Вокругъ Раджагрихи возвышались пять красивыхъ горъ, охраняя утопающую въ зелени столицу царя Бимбисары: Байбхара, покрытая зеленой травой и пальмами; Бипулла, у подножия которой струятся теплыя воды Сарсути; тенистая Тапованъ съ прудами, отражающими черныя скалы, изъ дикихъ вершинъ которыхъ просачивается лучшее горное масло; на юго-востоке царство коршуновъ--Сайлагири; на востоке Ратнагири--гора драгоценныхъ камней.
Извилистая дорожка, мощеная истертыми плитами, пробегала полями, пестревшими цветами дикаго шафрана, перемежающимися бамбуковыми зарослями, подъ тенью темныхъ манговыхъ деревьевъ, мимо полосатыхъ утесовъ, где производилась ломка яшмы, и шла далее по глубокимъ лощинамъ, поросшимъ цветущимъ кустарникомъ, къ западному склону горы, ко входу въ пещеру, приютившуюся подъ навесомъ роскошныхъ финиковыхъ пальмъ.
Прохожий! Приближаясь къ этому месту, сними обувь и преклони голову! На всей земле ты не найдешь места, которое было бы тебе более дорого, более священно! Здесь господь Будда пребывалъ въ знойные, летние дни, въ проливные осенние дожди, въ холодные вечера и ночи; здесь, ради спасения человечества облачился онъ въ желтую одежду, знаменуя темъ, что впредь будетъ питаться, какъ нищий, лишь случайнымъ подаяниемъ;--будетъ спать на траве, безъ крова, одинокий, тогда какъ шакалы станутъ реветь вокругъ его пещеры и голодные тигры будутъ бродить по окрестной чаще. Дни и ночи проводилъ здесь всесветночтимый, умерщвляя постомъ, бдениемъ, безмолвнымъ созерцаниемъ свою рожденную для благъ жизни плоть и, подобно той незыблемой скале, на которой онъ возседалъ, оставаясь въ полной неподвижности столь долгое время, что белка вскакивала ему на колени, боязливая перепелка гуляла съ своими птенцами между ногъ его, а сизые голуби клевали рисовыя зерна изъ чаши, стоявшей у самыхъ рукъ его.
Такъ оставался онъ всецело погруженнымъ въ размышление,--въ смелое распутывание нитей умозрения и упорное прослеживание путей жизненнаго лабиринта, съ полудня, когда земля изнываетъ отъ жара и въ знойномъ воздухе носятся очертания стенъ и храмовъ, до заката солнца, не замечая ни медленнаго опускания пылающаго солнечнаго диска, ни вечерняго пурпура, окрашивающаго освеженныя поля, ни безмолвнаго появления звездъ, ни боя барабановъ въ шумномъ городе, ни крика совъ и козодоевъ.
Такъ сиделъ онъ, пока полночь не приносила успокоения всей земле, кроме темныхъ дебрей лесныхъ чащъ, где крадутся и кричатъ хищные звери, и темныхъ дебрей людского невежества, где раздается вопль страха и ненависти, где похоть, жадность и гневъ незаметно подкрадываются къ своимъ жертвамъ.
Затемъ онъ засыпалъ, и сонъ его продолжался какъ разъ столько времени, сколько нужно луне для прохождения десятой части своего заоблачнаго пути.
Онъ вставалъ до утренней зари и снова задумчиво стоялъ на темномъ выступе скалы, наблюдая огненнымъ взоромъ за спящею землею, обнимая мыслью все живыя существа; надъ волнистыми полями между темъ проносился легкий ветерокъ -- поцелуй Утра, будящаго землю, тогда какъ на востоке возникали и разрастались чары дня.
Сперва среди густого мрака ночь какъ бы не замечаетъ шепота разсвета; затемъ, прежде чемъ лесной петухъ успеетъ прокричать дважды,--на небе является белая светлая полоса, которая растетъ, светлеетъ, поднимается до утренней звезды и тонетъ въ сребристо-золотыхъ волнахъ, захватывающихъ облака, края которыхъ загораются, окрашиваются шафраномъ, пурпуромъ, багрянцемъ, аметистомъ; и вотъ, все небо сияетъ яркою синевою и въ лучезарной одежде является царь жизни и света!
