое знамя; на пурпурной ткани,
Знакъ Индры* былъ: солнце въ огне.
Но буря дохнула съ угрозой суровой,
Разорвано знамя, - и вотъ
Рой теней обрывки отъ ткани шелковой
На западъ несетъ отъ воротъ.
Потомъ десять мощныхъ слоновъ ему снились:
На первомъ царевичъ сиделъ.
Торжественно къ югу они устремились;
Уборъ ихъ на солнце горелъ.
А въ третьемъ онъ сне увидалъ колесницу,
Блестевшую, точно заря;
Две пары коней перегнали бы птицу;
Ей правилъ наследникъ царя.
Въ четвертомъ-же сне золотое приснилось
Ему колесо, и на немъ
Какая-то надпись, сверкая, змеилась,
Оно ослепительно-быстро катилось,
Подъ музыку съ яркимъ огнемъ.
А въ пятомъ вотъ что увидалъ Суддходана:
Межъ горъ, у столицы, стоялъ
Большой барабанъ; по тому барабану
Царевичъ жезломъ ударялъ,
И грохотъ, подобный громовымъ раскатамъ,
Летелъ къ небесамъ, благодатью объятымъ.
Въ шестомъ сне увиделъ онъ башню; она
Терялась вершиною за облаками.
Царевичъ, блистая красой, какъ весна,
На ней красовался, и щедро руками
Бросалъ во все стороны грешной земли
Рубины и жемчугъ, и скоро пришли
Толпой туда люди, и жадно сбирали
Каменья, что царския руки бросали.
Въ седьмомъ сне услышалъ онъ вопли и стонъ:
То шесть мудрецовъ неутешно рыдали
И въ горе руками уста закрывали,
Какъ будто бы шли съ похоронъ.
* * *
Такие семь сновъ увидалъ Суддходана.
Никто изъ его мудрецовъ
Разсеять не могъ рокового тумана, -
Найти толкование сновъ.
И въ гневе воскликнулъ владыка: "Несчастье
Быть можетъ, грозитъ всей стране,
И нетъ мудреца, чтобъ пророческой властью
Помогъ избежать его мне!"
И всюду печаль разлилася, какъ море.
Никто его сновъ не постигъ.
Но скоро разсеять суровое горе
Явился безвестный старикъ.
Въ звериныя шкуры закутанный, - властно
Сказалъ онъ: "Ведите меня
Къ царю. Я ему все видения ясно
Открою въ течение дня."
И выслушавъ сны отъ царя, неизвестный
Съ глубокимъ поклономъ сказалъ:
"Да будетъ прославленъ приютъ твой чудесный,
Откуда прекрасней, чемъ съ тверди небесной,
Спасительный светъ засиялъ.
Семь радостей семь знаменуютъ видений
Какъ - знамя, где виделъ ты знакъ
Небеснаго Индры - изъ горнихъ селений
Повержено на землю, - такъ
Падеть одряхлевшая вера, и семя
Иной, новой веры взойдетъ.
Боговъ изменяетъ безстрастное время;
Приходитъ всему свой чередъ.
Слоны, потрясавшие землю ногами,
То мудрости десять даровъ.
Царевичъ съ великими теми дарами
Уйдетъ изъ-подъ царскихъ шатровъ.
Четыре коня въ золотой колеснице -
Его добродетели... Знай, -
Растворятъ оне ему двери темницы,
Откроютъ очамъ его рай.
Затемъ, колесо драгоценное, - это
Святой и премудрый Законъ;
Его во все стороны мрачнаго света
Покатитъ властительно онъ.
Большой барабань, прогремевший сурово
Съ земли до небесныхъ высотъ, -
То громъ благовестный победнаго слова,
Которое миръ потрясетъ.
А башня до неба, величие Будды.
Безценные камни его, -
То истины светлой нетленныя груды,
Что миру вручитъ Божество.
А шесть лжеучителей*... то, безъ сомненья -
Они горевали: и имъ
Откроетъ Онъ правду, и все заблужденья
Разсеетъ, какъ утренний дымъ.
