НАВОДНЕНИЕ
Между рекой Тормасунь и местностью Кандахе, ближе к последней, на возвышенном правом берегу Анюя стоит покинутый дом, который удэхейцы называют "доке". Спускаясь к реке, я решил его осмотреть и велел пристать к берегу, а другой лодке идти дальше и устраивать бивак где-нибудь ниже. Орочи ловко повернули улимагду и, пройдя на шестах против воды метров двадцать, причалили к высокому яру. Они тотчас достали свои трубки и стали курить, а я по тропе, уже заросшей травою, подошёл к дому.
Он был деревянный, но срубленный чисто. Углы его были аккуратно вытесаны; верхний тесовый край около крыши, а равно и карнизы окон украшены резьбою. Дом был расположен вдоль берега и передним фасадом обращен к реке. С лицевой стороны он имел три окна, слева -- одно окно и справа -- дверь. Хорошо пригнанные рамы во многих местах ещё сохранили стёкла; потолок и пол были плотно сколочены и не имели щелей. Справа от входа стояла железная печь, а за ней тянулись длинные деревянные нары.
Кое-какие вещи лежали на полках и были разбросаны по полу.
Получалось впечатление весьма поспешного отъезда, похожего на бегство.
Приглядываясь к деталям, я узнал работу китайцев. Дом покинули недавно -- в прошлом году. Вокруг него выросло много травы. Этот дом принадлежал удэхейцу Маха Кялондига. Он нанял китайцев, и за восемьсот рублей они "срубили ему домик на славу". Но недолго в нём прожил Маха. С первых же дней, как он поселился в нём, вблизи стали твориться странные вещи: как только люди гасили огни и ложились спать, около дома начинал кто-то ходить, в печной трубе слышались вздохи, в лесу раздавались голоса и кто-то пронзительно свистал.
Уже это одно указывало Маха на то, что место для дома было выбрано неудачно, и он начал жалеть о затраченных деньгах. Осенью появились новые нехорошие признаки. Берег, где стоял дом Маха, с незапамятных времён был известен своею прочностью. Никакое наводнение не подмывало его, и в течение многих лет он сохранял свои очертания, а тут вдруг, ни с того ни с сего, в малую воду неожиданно обвалился.
Маха стал задумываться и поговаривать о том, чтобы весной после ледохода разобрать дом и сплавить его куда-нибудь вниз по реке или продать. Но кто купит дом с такой нехорошей репутацией? Пришла зима, и тут случились два события, которые окончательно решили участь нового дома. Осенью Маха купил лошадь, но не позаботился о заготовке ей корма в достаточном количестве. Когда она стала голодать, он решил её гнать вниз по реке. Но едва согнал лошадь на лёд, запорошённый снегом, как она сразу провалилась и утонула, а сам он еле-еле выбрался из воды.
Второе событие принесло ещё большее несчастие. Старший сын Маха, молодой человек 22 лет по имени Гяма, пошёл с двумя товарищами на охоту. На свежевыпавшем снегу они нашли следы рыси и стали её преследовать. Рысь, спасаясь от охотников, взобралась на большую сухую ель, выросшую среди камней, острые края которых торчали из-под снега. Охотники стреляли и убили животное, но так неудачно, что оно застряло между ветвями и не падало на землю. Оставалось или рубить дерево, или лезть кому-либо на его вершину. Гяма избрал последнее и стал взбираться наверх. Когда он уже был близко к цели, один сучок, на который он оперся коленом, вдруг обломился. Охотник полетел вниз и всей тяжестью своего тела ударился о камни. Он сломал обе ноги, два ребра и спинной хребет.
Через полчаса после падения Гяма умер. Товарищи доставили его тело домой.
На другой день после похорон сына Маха собрал своё имущество, уложил всё в нарты и покинул проклятое место навсегда. Новым местожительством он избрал местность Пун-чи, где находился старый балаган из корья. В нём я и застал его вместе с семьею.
Осмотрев дом, я вышел наружу. Печальный вид имело покинутое жилище. Пусть причиной являются предрассудки, невежество, но всё же люди сами, с чувством страха перед неведомым, неизвестным, бежали. Прошлое покинутых домов всегда окружено таинственностью. О них ходят легенды (чем больше дом, тем страшнее легенда), которые со временем или забываются совсем, или растут и принимают фантастически большие размеры.
