Вместе с большими, идущими к нам с фронта новостями, вместе с переменами, важными для всего хода войны, и в зависимости от них многое изменялось и в нашей жизни.
С виду наша работа была все та же. Как и прежде, мы били фашистов, уничтожали их транспорт, помогали нашему населению. Но теперь самые обыкновенные операции и будничные дела неожиданно представали в новом свете.
Сделали мы, например, смелый налет на спиртзавод в Азаровку. А на другой день узнаем, что не только среди населения, но и среди оккупантов разнесся слух, будто завод брали прорвавшиеся вперед части Красной Армии! Конечно, возможность такой ошибки была нам очень приятна.
В другой раз партизаны ошиблись сами: во время боя за село Ивановку над их головами появились советские самолеты. Видимо, они отбомбились и перед уходом домой сделали два круга над вражеским тылом. Но нашим бойцам очень хотелось думать иначе. Они говорили: «Летчики увидели, что партизаны ведут бой, и решили поддержать нас!» Одни доказывали, что летчики только послали нам привет, то есть покачали крыльями, пожелали удачи. Другие уверяли, будто один из самолетов дал пулеметную очередь по рядам врага. Но все сходились на том, что «очень хорошо воевать при поддержке авиации».
Дело тут, конечно, не в ошибках, хотя они возникали неспроста. Каждый день десятки новых примет показывали нам, как изменилось соотношение сил, как уверенно движется Красная Армия, как близок час ее прихода к нам. А ведь люди на Малой земле ждали ее, как родную мать.
Мы и раньше, почти с самого начала, понимали, что делаем с Армией одно дело; с чувством особой ответственности шли на задания, полученные от командования с Большой земли. Но никогда еще партизаны так наглядно не наблюдали согласованность своих действий с армейскими, как в эти дни.
Теперь, исполнив приказ о создании пробки па том или ином участке железной дороги, мы собственными ушами слышали, как советская авиация бомбит подготовленную нами цель. Партизаны как бы создавали условия, наносили первый удар, а авиация удваивала его силу. Мы били врага почти одновременно, находились почти рядом, и для партизан, привыкших только к звукам тех боев, что вели сами, это было новым, удивительным ощущением.
Другой характер теперь приняли и наши боевые задачи по уничтожению противника и его транспорта. После битвы на Орловско-Курской дуге и других событий этого лета их надо было решать иначе. Да и враг стал иным.
Раньше мы всячески мешали оккупантам укрепляться на нашей земле, затрудняли их продвижение вперед, вглубь страны, к фронту. Теперь пришла пора встать на обратном пути врага, постараться превратить отступление в беспорядочное бегство, не дать врагу увезти с собой наших людей и наше имущество.
В особенно трудное положение попали наши подрывники. Раньше они стремились сбросить под откос эшелоны, что шли с боеприпасами на фронт. А как теперь разобраться? Нельзя же пропускать в Германию поезда, идущие с советской пшеницей, станками и другими ценностями? Уничтожать все это — тоже руки не поднимаются. Был случай, когда в вагонах оказалось много швейных машин: подрывники послали в лагерь связного с просьбой немедленно прислать на разгрузку людей. Вытащили аккуратно запакованные ящики с машинами и потом роздали населению.
Но попадались и грузы менее ценные. Подрывники были поражены, когда увидели, что подорванный ими состав вез могильные памятники, кресты, ограды и другой железный лом. Увидеть такой груз было по-своему приятно: он показывал, как сильно нуждается в металле гитлеровское государство.
Насколько дела врага изменились к худшему, было видно не только по большим событиям на фронте; мы наблюдали первые признаки ослабления фашистской военной мощи в незначительных для общего хода дел мелких фактах собственной боевой жизни. Это было как бы отражением в капле воды. Особенно много таких признаков появилось в сентябре.
Форсируем железную дорогу. Знаем, что переправа охраняется. Однако нас — полторы тысячи. Боя не опасаемся.
Все головные отряды, потом середина колонны проходят в полной тишине. Наши заслоны стоят в бездействии — слыхано ли такое дело?.. Наконец, когда на полотно вышел последний отряд, его обстреляли из пулемета. Только и хватило храбрости нам на хвост наступить.
Переезд миновали, идем дальше.
Но что это происходит на лесных дорогах? Раньше ночь была только партизанским временем. Передвигаться и воевать фашисты предпочитали днем. Но вот дважды мы напоролись на их колонну, один раз они — на нашу. Значит, стали двигаться ночами: вынуждены пренебрегать опасностью встречи с партизанами, лишь бы поскорей оторваться от наступающих частей Красной Армии.