Тогда господь нашъ, по обычаю вдохновенныхъ риши [Риши--певцы ведийскихъ гимновъ.], приветствовалъ восходящее светило и, свершивъ омовение, спускался по извилистой дорожке въ городъ, где, по обычаю техъ же риши, проходилъ изъ одной улицы въ другую съ чашкой нищаго въ рукахъ, собирая подаяние для удовлетворения своихъ скромныхъ нуждъ.
Вскоре чаша наполнялась, такъ-какъ божественное выражение его лица и задумчивыхъ глазъ не могло ускользнуть отъ внимания горожанъ, восклицавшихъ:
-- Прими отъ нашего избытка, великий учитель! Матери приказывали детямъ целовать его ноги и касаться лбомъ края его одежды или бежали наполнить его кружку, принести ему печений и молока. Часто, когда онъ проходилъ по улице, тихий и кроткий, сияя небеснымъ милосердиемъ, погруженный въ заботу о техъ, кого онъ зналъ только какъ собратий по человечеству, темные удивленные глаза какой-нибудь индийской девушки останавливались съ внезапною любовью, съ глубокимъ благоговениемъ на этомъ полномъ величия облике, какъ будто въ немъ являлось осуществление самыхъ заветныхъ ея грезъ, какъ будто въ груди ея загоралось чувство, более высокое, чемъ всякая земная страсть.
А онъ проходилъ мимо съ чашей въ руке, въ желтой одежде, награждая кроткими речами за все дары и направляясь къ пустыне, къ темъ холмамъ, где беседы со святыми мужами раскрывали ему премудрость и пути къ ея достижению. На полдороге къ тихимъ рощамъ Ратнагири, за городомъ, не доходя пещеръ, жили пустынники, считавшие тело врагомъ души, плоть--зверемъ, котораго человекъ долженъ усмирить и заковать горькими пытками, пока замретъ самое чувство боли и истерзанные нервы перестанутъ терзать своего мучителя, -- Йоги [Йоги есть общее название, даваемое въ Индиит темъ строгимъ аскетамъ, которые стремятся къ соединению съ божеством путемъ самыхъ изысканныхъ способовъ умерщвления плоти.], брамачары [Брамачарами считаются браманы, проходящие курсъ учения.], бикшу [Название бикшу придавали нищенствующимъ аскетамъ еще ранее временъ Будды.], угрюмые, исхудалые старцы, державшиеся вдали отъ людей. Одни изъ нихъ день и ночь стояли съ воздетыми руками, пока совсемъ ослабевали и худели до того, что кости торчали изъ-подъ ихъ засохшей кожи, какъ сухие сучья на лесныхъ пняхъ: другие держали крепко-сложенныя руки такъ долго, что ногти выростали у нихъ на подобие когтей и прокалывали исхудалыя ладони; третьи ходили въ сандалияхъ, подбитыхъ гвоздями; некоторые царапали себе острыми кремнями грудь, лобъ и бедра, жгли себя огнемъ, кололись шипами и иглами колючихъ кустарниковъ, пачкались въ грязи и золе, завертывались въ лохмотья, оставшиеся отъ мертвецовъ; иные жили около погребальныхъ костровъ, валялись въ грязи вместе съ трупами, и коршуны, чуя добычу, вились вокругъ нихъ.
Некоторые изъ нихъ выкрикивали пятьсотъ разъ въ день имя Шивы или обвивали шипящими змеями свои загорелыя шеи и исхудалые бока, другие ползали на сведенныхъ параличемъ ногахъ. Все вместе представляли ужасное зрелище: отъ сильнаго жара головы ихъ были покрыты нарывами, глаза мутны, кожа сморщена; осунувшияся бледныя лица казались лицами мертвецовъ, скончавшихся пять дней тому назадъ.