Возрадуйся царь! Его светлымъ владеньямъ
Не будетъ подъ солнцемъ границъ,
А рубище странника, полное тленьемъ,
Дороже твоихъ багряницъ.
Вотъ что означаютъ, владыка, виденья.
Неделя пройдетъ и прийдетъ исполненье."
Такъ молвилъ властителю странникъ смиренный
И, трижды коснувшись земли,
Ушелъ... Царь послалъ ему даръ драгоценный,
Но старца рабы не нашли.
"Въ храмъ Чандры* вошли мы, и тотчасъ оттуда
Сова улетела" - рабы
Царю донесли, какъ великое чудо.
Такъ, часто, по воле Судьбы,
Являются смертнымъ въ житейской дороге
Глубоко-премудрые, светлые боги.
Былъ царь удивленъ и испуганъ разсказомъ.
Чтобъ сердце Сиддарты привлечь
Къ красавицамъ нежнымъ, къ пирамъ и проказамъ,
Чтобъ въ немъ сладострастье разжечь, -
Онъ снова блистательный праздникъ устроилъ,
Где не было тени заботъ,
И строгую стражу на время удвоилъ
У крепкихъ дворцовыхъ воротъ.
Но кто заградитъ путь судьбе неизбежной?
Царевича душу влекло
Вновь жизнь увидать съ суетою мятежной.
Ту жизнь, что рекой бы катилась безбрежной,
Когда бы не горе и зло.
"Отецъ мой, дозволь, о, дозволь, умоляю!"
Къ владыке Сиддарта взывалъ,
"Увидеть народъ мой и городъ!.. Я знаю,
Что все, что я видеть такъ страстно желаю, -
Отъ взоровъ моихъ ты скрывалъ!
Ты съ нежной заботой приказывалъ слугамъ
Отъ глазъ моихъ всюду сокрыть
Все то, что могло бы мне душу испугомъ
Тревогой, иль грустью смутить.
Ты жизнь показать мне стремился забавной,
Но ясно я вижу теперь,
Что это не такъ... О, отецъ мой державный,
Позволь мне все видеть. Поверь,
Когда ты мне дашь разрешенье, украдкой
Покинуть дворецъ мой и садъ, -
Я снова, довольный раскрытой загадкой
И мудрый вернуся назадъ.
Отецъ мой, мне тяжко скрываться здесь доле
Позволь! О, позволь побывать мне на воле."
И царь такъ сказалъ приближеннымъ:
"Быть можетъ,
Прогулка такая ему
Загладить все горести первой поможетъ:
Такъ соколъ, попавший въ тюрьму,
Сначала пугливо глядитъ на свободе,
Но скоро съ ней свыкнется онъ...
Прошу объ одномъ лишь: следите въ народе,
Чемъ будетъ царевичъ смущенъ!"
Лишь ночь миновала, и полдень румяный
Погасъ за горой, - изъ дворца
Вновь вышелъ царевичъ нашъ съ преданнымъ Чанной
По воле верховной отца.
Но строгий привратникъ, открывъ имъ ворота
Не зналъ, что въ одежде купца
Скрывался царевичъ и съ нимъ еще кто-то
Въ убогой одежде писца.
И вотъ пешеходы обычной дорогой,
Мешаясь съ толпою, идутъ,
Знакомясь съ весельемъ, печалью, тревогой,
Все видя, и праздность и трудъ.
По улицамъ пестрымъ и шумно и живо:
Тутъ, ноги скрестивши, сидятъ
Купцы среди хлеба. На солнце красиво
Нарядныя ткани горятъ.
Звеня кошелькомъ, покупатель блуждаетъ.
Торгуется, смотритъ товаръ;
Возница кричитъ и къ себе зазываетъ.
Все заняты - молодъ и старъ.
Носильщики громко поютъ... Тутъ лениво
Верблюды на солнце лежатъ.
Тамъ женщины ведра несутъ съ водолива
Въ толпе черноглазыхъ ребятъ.