Вскоре произошла новая и довольно занятная встреча с врагом: наши поймали группу разведчиков. Раньше фашисты посылали разведку, чтобы отыскать партизан, дать адрес карателям. Теперь цель стала другая. Вражеские разведчики интересовались партизанами не для того, чтобы их встретить, а для того, чтобы избежать встречи. Оккупантам надо было обойти партизанский район. И так как волей-неволей отступление заставило их ходить не только по большим шляхам, но и по проселку и по лесу, им приходилось побеспокоиться о безопасности этих, всегда для них неприятных путей.
Вообще враги пришли в такое движение и встречались в таком количестве, как будто их из мешка высыпали. Нашему командованию не просто было определять, с каким именно врагом мы имеем дело.
Раньше партизаны твердо знали, что фашисты делятся на фронтовиков, карателей, заготовителей и так далее. Теперь враг идет и едет туда-сюда в такой каше, что не сразу распознаешь, кто где. Тут и разбитые, уже отступающие части, и отставшие от них, и свежие, идущие на подкрепление, и тыловые, брошенные на фронт, и переведенные с фронта в тыл. Нам это было далеко не все равно, ведь мы их били не вслепую: нужен толк, выбор и точное исполнение указаний штаба партизанского движения.
Малоопытным людям могло показаться, что путаная обстановка и сумятица у врага облегчают нашу жизнь. Но это было не так.
В неожиданных столкновениях, какие теперь у нас бывали, появилась возможность неожиданным ударом разбить крупные силы неприятеля, но не менее легко оказаться разбитыми самим. Да, враг отступал, теснимый Красной Армией, но отступал хорошо вооруженный.
Гитлеровцы хотели верить, что их отступление временное и строили планы обороны на новых рубежах. Не отказались они и от борьбы с партизанами. Германская армия еще исповедовала идеи своего безумного фюрера, еще считала себя хозяйкой на нашей земле. И хотя дела ее были неважны, — это был все тот же лютый, жестокий враг, который никак не желал протрезвиться от хмеля «великих завоеваний».
Партизаны — люди трезвые, правильно понимали обстановку. Только среди молодежи попадались восторженные ребята. У них слегка кружились головы от радостных событий последнего времени, и они перегибали палку на свой лад.
Если старые бойцы ясно видели приближение победы, то они понимали, что для нее еще много надо сделать, да и время должно пройти немалое. Те же хлопцы, которых в начале войны не брали в партизаны потому, что им было по четырнадцать лет, добившись теперь счастья попасть в отряд, воображали, что им море по колено.
Прослышала наша молодежь, что село Мощенку прозвали среди полицаев «вторым Берлином». Действительно связные рассказывали, что сидевший там гарнизон укреплен очень сильно, оборона построена, как в крепости. По их представлению примерно так немцы должны были укреплять свою столицу!
Разведка проверила, что это за неприступная крепость. Оказалось — ничего такого, чего б мы не видали.
Когда гарнизон, окопавшийся в Мощенке, разбили, группа молодых бойцов устроила демонстрацию: разъезжали на трофейной пятитонной машине по селу и пели песню «Партизанские отряды занимали города.» Вернулись они в лагерь с таким видом, как будто в самом деле Берлин брали или по крайней мере, как сказано в песне, город.
Постоянно прислушиваясь к мнению и разговорам старых партизан, наша молодежь усвоила, что времена сильно переменились и воевать надо по-новому. Что это означает, ребята как следует в толк не взяли, однако отставать не хотели: по-новому, так по-новому! И выдумывали кто во что горазд.
Был у нас такой случай: требовалось изловить одного из постоянно ездивших в штаб большой немецкой части фельдъегеря мотоциклиста. Заполучить его следовало тихонько, не поднимая тревоги.
Приучая к боевому мастерству молодых разведчиков, им предложили подумать: как выполнить эту задачу? И что же они придумали? Смотрим — раздобыли катушки трофейного телефонно-полевого кабеля, нарезали куски и стали тренироваться: один бежит во весь дух, а другой забрасывает петлю. Добаловались до того, что боец Кукушкин сильно поранил и чуть не оторвал бойцу Мальцеву ухо. Пострадавшего отправили на перевязку.
— Что означают, эти фантазии? — спросили у хлопцев. А те объясняют, что им охота что-нибудь новое изобрести.