Одинъ ползалъ по земле и ежедневно набиралъ по тысяче зеренъ проса--единственную пищу, которую глоталъ онъ зерно за зерномъ, пока не умиралъ съ голоду; другой натиралъ все, что елъ, горькими травами, чтобы не наслаждаться вкусною пищею; около нихъ лежалъ третий, святая жертва самоистязания, безъ глазъ, безъ языка, глухой, горбатый, оскопленный; душа изувечила тело его ради славы страдания, ради награды, обещанной по словамъ священнаго писания темъ, чьи скорби заставляютъ стыдиться самихъ боговъ, создавшихъ скорби, и делаютъ людей богами, способными перенести столько зла, сколько его не найдется и въ аду.
Грустно посмотрелъ на нихъ господь нашъ и сказалъ одному изъ главныхъ самоистязателей:
-- Многострадальный учитель! Я искатель истины, несколько месяцевъ живу на этомъ холме и вижу, какъ ты и другие братья мои предаются самоистязанию; скажи, зачемъ прибавляете вы зло къ жизни, которая и безъ того--зло?
Мудрецъ отвечалъ:
-- Въ писании сказано: если человекъ будетъ умерщвлять свою плоть и доведетъ себя до того, что жизнь станетъ ему страданиемъ, а смерть сладостнымъ покоемъ,--страдание смоетъ съ него кору греха, и очищенная душа его изъ юдоли скорбей вознесется въ небесныя обители къ неизреченному блаженству!
-- Посмотри на облако, что несется въ небе, - отвечалъ царевичъ,--оно прекрасно, какъ золотое покрывало на троне Индры; поднялось оно изъ бушующаго моря и должно снова упасть внизъ въ виде капель дождя, а затемъ тяжелымъ утомительнымъ путемъ, пробираясь сквозь ущелья, болота и грязныя лужи, дойти до Ганга и излиться, наконецъ, въ море, откуда оно возникло! Почемъ ты знаешь, о мой братъ, не такая ли судьба ожидаетъ после многихъ страданий и святыхъ, удостоившихся блаженства? То, что поднимается, падаетъ,--что приобретается, расходуется; и вы, дающие кровь свою въ обменъ за небо, что скажете вы, когда постигнете, что ряду такихъ обменовъ и конца не видно?!
-- Можетъ быть, что и такъ,--простоналъ подвижникъ.--Увы, мы этого не знаемъ и ничего не знаемъ наверно; но после ночи наступаетъ день и после бури--затишье, а мы ненавидимъ это проклятое тело, которое держитъ въ плену душу, жаждущую вознестись на небо; ради нашей души мы претерпеваемъ кратковременныя мучения, чтобы получить отъ боговъ более прочное блаженство!
-- Да, но если это блаженство продолжится даже мириады летъ,--сказалъ онъ,--въ конце концовъ оно все же таки, изсякнетъ; а если нетъ, то, можетъ быть, есть где-нибудь--здесь, тамъ, где-нибудь, другая жизнь, не похожая на нашу,--жизнь не изменяющаяся? Скажи! Уже ли ваши боги вечны?
-- Нетъ, отвечалъ Йоги, -- одинъ лишь великий Брама веченъ; а жизнь боговъ имеетъ свой пределъ.
-- Зачемъ же, -- сказалъ тогда господь Будда,-- вы, мужи мудрые, святые, твердые духомъ, ставите ваши вопли и стоны ставкою въ этой тягостной игре,--въ игре, где выигрышъ можетъ оказаться призракомъ, во всякомъ случае не вечнымъ? Неужели вы хотите изъ любви къ душе до такой степени ненавидеть, истязать, изувечивать тело, что оно потеряетъ способность служить духу, стремящемуся ввысь и, ранее срока, падетъ на дороге, какъ замученная лошадь? Неужели вы хотите разбить и разрушить это прекрасное жилище, въ которомъ мы после мучительныхъ скитаний находимъ себе хоть кратковременное пристанище,--пристанище, въ которомъ мы все же таки находимъ светъ, правда, небольшой, годный только на то, чтобы разглядеть приближение зари и различить истинный путь отъ ложнаго!
Тогда все Йоги воскликнули въ одинъ голосъ:
-- Мы избрали этотъ путь и идемъ по немъ, Раджапутра! Идемъ до конца, хотя бы намъ пришлось идти сквозь огонь! Мы идемъ съ верою, что смерть будетъ концомъ нашего странствования! Если ты знаешь лучший путь, укажи намъ его, если нетъ, проходи съ миромъ!