Тутъ мухи надъ лакомствомъ вьются роями,
А ткачъ, за рабочимъ станкомъ,
Сидитъ, колесо разгоняя ногами
И резко скрипитъ челнокомъ.
Тамъ жерновъ гудитъ растирающий зёрна...
Собаки объедки грызутъ,
И кирку съ копьемъ направляетъ у горна
Кузнецъ работящий... Поютъ
Сакийския дети Мантры въ своей школе,
Иль учатъ боговъ имена,
Усевшись вкругъ гуру... Красилыцикъ на воле
Матерьи доставши со дна,
Глубокаго чана, на солнце развесилъ
Для сушки... Солдаты идутъ,
Оружьемъ гремя... Кто печаленъ, кто веселъ,
Верблюды вожатыхъ везутъ.
Проходятъ Брахманы, гордяся собою;
Кшатрии - Воинственно... Вотъ
И судръ неизменный смиренно идетъ...
A змей укротитель царитъ надъ толпою.
Какъ будто браслетами, руку свою
Онъ гадами обвилъ, и взоръ его жгучий,
Подъ звуки волынки заставилъ змею
Плясать, извиваясь, спиралью гремучей.
А тамъ, на разубранныхъ коняхъ, подъ громъ
Ликующихъ трубъ, провожаютъ
Въ цветномъ балдахине въ сияющий домъ
Невесту... Поютъ и играютъ.
Жена, чтобы мужа увидеть скорей,
Иль милаго сына, - приноситъ
Дары свои къ храму, и тамъ у дверей
Принять ихъ заболиво проситъ.
Тутъ смуглые медники мототомъ бьють
О звонкий металлъ и на диво
Лампады, кувшины свои создаютъ...
Все шумно, тревожно и живо!
Но вотъ уже стены и храмъ обойденъ...
Минули и мостъ... Вдругъ, съ дороги
Послышался слабый и жалобный стонъ,
И вздрогнулъ царевичъ въ тревоге.
"О, добрые люди, подняться нетъ силъ...
Подайте мне помощи руку!"
Какой-то несчастный прохожихъ молилъ.
Тупую предсмертную муку
Все, все выражало его существо.
Онъ потомъ покрыть былъ холоднымъ
И силился встать, но усилья его
Слабели въ порыве безплодномъ.
Все члены дрожали. Онъ падалъ, стеня
И только молилъ: "Пожалейте меня!"
Сиддарта услышалъ несчастнаго пени
И быстро къ нему подбежалъ;
Онъ голову въ струпьяхъ привлекъ на колени
И нежной рукою ласкалъ,
И спрашивалъ: "Брать мой, скажи, что съ тобою?
О, Чанна, ответь, почему
Не можетъ ни встать онъ, ни двинуть рукою?"
И Чанна ответилъ ему:
"Царевичъ! Какой-то болезнью ужасной
Онъ весь пораженъ. Погляди,
Какъ корчится въ гибельныхъ мукахъ несчастный:
Въ его истомленной груди
Когда-то ключемъ благодатнымъ кипела
Горячая кровь, какъ у насъ,
И сердце стучало свободно и смело...
Но пробилъ убийственный часъ, -
Онъ долженъ погибнуть... Смотри, онъ трепещетъ...
Ужъ взоръ его кровью налитъ...
Онъ тягостно дышетъ... Зубами скрежещетъ,
И весь отъ болезни горитъ.
Онъ радъ умереть бы, но слабое тело
Живетъ и страдаетъ, пока
Болезнь не окончитъ ужаснаго дела,
И смерти холодной рука
Его не коснется. Тогда его жилы
Застынутъ, и вечная тьма
Наложитъ на взоръ его сумракъ могилы.
Царевичъ! Съ несчастнымъ - чума!
Оставь его: онъ заразить тебя можетъ,
И ты можешь самъ заболеть.
Чума, какъ гиена, несчастнаго гложетъ.
Ему суждено умереть!"
Но юноша, нежно лаская больного,
Спросилъ: "Неужели и мы,
Чье тело теперь такъ свежо и здорово,
Могли-бъ заболеть отъ чумы?"