— Хватит, — говорят, — по-старому воевать. Времена не те!
— Да как же это вы работали? Чуть человеку ухо не оторвали?
— Подумаешь — ухо! Ведь «язык» и без уха годится — была бы голова цела. Мы над тем и бились, чтобы петлю закинуть и не удушить. А что Мальцев пострадал, так ведь это случайно и потом все же — для дела. Большой обиды тут нет.
Дело обошлось без новаторства. Мотоциклиста взяли из засады старым способом, который был не так-то уж плох. Это делалось с помощью той же проволоки, протянутой над дорогой так, что, наскочив на нее, ездок разом вылетал из седла.
По-своему чувствовали новое положение и те бывшие советские граждане, которые пошли на службу к врагам своего народа, своей Родины. Полицаям теперь приходилось, пожалуй, хуже всех. Кому они были нужны? Хозяева, которым они продались, и всегда-то обращались с ними без церемоний, теперь же, вступая с партизанами в бой, фашисты выдвигали перед собой живой заслон из полицаев.
Впрочем, какую-то их часть оккупанты отправляли в Германию, где, надо думать, на их долю тоже не было уготовлено ничего хорошего. С одной из таких партий нам довелось довольно близко познакомиться.
Наши подрывники взорвали железнодорожный путь, и на одном полустанке застрял поезд из Чернигова, в котором ехали собранные из разных районов полицаи.
Однако то будущее, которое немцы готовили для своих слуг, им не улыбалось. Воспользовавшись задержкой эшелона, почти все они разбежались. И пока гитлеровцы чинили путь, полицаи рассеялись в лесу. Они бродили в поисках какой-либо возможности пристать к партизанам и врали всякое, лишь бы спасти шкуру и встретить Красную Армию на нашей стороне.
Среди этой падали обнаружили мы и наших заклятых врагов, замучивших в ночь на десятое июля лучших разведчиков отряда имени Чапаева — Николая Жадовца, Николая Бондаренко и Ивана Гречкосея. Мы расстреляли палачей с проклятием: кровь за кровь, смерть за смерть.
Остальным приказали, если хотят оправдать себя, пойти в бой без оружия, добыть его у врага.
Случай скоро представился. Стало известно, что неподалеку продвигаются по лесной дороге два дивизиона немецкой артиллерии. Их встречала партизанская засада. А полицаи залегли второй цепью, метрах в ста от нас. Мы накрыли врага сильным огнем; затем полицаи пошли врукопашную — многие добыли себе оружие, а если и погибли, так по крайней мере честной смертью.
В том бою мы захватили штабные документы артиллерийского полка. Из них стали ясны планы обороны гитлеровского командования на тупичевском плацдарме. Видимо, вообще сейчас шло активное создание новых опорных пунктов и притом на водных рубежах. Немцы возлагали большие надежды на оборону Десны и Днепра.
Наших разведчиков послали выяснить, что там делается. Как же я завидовал этим ребятам! Пожалел даже, что стал командиром отряда. Был бы, как прежде, рядовым — уж добился бы чести пойти в эту разведку. Ведь на Днепре решится многое не только для нас, но и для всего фронта. Да что говорить! Взглянуть бы только на эти воды! «Украина», «Днепр» — слова эти неразрывно связаны и дороги всем нам.
Но разведчики ушли, а мы остались при своих, как я считал, менее интересных делах. Однакоже, правду говоря, много интересного можно было заметить, даже не выходя из лагеря.
После частых и успешных боев у нас накопилось небывалое количество трофейного вооружения. Партизаны совсем позабыли про тяжелые времена, когда не хватало оружия, — каждый имел по своей должности, потребности и вкусу, и все были «сыты» оружием по горло. Куда больше стало и трофейного обмундирования. Раньше мы радовались ему: приходилось обуваться и одеваться за счет врага. Нынче люди тоже были оборваны. Однакож та гитлеровские мундиры стали смотреть иначе. Опротивели. Не желали мы в таком виде показываться населению, а тем более — встретиться с Красной Армией.
Наконец, не выходя из лагеря, можно было слышать звуки, которые для партизанских ушей казались слаще всякой музыки: все ближе и ближе стал доноситься грохот советской артиллерии.
Многие из старых партизан помнили, как уходили, отдалялись от нас голоса орудий, пока не замолкли совсем. Бои шли, но мы их не слыхали. Линия фронта отодвинулась далеко, мы остались на Малой земле. Только тот гром и слыхали, который сами делали. И вот наконец, через два года, снова зазвучала родная артиллерийская канонада!