День клонился к вечеру. Сумрачное небо грозило дождём. В тайге было тихо, а вверху ветер гнал тучи и лохматил их края. Сердитые, тёмные, они мчались куда-то на северо-восток, как бы с намерением излить всю злобу свою в потоках дождевой воды, и неизвестно было, какие силы гнали их, и за какие вины отдавалась земля во власть рассвирепевшей стихии. В это время лесная тишина нарушилась громкими тоскливыми криками. Сначала я думал, что это сова, но потом узнал малую болотную цаплю. С неба упало несколько капель -- начал накрапывать дождь. Надо было поскорее добраться до бивака. Шагая по тропе, я чуть было не наступил на большую жабу. Она сидела, расставив передние лапы, как будто подбоченясь. Чувствуя приближение сумерек, она выползла из земли, чтобы насладиться ненастьем и поохотиться за ночными насекомыми.
Орочи оттолкнули лодку от берега, и мы поплыли вниз по Анюю.
Сумерки быстро сгущались -- заметно становилось темнее. Ещё несколько ударов веслом, и покинутое жилище скрылось за поворотом.
2 августа одна из лодок с двумя орочами -- Геонка и Хутунка -- отправилась вниз по Анюю. Они должны были пробиться на Амур, сделать там необходимые покупки и как можно скорее возвращаться назад. В это время погода испортилась, и снова пошли затяжные дожди, вынудившие нас к бездействию. В эти ненастные дни мы нашли приют в маленьком бревенчатом домике удэхейца Инси Амуленка, расположенном на правом берегу Анюя, в местности, носящей название Кандахе. Около дома стояли амбар на сваях и юрта из корья -- первобытные постройки, с которыми туземцы никак не могут расстаться даже в том случае, когда заимствуют более совершенные жилища у русских и китайцев.
Семья Инси Амуленка состояла из его жены, взрослого женатого сына Тунси, его свояченицы, двоих детей и малолетней родственницы, которая жила у него в качестве приёмыша.
Инси был мужчина лет шестидесяти, довольно высокого роста, сухощавый. Лицо его было немного скуластое и нос с ясно выраженной горбинкой. Небольшие усы и небольшая козлиная борода указывали на его южное происхождение. Так оно и было. Из расспросов выяснилось, что Инси родился в южной части Уссурийского края. С малых лет он терпел жестокие притеснения от китайцев, систематически обиравших его отца. После смерти родителей манзы за долги объявили его "да-хула-цзы", т.е. вечным даровым работником. Тогда он бежал на север. Долго Инси плыл морем вдоль берега, прятался среди скал, спал без огня и питался тем, что попадалось ему под руку на намывной полосе прибоя: мелкие крабы, морские ежи, раковины, береговички, яйца птиц и т.п. Через месяц он добрался до реки Копи и поселился около притока Бяпали. Здесь Инси женился. Когда Когда же на Копи началась рубка леса, он перекочевал на Анюй в местность Кандахе, где и прожил около десяти лет.
На Анюе Инси считался одним из самых сильных шаманов. Он имел шаманский костюм с головным убором и шаманский бубен в берестяном футляре, на котором красной и чёрной красками изображены были различные животные, помогающие ему при камлании.
От своих притеснителей-китайцев он научился земледелию. Около его дома мы нашли небольшой огород, на котором были посажены: картофель, табак, стручковый перец и китайская капуста. Этот огород доставлял немало хлопот Инси. В окрестностях бродило много кабанов. Они часто навещали Кандахе и чинили потравы.
Тунси вырыл ловчую яму и поймал в неё супоросную свинью, которая принесла ему много поросят. Это были очень милые подвижные животные рыжеватого цвета, с продольными чёрными полосами вдоль всего тела. Молодые кабаны очень привязались к людям и всё время лезли в дом, что тоже доставляло немало хлопот женщинам, постоянно гнавшим их на двор.
Не только кабаны, но и медведи и тигры частенько подходили к дому вплотную. Один раз два мальчика восьми и десяти лет пошли на охоту за рябчиками. Шагах в полутораста от дома проходила старая сухая протока. Мальчики туда и направились. Когда они вошли в старицу, то неожиданно наткнулись на тигра. Зверь уставился на них своими жёлто-зелёными глазами. Тогда старший из мальчиков выстрелил в него дробью. Тигр затряс головою и убежал.
В перерыве между дождями мы совершали экскурсии и уходили иногда далеко от дома.