- О, мой государь! - отвечалъ ему Чанна, -
Болезни людей не щадятъ;
Чума, параличъ, водяная, иль рана
Всехъ, смертныхъ безстрастно разятъ".
Царевичъ спросилъ! "И болезни те, - тайно
Подходятъ и губятъ?" - "О, да!
Какъ злая змея, незаметно, случайно
Разитъ роковая беда.
Она беззащитную жертву хватаетъ,
Какъ хищникъ въ лесу, какъ стрела
Губительной молньи, и смертный не знаетъ,
Где бъ смерть его встретить могла."
- "Какъ, смертный живетъ въ этомъ страхе, не зная,
Что ждетъ его завтра? И тотъ,
Кто нынче смеялся судьбе, засыпая
Быть можетъ, въ болезни встаетъ."
- "Да, да, государь!" - "И никто не спасаетъ?"
- "Никто! А болезни рука
Томительно тело его разрушаетъ,
И медленно сила въ груди его таетъ"...
- "Что-жъ ждетъ, наконецъ, старика?"
- "Смерть." - "Смерть?" - Да, царевичъ, никто не отринетъ
Косы ея острой! Не все
Изведаютъ старость, а множество сгинетъ
Въ цветущей и нежной красе.
Смотри, вонь несутъ мертвеца"...
И пугливо
Сиддарта взглянулъ: издали
Толпа приближалась. Предъ ней молчаливо
Горящие угли несли.
Шли въ черныхъ одеждахъ родные за ними,
И крикъ ихъ тревожилъ сердца:
"О, Рама! О, Рама!* Зовемъ твое имя!
Внемли и прийми мертвеца!"
Затемъ, на носилкахъ, бамбука ветвями
Скрепленныхъ, лежалъ, какъ скелетъ,
Мертвецъ съ устремленными къ небу глазами,
Въ которыхъ погасъ уже светъ.
И съ криками: "Рама"! - его обращали
По всемъ четыремъ сторонамъ,
Потомъ на костеръ возложили въ печали,
И вопль понесся къ небесамъ.
Спокойно спитъ тотъ, кто не видитъ, не дышетъ
На ложе убогомъ своемъ.
Раздетъ онъ, но холода все-жъ не услышитъ.
Его не разбудитъ и громъ!
Вотъ красное пламя прорвалось и тело
Лизнулъ его знойный языкъ,
И съ дикою страстью безумно и смело
Къ холодному трупу приникъ;
Шипя, разрываетъ онъ кожу, ломаетъ
Суставы и рыхлую кость,
И дымомъ смердящимъ въ выси исчезаетъ,
Насытивши голодъ и злость.
Костеръ догорелъ и погасъ. Охладела
Зола. Кое-где лишь, какъ снегъ,
Случайно отъ пламени кость уцелела...
И это быль ты, - человекъ!?
И юный царевичъ спросилъ: "Неужели
Всехъ ждетъ этотъ грустный конецъ?"
- "Да, всехъ; - былъ ответь: - и на всехъ въ колыбели
Смерть свой возлагаетъ венецъ.
И тотъ, что лежалъ на костре и оставилъ
Такъ мало здесь после себя,
Онъ пилъ и смеялся, грустилъ и лукавилъ
И жилъ, наслажденье любя.
Но ветеръ подулъ; поскользнулся несчастный,
Ужаленъ змеей, иль въ него
Вонзилась стрела своей сталью безстрастной, -
И жизнь улетела, какъ шорохъ неясный,
И стало ничемъ - существо!
Онъ больше не знаетъ ни грезъ, ни желанья!
Пусть пламень его пепелитъ,
Мертвецъ ужъ не чувствуетъ боли, страданья,
И смрадъ его тела его обонянью
Ужъ больше совсемъ не претитъ;
Нетъ вкуса во рту, а въ ушахъ его - слуха.
Померкъ его взоръ, и ужъ онъ
Не слышитъ рыданий... Все мрачно и глухо...
Таковъ для живущихъ - законъ.