Подолгу молча слушали, как рвутся снаряды, бомбы, иногда обсуждая, где они ложатся.
— Это в стороне Гомеля бомбят.
— Не бомбят. Артиллерия бьет.
— Господи, увидеть бы, как «катюши» работают!
— Увидим.
— Теперь скоро.
Скоро! — Весь лагерь жил подчиненный одной мысли, одному чувству: кончается наша скромная партизанская война. К нам идет большая, настоящая, серьезная. Теперь нас отделяло от фронта совсем небольшое расстояние — всего десятки километров. Теперь даже те товарищи, которые при каждом порыве помечтать заявляли: «Пока солнце взойдет, роса очи выест», даже эти скептики, и те стали строить планы. (Такие товарищи никогда те мечтают. Они планируют.)
У костров только и было разговору — кому куда поскорее необходимо попасть. Кто торопился в колхоз, кто в школу, на завод, в исполком, в учреждение. Другие, напротив, думали только об Армии: хотели обязательно гнать врага дальше, конечно, до самого Берлина.
В эти дни все наши люди разделились на два лагеря, два течения — к дому и к военной службе. Одни уже мечтали, кому из своих детей подарить на память партизанскую шапку, а другие — плечи под погоны готовили.
Я уже повторил перед товарищами свою клятву — сбрить в Берлине бороду, из-за которой меня в тридцать лет ребята дедушкой называли.
В общем все себя определили, нашли себе место и дело. Но рано. Оказалось, что мы слишком поспешили распоряжаться собственной судьбой.
Однажды поздно вечером стало известно, что фронт всего в шестидесяти километрах от нас.
Я долго не мог в ту ночь уснуть. Ворочался, прислушивался к громам орудий, разговорам товарищей. Никому не спалось.
Накануне события, которого мы ждали с таким волнением, я задумался о завтрашнем дне более трезво и спокойно.
Самые минуты встречи, конечно, нельзя было себе вообразить иначе, как в счастливом беспорядке: рисовались наши дружеские, крепкие объятия, слышались крики «ура». И при этом в качестве молчаливых свидетелей обязательно должны были присутствовать все виды вооружения нашей Армии, а в первую голову танки и загадочные гвардейские минометы «катюши».
Мне кажется, без гвардейских минометов ни один партизан не мыслил себе встречу с Красной Армией, хотя всем нам эта картина представлялась по-разному.
«Но вот это случится, мы увидим своих, встретимся с регулярным войском. — думал я. — Что тогда?»
Конечно, партизанам не откажут в приеме в армейские ряды, часть соединения вольется в организованные вооруженные силы. Но всех ли возьмут? И как будет со мной? Ведь я — не вольный казак. Обком, наверно, примет решение — кого-то будут оставлять на гражданской работе. Раз наши города и села освобождаются от оккупации — надо их поднимать, строить, заново налаживать советскую жизнь.
Положим, думал я, на восстановление советского тыла меня вряд ли направят, поскольку я до войны никаких руководящих постов не занимал и практики не имею. Да ни за что я на это и не соглашусь. Хочу еще воевать и могу принести пользу на фронте.
Скажем, все выйдет по-моему. Безусловно, так. Меня возьмут в армию. Но тут опять остается много непонятных и тревожных вопросов.
Ведь я привык к своим бойцам, они ко мне. Многие, огромное большинство партизан отряда имени Чапаева, желали воевать дальше. Что же, нам придется в армии служить всем порознь?
Надо думать, новые боевые товарищи будут не хуже старых, но тех я хорошо знаю, а это очень важно для дела, да и странно будет видеть рассыпанным налаженный коллектив. И в то же время ясно, что взять нас в армию целым отрядом не могут. Об этом, очевидно, и думать не приходится.
Итак, с отрядом, с боевыми друзьями придется проститься. И это произойдет со дня на день.
Что будет дальше со мною? Пригодится ли во фронтовых условиях школа партизанской войны? Ведь в армии все иначе. Каким я сумею быть там командиром и сумею ли? Какое дадут воинское звание? В какую часть проситься? Или, быть может, спрашивать не станут — это решится само собой.
Да, мы все, конечно, очень туманно представляли себе, как устроятся наши дела. И кстати, что это за глупость моя старая клятва — снять бороду в Берлине? Кому же я нужен в армии такой лохматый: партизанская фантазия — прическа, фантазия — костюм. Там — порядок. И чем больше я думал об этом порядке, тем больше мне хотелось скорей его увидеть, оценить, испытать на себе. Мы, партизаны, всегда были только младшими братьями армейцев. И я твердо знаю, что хочу повоевать теперь плечом к плечу с настоящими военными.