10 августа утро было ненастное, но потом погода как будто стала немного разгуливаться. Вынужденное сидение на одном месте всем очень надоело. Поэтому, как только выглянуло солнце, А.И. Кардаков взял свой фотографический аппарат и поехал на другую сторону, за Анюй, а я направился в сторону от реки с намерением достигнуть края долины.
Путь мой пролегал по большому лесу, состоящему из пород: даурской лиственницы, аянской ели, белокорой пихты, корейского кедра, душистого тополя, маньчжурского ясеня, амурской липы, монгольского дуба, горного ильма и чёрной березы. Кроме того, здесь произрастал акатник (Maackia amurensis Rupr. et Max.) -- небольшое деревцо, ствол которого имеет сердцевину красно-коричневого цвета, окружённую жёлтой заболонью. Древесина акатника настолько тверда, что о неё тупятся топоры. Коричневая шелушистая кора и средней величины овальные кожистые листья, белесоватые с исподней стороны, дадут читателю некоторое представление об этом деревце, названном в честь известного исследователя Маака.
По соседству с акатником виднелся маньчжурский орех (Inglans mandshurica Max.) -- родной брат грецкого ореха и одно из самых красивых деревьев в Уссурийском крае. Большие листья его расположены по концам ветвей, а орехи с толстой кожурой окружены мясистой зелёной оболочкой с остроконечными выступами. Древесина здешнего ореха считается весьма ценной.
Там и сям виднелись светло-серые стволы пробкового дерева (Phellodendron amurense Rupr.), называемого русскими "бархатным". Под пробковой морщинистой корой его лежит слой заболони ярко-жёлтого цвета, а листья по внешнему виду несколько напоминают иву или рябину. Весной оно одевается зеленью позже всех. На Анюе мы застали его уже с чёрными ягодообразными плодами, издающими своеобразный резкий запах.
На солнцепёках по каменистым местам росла группами и в одиночку колючая аралия (Aralia mandshurica Rupr. et Max.), имеющая вид пальмы с перисто-раздельными листьями в метр величиною. Ствол её достигает высоты от 3 до 5 метров и сплошь усажен большими острыми шипами; из самой середины листвы поднимается кверху большое бело-жёлтое соцветие. Аралия тоже отцвела и готовилась осыпать свои семена на землю.
Но самым красивым растением в долине Анюя бесспорно был виноград (Witis amurensis Rupr.). Местами он так опутывал кусты и деревья, что за листвой его, уже окрашенной в цветистые нежно-розовые тона, положительно не видно было, кого именно он избрал своей опорой, чтобы подняться повыше к солнцу. Если ему мало было места, он перебрасывался на соседнюю растительность, цепляясь усиками за ветви деревьев, или свешивался вниз длинными гирляндами. Плоды у него уже начали созревать и приобрели синеватый оттенок.
Я старался выбирать места открытые, где меньше было валежника. Попутно я заметил ядовитую чемерицу (Veratrum album L.) с грубыми плойчатыми листьями, космополитичный папоротник-орляк. (Pteridium aquilimim Kohne), листья которого действительно похожи на крылья орла, и ландыш (Convallaria majalis L., V. mandshurica), который ничем не отличается от европейского вида. Тут было много и других цветковых растений, которые мне не были известны. Я не задерживался около них и шёл дальше.
В августе месяце в тайге всегда появляется много пауков тёмно-бурого цвета (Epeira Sp.). Некоторые из них достигают довольно больших размеров и имеют брюшко величиной с медную двухкопеечную монету и ножки толщиной в спичку. Между деревьями они натягивают свои тенёта и сидят в самой их середине в хорошую погоду и под листвой -- во время ненастья. Когда идёшь по тайге, всё время натыкаешься на этих по существу безобидных и флегматичных животных. Паутина часто садится на лицо, руки, одежду и доставляет много неприятностей. Днём паук сидит неподвижно и как будто спит, но, если тронуть паутину, он немного шевельнёт ножками и приготовится к бегству, если это враг, или к нападению, если это насекомое. Паутина его, колёсного типа, обычно помещается в большом треугольнике, стенки которого сотканы из таких прочных нитей, что они производят впечатление шёлковых, и нужно употребить некоторое усилие, чтобы их разорвать рукою.