И онъ шелъ далее, печалясь о томъ, что люди до такой степени страшатся смерти, что начинаютъ, наконецъ, бояться этого страха;--такъ стремятся къ жизни, что не осмеливаются любить жизнь и портятъ ее мучительными истязаниями, воображая такимъ образомъ угодить богамъ, завидующимъ человеческому счастью, воображая, что уничтожатъ адъ, устраивая адския муки своего собственнаго изобретения; воображая въ своемъ святомъ ослеплении, что полная надежды душа, покинувъ изможденное тело, вернее найдетъ свой путь.
-- О вы, полевые цветки,--сказалъ, Сиддартха,-- вы обращаете свои нежныя головки къ солнцу и наслаждаетесь светомъ, выражая свою благодарность сладкимъ благоуханиемъ и праздничною пурпурно-золотистой одеждой, ни одинъ изъ васъ, однако же, не требуетъ отъ жизни совершенства, ни одинъ не презираетъ своей счастливой красоты! О вы, пальмы! Вы, гордо стремящиеся возвыситься до неба и вдыхающия ветры Гималаевъ и холодныхъ синихъ морей, скажите, какую тайну открыли вы, чтобъ быть счастливыми отъ минуты всхода до поры созревания плодовъ?! Почему всегда отъ вашихъ перистыхъ вершинъ несутся къ солнцу такия чудныя песни? А вы, вы, быстро-крылые попугаи, щуры, соловьи, голуби?! Никто изъ васъ не ненавидитъ жизни, никто не думаетъ достигнуть лучшаго путемъ временныхъ страданий! Но человекъ, царь природы, убивающий васъ,-- человекъ умнее васъ, и вотъ его вскормленная кровью мудрость проявляется въ самоистязанияхъ!
Пока учитель говорилъ, на склоне горы показалось облако пыли -- это шло стадо козъ и черныхъ овецъ; оне медленно приближались, то останавливаясь среди кустовъ, то забегая по сторонамъ, и подходили къ светлымъ ручьямъ и финиковымъ деревьямъ. Но при всякой остановке пастухъ кричалъ или же забрасывалъ петлю и заставлялъ глупое стадо подвигаться къ равнине. Одна овца шла съ двумя ягнятами, и одинъ изъ нихъ зашибъ себе ногу и хромалъ. Кровь текла изъ его раны и онъ съ трудомъ тащился сзади всехъ, между темъ какъ его братъ весело скакалъ впереди; встревоженная овца, въ страхе потерять одного изъ нихъ, перебегала то къ одному, то къ другому.
Увидевъ это, господь нашъ нежно взялъ на плечи хромого ягненка, говоря:
-- Бедная мать, не тревожься! Куда бы ты ни пошла, я буду следовать за тобой съ этимъ ягненкомъ на рукахъ; лучше избавить отъ страдания хоть одно животное, чемъ сидеть тамъ въ пещерахъ и размышлять о скорбяхъ съ молящимися самоистязателями... Но,--продолжалъ онъ, обращаясь къ пастухамъ,--скажите, друзья, зачемъ вы въ полдень гоните стадо съ горъ, тогда какъ обыкновенно люди пригоняютъ ихъ оттуда вечеромъ?
Пастухи отвечали:
-- Намъ велено пригнать сто козъ и сто овецъ сегодня къ ночи; царь хочетъ принести ихъ въ жертву богамъ!
Тогда сказалъ учитель:
-- И я пойду вместе съ вами!
И онъ пошелъ за пастухами по пыли и солнечному зною, неся на рукахъ хромого ягненка, тогда какъ успокоенная овца тихо блеяла у ногъ его.