Злымъ, добрымъ и гордымъ и полнымъ смиренья
Всемъ, всемъ суждено умереть.
Дабы не достаться червямъ на съеденье,
Ужъ лучше, пожалуй, сгореть.
А тамъ, говорятъ мудрецы, - тамъ должны мы
Опять возродиться, опять
Любить и страдать, быть судьбою гонимы
И снова, и снова сгорать!"
И полными слезъ неземными глазами
Сиддарта на небо взглянулъ,
Потомъ онъ на землю взглянулъ со слезами
И съ грустью глубокой вздохнулъ:
Казалось, душа его, въ вихре полета,
Межъ небомъ и грешной землей,
Искала виденья, искала кого-то,
Знакомаго, близкаго ей безъ отчета.
Пропавшаго въ тьме голубой.
И вдругъ озарился любовью блаженной,
Надеждой царевича ликъ,
И вырвался страстно, какъ вопль вдохновенный,
Изъ устъ его благостный крикъ:
"О, миръ утомленный! О, бедныя братья!
Васъ смерть приковала къ себе,
Но все ваши вопли, моленья, проклятья
Съ судьбою въ неравней борьбе
Я слышу! Я вижу безмерность страданий,
Житейскихъ суетъ пустоту,
Отраву любви и тоску ожиданий,
И радостей мелкихъ тщету.
Къ страданию радость приводитъ сурово,
И къ старости - юность; любовь -
Къ разлуке; жизнь кь смерти, а тамъ уже снова
Разбужена смертнаго кровь,
И вновь къ колесу онъ прикованъ бездушно,
И точно безсмысленный волъ,
Онъ снова вертитъ его въ страхе послушно
Средь вечныхъ печалей и золъ.
И я обольщень быль надеждой лукавой,
И жизнь мне казалась светла,
И въ этомъ потоке, кипевшемъ отравой,
Не виделъ я вечнаго зла!
Средь пышныхъ цветочныхъ луговъ на просторе
Ея голубыя струи
Родятся затемъ лишь, чтобъ въ мутное море
Влить бедныя капли свои.
Я сбросилъ завесу съ очей просветленныхъ!
Какъ все, я - на страшномъ пути.
Вопль мира не тронулъ боговъ непреклонныхъ.
Такъ где-же, где помощь найти!
Иль боги настолько безпомощны сами,
Что помощь имъ также нужна?!
Къ нимъ люди взываютъ, бряцая цепями; -
Небесная твердь холодна!
Ужель я на помощь не бросился-бъ страстно,
Когда бы былъ въ силахъ помочь!
Какъ Брама, весь миръ сотворивший такъ властно,
Отбросилъ творение прочь?!
Ведь онъ всемогущъ! Почему-же бездушно
Забыть онъ дитя свое могъ?
Иль Брама не благъ и глядитъ равнодушно
На миръ? - Но тогда онъ - не Богъ!
Вези меня, Чанна! Душе моей больно...
Домой! О, я виделъ... я виделъ довольно"...
И царь все узналъ. У воротъ онъ утроилъ
Обычную стражу... Его
Поступокъ Сиддарты и сонъ безпокоилъ.
Онъ отдалъ приказъ: никого
Въ дворецъ не пускать и обратно, доколе
Не минетъ назначенный срокъ
Его сновиденьямъ.
Примечания
Сурья - богъ солнца.
Индра - въ позднейшей мифологии владыка боговъ: изображается верхомъ на слоне.
Шесть лжеучителей - такъ называются учителя шести религиозно-философскихъ школъ, которые пробовали состязаться съ Буддой, но были имъ побеждены.
Чандра - месяцъ.
Рама - царь Айодхьи, герой Рамаяны, которую составилъ, по преданью, Валмики; находился долго въ изгнании по проискамъ мачехи. Жену его Ситу похитилъ демонъ Равана, царь Ланки (Цейлонъ). Рама совершилъ походъ на Ланку, чтобы отнять у Раваны свою жену. Содействие въ этомъ ему оказалъ царь обезьянъ Хануманъ. Весь этоть походъ воспетъ въ Рамаяне.