Я всё время придерживался небольшой тропы, которая чем дальше уходила от дома Инси Амуленка, тем становилась всё слабее и слабее. В одном месте я вдруг увидел протянутую поперёк её тонкую нить. Опасаясь, как бы не попасть на самострел, я остановился и стал осматриваться.
Скоро всё разъяснилось: то, что я принял за волосяную нить, была паутина длиною в пять метров, а несколько в стороне находился и владелец её. Большой тёмный паук неподвижно сидел в самом центре правильного восьмиугольника. Как раз под паутиной была довольно глубокая лужа с чистой прозрачной водою. Я взял прутик и тронул им паука. Он шевельнулся и снова замер в неподвижной позе. Тогда я легонько ударил его по брюшку. Паук быстро, точно падая, опустился вниз и повис на паутине, но я оборвал её. Паук упал в воду и, к великому моему удивлению, пошёл на дно, где и притаился.
Зная, что все пауки дышат воздухом, я решил понаблюдать за ним и посмотреть, как долго он будет находиться в таком положении.
Прошло пять-десять минут, а паук сидел в воде, как будто это была его родная стихия. Я хотел было его опять тронуть прутиком, но вдруг он, словно пробка, всплыл на поверхность и стал загребать ногами, как вёслами, направляясь к берегу. Через минуту паук выбрался на сушу и направился к высокому травянистому растению. Это была ангелика (Angelica dahurica Max.). Достигнув вершины её, он сел на край плодонесущего зонтика и стал пускать по ветру паутину до тех пор, пока она не зацепилась за одну из основных нитей его тенёт. Убедившись, что паутина достигла цели, он подтянул её немного к себе, затем спрыгнул с растения, покачался в воздухе и стал быстро взбираться наверх. Через минуту паук сидел на том самом месте, откуда я столкнул его в воду.
Во всём происшедшем интересными являются три момента: первый -- способность паука долго быть под водой, второй -- способность его изменять удельный вес своего тела и по желанию тонуть в воде и всплывать на поверхность, и третий -- чувство ориентировки по отношению к своей паутине, ветру и растущим поблизости растениям.
Я не стал больше беспокоить паука, обошёл его тенёта и начал подниматься на сопку.
Дождевая вода сбегала по склону горы многочисленными струями. Они соединялись в ручьи и шумными каскадами стремились книзу, словно опасаясь опоздать к наводнению, признаки которого были уже налицо. Ожили старицы и сухие протоки; в лесу вода появилась в таких местах, где её совсем нельзя было ожидать.
По небу двигались большие кучевые облака и заслоняли собою солнце. Сильно парило... Я несколько раз садился на колодник и рукавом рубашки обтирал своё лицо, с которого обильно струился пот.
Наконец я достиг вершины. Передо мною развернулся угрюмый горный ландшафт. Весь юго-восточный склон неба был закрыт тучами. На переднем плане виднелся край долины реки Анюя, за ним виднелся другой хребет, а дальше -- ещё какие-то высокие сопки. Они терялись в косых полосах дождя, которые как бы соединяли небо с землёю. Над истоками Анюя, Поди и Тормасуни они были совершенно непроницаемыми. Там, по-видимому, шёл сильный ливень.
Всё это были плохие признаки, грозившие задержать нас на Кандахе на неопределённо долгое время. Но была надежда, что, быть может, погода изменится к лучшему, вода в Тормасуни спадёт и мы благополучно достигнем реки Хора.
В это время нашла большая туча и заслонила собою солнце. Опять стало ещё сумрачнее и снова пошёл дождь -- мелкий и частый. Тогда я повернул обратно и часа в три пополудни пришёл домой, вымокший до последней нитки.
К вечеру разразилась настоящая буря. Сильный порывистый ветер ломал ветви деревьев и сотрясал маленький домик до основания. Дождь хлестал по окнам, и слышно было, как вода ручьями стекала с крыши. Мои спутники -- туземцы -- приутихли и молча сидели на нарах.
В такие минуты человек сознаёт своё бессилие перед грозными силами природы, когда они выходят из равновесия и превращаются в ураган, известный у народов Востока под названием "тайфун". С этими мыслями я уснул.
На другой день рано утром меня разбудили тревожные голоса людей. Я слышал, как они волновались, что-то носили, бросали; всё делалось торопливо, бегом.
Я поспешно оделся и вышел из дома. Одного взгляда на протоку было достаточно, чтобы понять, в чём дело. Внешний вид её изменился до неузнаваемости.