Когда они вышли на берегъ реки, къ нему подошла плачущая молодая женщина, низко поклонилась и сказала, съ мольбою протягивая руки:
-- Владыко, ты сжалился надо мною вчерашний день, вотъ тамъ, въ роще, где я живу съ моимъ маленькимъ сыномъ; вчера, бродя среди цветовъ, онъ наткнулся на змею; она обвилась вокругъ его руки, а онъ, смеясь, игралъ съ нею и дергалъ ее за высунутый языкъ и открывалъ ей ротъ. Но, увы, чрезъ несколько минутъ онъ побледнелъ, затихъ, и я не понимала, отчего онъ пересталъ играть и ужъ не хватаетъ губами мою грудь. Мне сказалъ кто-то: "онъ боленъ, онъ отравился, онъ умретъ!" Но я, я не могла подумать, что лишусь моего дорогого мальчика; я попросила ихъ дать мне лекарство, которое возвратило бы светъ его глазамъ; следъ, оставленный змеей, былъ такъ малъ, ребенокъ былъ такъ прелестенъ, что я думаю--змея не могла ненавидеть его, не могла, играя, причинить ему зло! Кто-то еще сказалъ мне: "вотъ тамъ, на горе, живетъ святой человекъ! Вонъ онъ идетъ въ желтой одежде!.. Спроси его, нельзя ли чемъ-нибудь помочь твоему сыну!?" Тогда я, дрожа, подошла къ тебе, къ тебе, какъ къ одному изъ боговъ, съ плачемъ сняла покрывало съ лица моего мальчика и просила тебя сказать, какое лекарство дать ему. А ты, великий учитель, ты не оттолкнулъ меня, ты посмотрелъ на меня кроткими глазами и коснулся меня нежною рукою; потомъ ты снова накрылъ его покрываломъ и сказалъ: "да, милая сестра, есть одно средство, которое можетъ помочь: сначала тебе, потомъ ему, удалось бы только тебе добыть это средство; кто советуется съ врачемъ, долженъ достать и лекарство! Итакъ, найди, пожалуйста, немного, одну толу, чернаго горчичнаго семени; но, заметь себе, ты не должна брать его изъ дому или отъ людей, у которыхъ умеръ кто-либо-- отецъ, мать, ребенокъ или рабъ! Хорошо, если тебе удастся найти это семя!" Вотъ, что ты сказалъ мне, учитель!
Учитель улыбнулся съ невыразимою нежностью.
-- Да, я это сказалъ, дорогая Кисаготами! Ну, что же, нашла ты семя?
-- Я пошла, владыко, прижимая къ груди холодевшаго ребенка и просила въ каждомъ доме, здесь, въ лесахъ и въ городе: "будьте милостивы, дайте мне черной горчицы, немножко, одну толу!" Всякий, у кого была горчица, давалъ ее,--ведь, все бедные всегда сострадательны къ беднымъ,--но, когда я спрашивала: "друзья мои, не умеръ-ли кто-нибудь, когда-нибудь, въ вашемъ доме?", они отвечали: "о сестра, что ты спрашиваешь? Умерло много, живыхъ осталось мало!" Я съ печальною благодарностью отдавала имъ горчицу и шла просить у друтихъ; другие говорили: "Вотъ семя, но мы потеряли нашего раба" --"Вотъ семя, но мой дорогой мужъ умеръ!", "Вотъ семя, но тотъ, кто сеялъ его, умеръ, не дождавшись жатвы!" Ахъ, владыко! Я не могла найти ни одного дома, где была бы горчица и не было бы покойниковъ! И вотъ я оставила въ винограднике, на берегу реки, моего ребенка, который больше не беретъ груди и не улыбается, и я пошла искать тебя, чтобы броситься къ ногамъ твоимъ и просить тебя сказать, где я могу найти семя и не найти покойника? Или, можетъ быть, ребенокъ мой уже умеръ? Все мне говорятъ это, и я этого очень страшусь!
-- Сестра,--отвечалъ учитель, -- отыскивая то, чего никто не можетъ найти, ты нашла горький бальзамъ, который я хотелъ тебе дать! Тотъ, кого ты любишь, спалъ вчера сномъ смерти на груди твоей, а сегодня ты знаешь, что весь светъ плачетъ отъ того же самаго горя; горе, которое разделяютъ все сердца, переносится легче! Знай, я отдалъ бы всю кровь моего сердца, чтобы только осушить твои слезы и узнать тайну того проклятия, которое превращаетъ сладкую любовь въ мучение и по пути, усеянному цветами, гонитъ къ жертвенному алтарю какъ этихъ безсмысленныхъ животныхъ, такъ и царя ихъ--человека. Я допытываюсь этой тайны, а ты--иди, схорони своего ребенка!