Мутная жёлтая вода прибывала с большой быстротой и распространялась вширь, заливая все более или менее низменные места. По воде плыли ветки, обломанные бурей, и всякий мусор. Люди оттаскивали подальше лодки, уносили вёсла, шесты и всё, что вода могла захватить с собою. Через какие-нибудь четверть часа весь левый берег протоки оказался во власти водяной стихии. Правый берег был выше, но и здесь вода уже заполняла все ложбинки. Она проникала всюду, везде находила лазейки и топила лес. Только небольшая часть этого берега, наиболее возвышенная, в виде "острова печального" поднималась среди обширных "сельвасов". К вечеру вода стала угрожать и нашему маленькому островку. Зальёт или не зальёт его ночью? Этот тревожный вопрос был написан у всех на лицах.
На Анюй страшно было смотреть. Как бешеный зверь, он метался в своих берегах. Огромные жёлто-пенистые волны с головокружительной быстротой неслись книзу. По реке плыли большие деревья, бороздя дно своими ветвями. Сдвинутые с места камни, увлекаемые водою, тоже катились вниз. Движение их можно было проследить по перемещающимся пенистым всплескам и характерному шуму, похожему на заглушённые взрывы.
Наша протока, в обычное время несущая свою воду тихо и бесшумно, теперь заговорила и стала вторить Анюю. По ней бежали бесчисленные водовороты; они зарождались внезапно, быстро двигались вниз по течению и так же внезапно пропадали, чтобы вновь появиться где-нибудь в стороне. Настала вторая ночь. Что принесёт нам рассвет?
Мне не спалось. Всё время у меня из головы не выходили женщины с детьми на галечниковой отмели около устья реки Тормасунь. Что сталось с ними? Нет никакого сомнения в том, что грозные волны теперь бегут через отмель, и юрты их снесены.
Лодки туземцев были далеко от жилища. Вероятно, их унесло водою, которая появилась ночью валом, когда все спали. Несомненно также, что сухая протока около лесистого яра, соединяющая отмель с берегом, была мгновенно затоплена и отрезала женщинам путь к отступлению. Добраться до реки Тормасунь в такую воду совершенно невозможно. И при мелководье времени надо на это не менее десяти часов. Да теперь уже было поздно и бесполезно. Единственная надежда на то, что старая женщина была настороже и при первых признаках наводнения заблаговременно подтащила лодки к балаганам. Меня также беспокоила участь орочей, посланных мною к устью Анюя. Вследствие обилия мошки, возможно, они заночевали на гальке. Большая вода могла застать их врасплох и унести лодки.
Мучимый этими мыслями, я не мог уснуть. Было два часа ночи. Я оделся и вышел на берег протоки. Поставленная нами ещё с вечера водомерная рейка указывала, что вода неуклонно прибывала, хотя уже и не так быстро. Ещё пять сантиметров, и наш остров будет затоплен.
Полная луна за лесом низко склонилась к горизонту. Лучи её проникали между стволами деревьев и серебрились в быстро бегущей воде. На чистом безоблачном небе, таком чистом, точно его вымыли дождями, блестел Юпитер во всей своей ослепительной красоте. Там, вверху, на небе, царило спокойствие, а внизу был хаос.
Страшный рёв несся со стороны Анюя, и к нему то и дело примешивался грохот падающих деревьев. Одни "питомцы столетий" падали потому, что вода подмыла корни их, другие -- под напором плавника.
Вдруг откуда-то издали донёсся странный гул, похожий на гром или отдалённую пушечную канонаду: где-то произошёл обвал.
Я прошёлся немного вдоль берега, частью уже затопленного, и снова вернулся к водомерной рейке. Она указывала на один и тот же уровень. Вода подступила к самому краю нашего острова и остановилась.
"Есть две страшные стихии, -- говорят орочи, -- огонь и вода. После пожара остаётся чистое место, и после наводнения тоже остаётся чистое место. Будь осторожен и всегда бойся огня и воды". Простая, но жизненная философия.
В это время какая-то тень на мгновение закрыла луну. Это был большой филин. Он сел на соседнее дерево и стал ухать. Убедившись ещё раз, что подъём воды прекратился, я вернулся в свою палатку и тотчас уснул.
Восемнадцать суток продержало нас наводнение на Кандахе. Все эти дни шли дожди, и вода в реке то убывала немного, то прибывала вновь. Потеряв надежду на полный её спад и уничтожив всю свою питательную базу, я решил спускаться вниз по Анюю с намерением попасть на реку Пихцу через озеро Гаси.
19 августа в полдень прибыли наконец Геонка и Хутунка и вместе с ними ещё два удэхейца -- Миону из рода Кимунка и Гобули из рода Кялондига. Как и надо было ожидать, наводнение захватило их в низовьях Анюя. В это время они ночевали на островке. Перед рассветом сквозь сон Геонка услышал какой-то шум. Выглянув из комарника, он увидел плывущий по реке тополь, который задел улимагду и потащил её за собою. Не теряя ни минуты, Геонка выскочил из палатки, бросился в воду и удержал лодку руками. Крики его разбудили других удэхейцев. Опоздай Геонка только на несколько секунд, лодку унесло бы водой, и они погибли бы наверняка. С величайшим трудом пробирались они вверх против течения, где лесом, где вновь образовавшимися протоками, и, пока подымались до Кандахе, съели все запасы, купленные на Амуре. Они прибыли к нам совершенно измученные, голодные и вымокшие до последней нитки. Надо было дать им отдохнуть.
Теперь в состав экспедиционного отряда вошли ещё два удэхейца. Миону был мужчина невысокого роста, лет тридцати шести. Он был слаб физически, но зато превосходно знал все места в бассейнах Пихцы, Мухеня и Немпту. По цвету кожи, по форме носа, выражению глаз и складу губ Миону больше чем кто-либо из туземцев своим внешним видом напоминал индейца. От последних отличался он тем, что любил поговорить. Миону всё время рассказывал нам о том, что он видел в горах, что с ним случилось, говорил о зверях, птицах, о злых духах, которые постоянно мешали ему и заставляли перекочёвывать с одного места на другое. Он не выпускал изо рта своей трубки и когда что-нибудь делал, то сильно сопел.
Другой удэхеец был среднего роста, хорошего плотного сложения, лет сорока восьми. На типично маньчжурском лице Гобули с несколько выдающимися скулами и с выгнутым носом уже появились глубокие морщины, не столько от старости, сколько от жизненных невзгод, которые выпали на его долю. По словам туземцев, это был человек старательный и работящий, но словно какой-то злой рок преследовал его дома и на охоте. Один раз зимой сам он, жена и дети все разом заболели и чуть не погибли от холода и голода. Другой раз на реке Пихце два тигра отняли у него кабана и самого его заставили уйти на реку Хор. Третий раз во время сильного мороза с ветром он провалился в прорубь и чуть было не замёрз, пока добежал до дома, и т.д. Гобули, в противоположность своему товарищу, был молчалив и неохотно рассказывал о своих приключениях, которыми была так полна его жизнь.
Теперь на Кандахе съехались четыре шамана: ороч Хутунка, удэхейцы Миону и Геонка и сам Инси Амуленка.
Следующий день -- субботний -- мы употребили на сборы, приводили в порядок лодки и приготовляли новые шесты. Незадолго до сумерек мужчины зарезали одного поросёнка и собрали кровь его в чашку. Женщины принесли листья багульника и стали их подсушивать на огне, а Тунси кривым ножичком "апали" с сырых тальниковых жердей срезал длинные стружки "куаптеляни". На вопрос мой, зачем делаются все эти приготовления, он ответил, что вечером все четыре шамана будут камланить. И действительно, когда на западе погасла вечерняя заря, старшая из женщин принесла железную жаровню, сделанную в виде птицы. Она насыпала в неё горящих углей и поставила посредине жилища. Другая женщина вынула из берестяного футляра бубен и стала нагревать кожу его над огнём, время от времени трогая её колотушкой, чтобы узнать, достаточно ли она натянулась и звонкие ли будут удары. Когда всё было готово, Гобули бросил в жаровню несколько сухих листьев багульника. Тотчас весь дом наполнился едким и ароматичным дымом.
Первым камланить должен был Хутунка. Он надел на голову венок из стружек, подвязал на себя пояс с металлическими конусообразными трубками и позвонками и взял в руки колотушку и бубен. Последний имел овальную форму с большим диаметром в метр длиною, а колотушка представляла собой тонкую выгнутую пластинку, обтянутую мехом выдры, и с ручкой, украшенной на конце резною медвежьей головою. Хутунка встал перед жаровней и некоторое время молчал, закрыв глаза, как бы собираясь с мыслями.