Такъ вошли они въ городъ, пастухи рядомъ съ царевичемъ въ тотъ часъ, когда солнце золотило тихия воды реки Соны и бросало длинныя тени вдоль улицъ и въ ворота, около которыхъ стояла царская стража.
Когда господь нашъ приблизился, неся ягненка на плече, стража отступила, рыночные торговцы отодвинули свои телеги, покупатели и продавцы на базаре приостановили свои распри, и все стали глядеть на это кроткое лицо: кузнецъ, поднявший молотъ, забылъ опустить его; ткачъ остановилъ свой станокъ, писецъ -- свое писанье, меняло сбился со счета денегъ; белый быкъ Шивы безпрепятственно елъ никемъ не охраняемый рисъ; молоко проливалось изъ кувшина, а продавецъ, не замечая этого, гляделъ на господа, который проходилъ съ полнымъ величия смирениемъ.
Многия женщины, стоявшия у воротъ своихъ домовъ, спрашивали:
-- Кто это такой, благолепный и кроткий, несущий одного изъ животныхъ? Какой онъ касты? Почему у него такой чудный взглядъ? Сакра ли онъ или Девараджъ?
Другия отвечали:
-- Это святой мужъ, живущий вместе съ риши на горе!
Господь нашъ между темъ проходилъ, погруженный въ размышления, думая про себя:
-- Увы! Бедныя овцы мои, не имеющие пастыря! Оне бродятъ во тьме и нетъ у нихъ руководителя; оне слепо идутъ подъ ножъ смерти, подобно этимъ безгласнымъ жнвотнымъ, съ которыми связаны узами родства.
Тогда донесли царю:
-- Въ нашъ городъ пришелъ святой пустынникъ, онъ привелъ стадо, которое ты потребовалъ сюда для жертвоприношения.
Царь стоялъ въ жертвенной палате, окруженный облаченными въ белыя одежды браманами, которые шептали мантры и поддерживали огонь, пылавший на среднемъ жертвеннике.
Изъ костра благовоннаго дерева подымались блестящие языки пламени, которые, шипя и извиваясь, лизали жертвенные дары--масло, пряности и сокъ Сома--эту усладу Индры. Вокругъ костра дымился и медленно текъ широкий красный ручей--кровь жертвенныхъ животныхъ, которую не могъ поглотить песокъ. Одно изъ этихъ животныхъ--пестрая длннорогая коза--лежала тутъ-же, голова ея была привязана назадъ стеблями мунжи; жрецъ держалъ ножъ у ея вытянутой шеи и бормоталъ:
-- Великие боги! Примите этотъ даръ Бимбисары, какъ лучшую изъ жертвъ; взгляните съ благоволениемъ на эту струящуюся кровь, на дымъ жирнаго мяса, сожигаемаго благовоннымъ пламенемъ: да возложатся все грехи царя на эту жертву и да поглотить ихъ пламя вместе съ нею, готовою ныне принять смертельный ударъ моего ножа!
Но Будда кротко сказалъ:
-- Не дозволяй ему наносить этотъ ударъ, великий царь!
И затемъ онъ развязалъ веревки, которыми было связано животное, и такъ велико было обаяние, внушаемое его наружностью, что никто не помешалъ распоряжаться, какъ ему хотелось.
Затемъ, испросивъ разрешение царя, онъ сталъ говорить о жизни, которую всякий можетъ отнять, но никто не можетъ даровать, о жизни, которую всякое творение любитъ и стремится сохранить, какъ некий чудный, драгоценный даръ, приятный для всехъ, даже для самыхъ ничтожнейшихъ существъ; о жизни, которая была бы счастьемъ для всехъ, если бы въ сердцахъ людей живо было милосердие, то милосердие, благодаря которому миръ скрываетъ свои тягости отъ слабаго и открываетъ поприще для подвиговъ сильнаго. И потомъ въ безмолвныя уста защищаемаго имъ стада онъ вложилъ слова мольбы и указалъ на то, что человекъ, взывающий къ богамъ о милосердии, являясь богомъ относительно животныхъ, самъ становится немилосерднымъ; и хотя все живыя существа находятся въ связи и въ сродстве другъ съ друтомъ, мы убиваемъ, однако-же, безропотно заплатившихъ намъ дань молокомъ или шерстью и съ довериемъ предающихся въ наши руки,--руки убийцъ. Онъ напомнилъ учение священныхъ книгъ о томъ, какъ после смерти люди становятся птицами и зверями, а эти последние -- людьми подобно искрамъ, превращающимся въ пламя.