Все присутствующие расселись по нарам.
Прошла минута-другая, и вот среди всеобщей тишины моё ухо уловило какие-то звуки: Хутунка чуть слышно тянул ноту за нотой, не раскрывая рта. Он постепенно усиливал свой голос и призывал к себе духа "севона", помогавшего ему при камланьи. Пение его было печальное и монотонное. Понемногу он оживал и переминался с ноги на ногу. К голосу шамана присоединился металлический шорох, издаваемый позвонками. Иногда он вздрагивал, подымался на носки и припадал на колени. Выражение лица его было весьма напряжённое. Он говорил несвязные слова, упрашивал и умолял своего духа помочь ему. "Бада ла анчи Тэму гаани" (т.е. безликая птица Тэму). Как будто он имел успех, потому что голос его стал более уверенным и более ровным. Минут тридцать Хутунка находился в состоянии такого транса. Постепенно он снижал тон, пение его сделалось медленным и перешло в несвязное бормотание. Он стал тянуть одну, две ноты, не раскрывая губ, постепенно стихая, и всё закончил глубоким вздохом. Хутунка отдал бубен и снял позвонки. Потом он лёг на нары и больше не вставал совсем.
Вторым выступил Миону Кимунка. Он тоже надел на голову повязку из тальниковых стружек и встал перед жаровней с бубном в руках. Стружки длинными спиралями свешивались ему на спину. Пение его было сначала тихое, но потом постепенно усиливалось и превратилось в ропот, протест. Он как будто жаловался на что-то, спрашивал своего духа и вслушивался в его ответы, которые долетали до него как бы издалека. Миону стал изгибаться, сделал шаг, другой, пожимал плечами и начал плясать. Движения его были плавны и уверенны. Без особого шума и без резких скачков он обошёл вокруг жаровни и опять встал на своё место. Он пел и в чём-то настойчиво убеждал своего духа-покровителя, но не плакал и не умолял его, как Хутунка. Под конец камланья Миону не сразу удалось освободиться от "севона". Последний, по-видимому, был упрям и долго не хотел оставить общество людей. Дважды Миону кричал: "Эхе-э-э-э!..", то поднимая звук "э" до высокого крика, то снижая его до октавы. Удаление "севона" отняло столько же времени, как и само камланье. Миону сторонился духа и отталкивал его руками. Наконец "севон" ушёл. Шаман сразу почувствовал облегченье. Измученный до крайности, он положил бубен на пол, снял пояс с позвонками и тоже лёг на нары.
Теперь пришла очередь Геонка. Этот шаман камланил совсем иначе. Он снял с себя часть одежды. Так же, как и другие, он украсил себя стружками и взял в руки бубен. Заклинания свои Геонка начал шопотом, который всё учащался и становился громче. Он всхлипывал, скрипел зубами и изредка касался колотушкой жаровни с углями. Ноги его стали дрожать всё больше и больше, рука тоже стала проворнее бегать по бубну. Дрожание перешло во вздрагивание всем телом, отчего металлические украшения на поясе начали издавать шелестящий звон, который всё усиливался и перешёл в оглушительный лязг. В момент вселения духа Геонка пришёл в большое волнение. С ним начались судорожные схватки. Тело его приобрело удивительную гибкость. Он извивался, как змея; с лица его градом катился пот; потом конвульсивные движения перешли в корчи и в конце концов превратились в самую дикую пляску. Он приседал всё ниже и ниже и вдруг сразу подымался во весь рост, и каждый раз, когда нужно было особенно сильно ударить в бубен, он выкрикивал: "Э-э-э-эх!..". Один раз он сделал прыжок через жаровню и такой нанёс удар в бубен, что у всех явилось опасение за целость инструмента. Шаман затрясся на месте и завыл волком, весьма удачно подражая зверю. Можно было подумать, что его трясла жестокая лихорадка. Он метался и кричал: "А-ще-то-то-то-то-то!..". Геонка повелевал своим духом, что-то требовал и не хотел слушать никаких его возражений. Камланье оборвалось неожиданно. Когда надо было, он сразу освободился от "севона". Он просто отстранил его от себя, прошёл мимо и стал раздеваться, затем он выпил ковш воды и лёг рядом с Миону и Хутунка.