Такимъ образомъ жертвоприношение является новымъ грехомъ, останавливая роковой переходъ странствующей души.
-- Никто не можетъ очистить свой духъ кровью, -- говорилъ онъ, -- добродетельный не можетъ кровью порадовать боговъ, злой--подкупить ихъ; никто не можетъ возложить на голову невиннаго, связаннаго животнаго ни крупинки того тяжелаго ответа, какой все должны держать за все содеянное зло, за всю совершенную въ миновавшия жизни неправду; каждый самъ за себя получаетъ по строго определенному для всей вселенной закону возмездия, установляющему добро за добро и зло за зло, меру за меру въ делахъ, словахъ, мысляхъ, точно, неизменно, непоколебимо, въ полномъ равновесии прошедшаго и будущаго.
Такъ говорилъ онъ, и слова его, проникнутыя милосердиемъ, были преисполнены такого величия, истины и любви, что жрецы старались скрыть подъ одеждою руки, обагренныя кровью, а царь приблизился къ нему и, почтительно сложивъ ладони, преклонился предъ Буддою.
Господь же продолжалъ поучать, объясняя, какъ прекрасна была бы земля, если бы все живыя существа были связаны дружбою, все употребляли пищу чистую и безкровную: золотыя зерна, прекрасные плоды, сладкия травы, светлую воду; этой пищи, этого питья, ведь, довольно на земле! Сила любви, заключавшаяся въ его словахъ, победила всехъ присутствующихъ. Сами жрецы загасили жертвенный огонь, бросили жертвенные ножи. На следующий день по всей стране изданъ былъ эдиктъ, провозглашенный глашатаями, вырезанный на камняхъ и столбахъ:
"Такова воля царя: до сихъ поръ у насъ убивались животныя для принесения жертвъ и для пищи, но отъ сего дня никто не долженъ проливать крови и вкушать мясо. Знание растетъ, а жизнь одна, и только милосердый можетъ ждать милосердия".
Таково было содержание эдикта и, начиная съ этихъ поръ, благодатный миръ установился между всеми живыми существами, между людьми и животными, служащими имъ на пользу, и птицами, и всемъ живущимъ на берегахъ Ганга, где господь нашъ поучалъ святымъ милосердиемъ и кроткими речами.
Сердце учителя, было всегда милостиво ко всемъ, кто дышетъ дыханиемъ этой скоропреходящей жизни, ко всемъ связаннымъ одною цепью радостей и страданий.
Вотъ что разсказываютъ священныя книги:
"Въ древния времена, когда Будда явился на земле подъ видомъ брамана, жившаго на скале Мунда, близъ деревни Далиддъ, засуха опустошила всю страну; всходы риса пропадали ранее, чемъ успевали околоситься; въ лесахъ знойное солнце изсушило все пруды и озера; трава высыхала, звери разбегались въ разныя стороны, отыскивая пропитание.
"Однажды, проходя мимо раскаленныхъ стенъ одного нуллаха, господь Будда заметилъ тигрицу, лежавшую на голыхъ камняхъ и умиравшую отъ голода. Отчаяние светилось зеленымъ огнемъ въ ея глазахъ, ея сухой языкъ свешивался изъ открытой пасти на исхудалыя щеки, ея пестрая шкура висела складками на ребрахъ, подобно сгнившей отъ дождя соломенной крыше, держащейся на однихъ стропилахъ; около изсохшихъ сосцовъ ея пищали отъ голода двое детенышей, тщетно отыскивая молоко, котораго не было. Мать нежно лизала неугомонныхъ тигрятъ и подставляла имъ свои груди съ любовью, превосходившею даже ея голодъ, съ любовью, смягчившею крикъ отчаяния, съ какимъ она опустила на песокъ изможденную страданиемъ голову.
"При виде этой грустной картины господь Будда почувствовалъ невыразимое сострадание.
-- Помочь этой лесной убийце можно только однимъ средствомъ,--подумалъ онъ.--До заката солнца она умретъ отъ недостатка пищи. Ни одно живое существо не сжалится надъ нею, надъ этой хищной кровопийцей, страдающей отъ недостатка необходимой ей крови. Что, если бы я отдалъ себя въ пищу, отъ этого никто ничего не потерялъ бы, кроме меня самого, а разве можетъ любовь потерять, когда она остается верна себе, даже до последняго предела?
"Съ этими словами Будда отложилъ въ сторону сандалии и посохъ, снялъ свой священный шнуръ и вышелъ изъ-за куста на песчаную поляну.
-- "Смотри, мать, вотъ тебе пища!" - сказалъ онъ, и умирающая тигрица отскочила отъ своихъ детенышей съ хриплымъ резкимъ крикомъ и, поваливъ на землю эту добровольную жертву, стала разрывать ее на части своими острыми когтями, обливая ея кровью свои желтыя десны, смешивая свое горячее дыхание съ последнимъ вздохомъ безстрашной, самоотверженной любви".
Такъ любвеобильно было сердце учителя ужъ въ давния времена, а не только теперь, когда онъ своимъ милосердымъ словомъ прекратилъ жестокое жертвоприношение. Царь Бимбисара, узнавъ объ его высокомъ происхождении и святомъ предприятии, просилъ его остаться въ своемъ городе.
-- При твоемъ сане, -- говорилъ онъ ему,--нельзя выносить такихъ подвиговъ воздержания; твои руки созданы держать скипетръ, а не протягиваться за подаяниемъ. Живи со мной до моей смерти, такъ-какъ у меня нетъ сына и наследника, и учи мое царство мудрости; живи въ моемъ дворце съ прекрасною невестою!
Но Сиддартха, не колеблясь, отвечалъ ему:
-- Все это было у меня, великий государь, и все это я оставилъ ради поисковъ истины; я все еще ищу ее и буду искать; я не остановлюсь даже, если дворецъ Индры отворитъ предо мной свои жемчужныя ворота и боги станутъ приглашать меня вступить туда! Я иду воздвигнуть царство Закона и направляюсь къ тенистымъ лесамъ Гайи, где, я надеюсь, светъ осенитъ меня; этотъ светъ не можетъ явиться здесь среди риши, его не дадутъ ни священныя книги, ни подвиги воздержания, доводящие до принесения тела въ жертву душе. Теперь дело идетъ о томъ, чтобы открыть светъ и познать истину; и если это мне удастся, дорогой другъ, я, конечно, вернусь къ тебе и воздамъ тебе за любовь твою!
После этого, царь Бимбисара трижды обошелъ вокругъ царевича, почтительно поклонился до земли и пожелалъ ему успеха.
Господь направился къ Уравильве, все еще неутешенный, съ исхудалымъ лицомъ, ослабевший отъ шестилетнихъ поисковъ и усилий.
Подвижники, жившие на горе и въ роще,--Алара, Удра и пятеро другихъ--остановили его, говоря, что все ясно изложено въ священныхъ книгахъ, что никто не можетъ стать выше Срути и Смрити,--никто, даже и самые высшие святые, ибо какъ можетъ смертный быть мудрее Жнана-Канда, который учитъ, что Брама безтелесенъ и бездейственъ, безстрастенъ, спокоенъ, неизмененъ, лишенъ всякихъ свойствъ, что онъ чистая жизнь, чистая мысль, чистая радость. Человекъ не можетъ быть совершеннее, чемъ Карма-Кандъ, который учитъ, какимъ образомъ освободиться отъ оковъ личнаго бытия, стать богомъ и исчезнуть въ бездне божественности, переходя отъ лжи къ истине, отъ борьбы чувствъ къ вечному миру, царящему въ обители Молчания.
Царевичъ слушалъ эти речи, но не находилъ въ нихъ утешения.