Последним выступил Инси. Он надел на себя специально сшитый шаманский костюм с перьями по швам рукавов, которые должны были изображать крылья, а на голову -- убор, имеющий вид шапочки с маленькими оленьими рогами, сделанными из железа. На шее старика был подвязан особый нагрудник с изображением ящериц и лягушек, а на лбу -- особый козырёк с нашитыми на нём шаманскими глазами из разноцветной бумажной материи. С помощью этих матерчатых глаз он мог видеть то, что недоступно простым смертным. И голова, и коса, падающая на спину, и пояс с позвонками, и обувь -- всё было украшено тальниковыми стружками. Инси сел на особый коврик, на котором двумя большими тёмными кругами изображалась бездна "сункта". Он прислонил лицо к бубну и стал звать "севона". Бубен удачно играл роль резонатора и то усиливал, то ослаблял голос шамана. Дух вселился в шамана быстро и очень шумно. Сильное потрясение на короткое время ввергло старика в беспамятство. С диким воем он затрясся всем телом и запрокинул назад голову. Одна из женщин поддержала его и стала опахивать ему лицо берестяным веером. Минуты через две Инси пришёл в себя и помутневшими глазами посмотрел на окружающих. Тогда Гобули взял длинный ремень, изображающий большую змею "Кулигасэ". Один конец его он привязал к поясу Инси, а другой оставил у себя в руках, чтобы сдерживать шамана, который в экстазе мог унестись в преисподнюю, откуда нет возврата. Старик вскочил на ноги и завертелся в неистовой пляске.
Оглушительные удары в бубен, сильный лязг металлических позвонков и истеричные выкрики шамана -- всё это создавало такой хаос звуков, что у меня закружилась голова.
Старик положительно обезумел. Он кричал на своего "севона", грозил ему, обращался с ним как с подчинённым, он старался напугать его своим видом и страшным шумом. От музыки его становилось жутко. Кто знает, что сумасшедшему может прийти в голову! Шаман прыгал, как тигр, он спорил, ссорился и дрался со своим духом. Инси набрал в рот горящих углей и сыпал искрами вправо и влево: это были его молнии, а резкие удары в бубен изображали гром. Гобули поднёс к губам шамана чашку с кровью. Он выпил её залпом и опять завертелся в пляске, как раненый зверь. Было достойно удивления, откуда у этого старого человека бралось столько энергии, столько силы. Он куда-то мчался, кого-то догонял и кричал, что не видит земли, что мимо него летят звёзды, а кругом холод и тьма. Тогда на помощь Гобули бросились Миону и Хутунка и делали вид, что изо всех сил сдерживают шамана, летевшего стремглав в потусторонний неведомый мир. Инси потащил их за собой из дома наружу.
Я последовал за ними.
Месяц был на ущербе. Он только что начинал всходить, но уже терялся за тучей, надвинувшейся с запада. Над большой протокой блистали две звезды -- Кастор и Поллукс из созвездия Близнецов. Свет луны уже не проникал в лес. Там был полный непроницаемый мрак. Где-то далеко вспыхивали зарницы, и тогда на фоне мгновенно освещенного неба резко и отчётливо вырисовывались контуры хвойных деревьев.
В это время большая ночная птица пролетела зигзагом над нашими головами; из глубины тайги ветром донесло чей-то грузный вздох, похожий на ворчанье. Такие звуки издаёт медведь, если поблизости почует человека. Одни собаки яростно залаяли, другие стали жалобно выть. Инси вскрикнул и впал в беспамятство. "Севон" так же быстро оставил шамана, как и вошёл в него. Камланье было окончено. Минут через пять Тунси и Гобули привели старика в дом. Он еле держался на ногах. Рубашка его была мокрой от пота. После такого моциона Инси нуждался в отдыхе. Он лёг на кан и не вставал до утра.
Женщины убрали с пола берестяной коврик и жаровню с углями, расставили столики на низких ножках и подали варёную рыбу и мясо поросёнка.
Итак, камланили четыре шамана, и каждый по-своему. Камланье началось "слабейшим" и кончилось "сильнейшим". Хутунка зависел от "севона" и умолял его, Миону оспаривал свои права и настаивал на исполнении своих просьб, Геонка требовал повиновения и повелевал "севоном", и наконец Инси считал его своим подчинённым, кричал на него, угрожал ему и даже гнал прочь.