Но я не знаю, как в армии отнесутся к партизанам. Не знаю и того, кто, когда и где будет нас формировать. Как произойдет ликвидация соединения? Увижу ли я сейчас Чернигов, Семеновку, Добрянку да села, за которые приходилось воевать, уже свободными? Или пройду другой стороной, быстрым маршем, мимо родных мест?
Все будто и хорошо и ясно. На душе праздник. А все-таки вместе с праздником столько еще заботы, столько непонятного в том, как сложится будущее, что найти покоя в эту ночь было невозможно.
И вдруг среди ночи — срочно за мной. Из штаба. Значит — серьезные новости.
В штабе много народу. Весь обком, некоторые командиры. Собрались у стола, так заслонили головами лампу, что в палатке темно. Что-то разглядывают, тихо говорят. Стоит в стороне один Коротков и громко диктует какие-то списки. Новиков, необычно напряженный, взволнованный, — рядом с командиром. Накурено страшно.
Слышу знакомые фамилии, но не могу уловить: куда, что, кого?
Новиков, увидев меня, говорит:
— Сядь, подожди, сейчас.
Коротков обращается к нему:
— Значит, командиром отряда Костеневича?
«Что это, — думаю, — за наваждение? Какие они еще тут отряды составляют? Осоавиахима? Противовоздушной обороны?»
— Костеневича? — задумывается Новиков. — Ведь это было решено.
Я тихонько обращаюсь к Новикову:
— Семен Михайлович! Где я — то буду? Имей в виду — ни в какой отряд не пойду. Я — в армию!
— Постой, постой, дойдет очередь и до тебя.
В палатку продолжают собираться командиры. Все слушаем, нервничаем, ничего не понимаем.
Но вот Коротков поворачивается ко мне:
— Высказывай мнение, — говорит он, — согласен ли с этим списком командиров соединения? Какие имеешь предложения? Как видишь, командиром Сталинского отряда — Костеневич. Кого полагаешь на свой, Чапаевский?..
— Как это Чапаевский?
— Кого назначить командиром? — раздраженно повторяет Коротков.
Тут уж я не выдержал:
— Ничего, — говорю, — не понимаю. Кажется, меня еще не снимали. А разве наши отряды будут сохранены?
— Ты что не знакомил еще командиров с радиограммой? — обратился тут Коротков к Новикову.
— Нет, только собрались. Я думал сразу всех.
— Так что ж, давай, а то ж люди не понимают.
И мы выслушали текст только что полученной из Москвы радиограммы.
Все в ней было прямой неожиданностью.
Для работы в советском тылу на освобожденной Черниговщине остаются члены обкома и советские, партийные и хозяйственные работники.
Соединение черниговских партизан имени Попудренко будет продолжать боевую деятельность в тылу врага, по новым указаниям Штаба партизанского движения.
— Завтра вы должны уйти не менее чем на сорок километров, — тут же, не давая опомниться, сказал Короткое. — Сейчас соединению необходимо оторваться от Красной Армии и всячески препятствовать переправе отступающего через Днепр врага.
— Как мы? — не понял кто-то. — А обком?
— Обком через два часа перестает быть подпольным. С нами здесь, в Гулино, останется человек сто пятьдесят. Вы же все.
Тут уже народ в палатке зашумел, загудел и что-либо понять стало окончательно невозможно.
Хорошо, обком остается. Соединение уходит. Но кто теперь поведет все отряды?
Наконец, кто остается, кроме членов обкома? «Кто уходит? Где списки? Будут ли считаться с личными желаниями?
Не понимал ничего по-прежнему и я. Почему меня спрашивали о командире отряда Чапаева? Значит, меня оставляют в советском тылу? Но это же несправедливо! Все знают, что я хотел продолжать воевать, да я и больше пользы принес бы на фронте. Все же опыт имею.
Чтобы разом внести полную ясность и всех успокоить, нам зачитали выработанный уже в Москве и дополненный здесь список лиц, остающихся на гражданской работе. Конечно, кроме Короткова, Новикова, Петрика, Капранова, Днепровского, тут были и командиры отрядов Водопьянов, Козик и другие. Меня в этом списке не было.
— Шум в палатке немного поулегся. Я не без горечи спросил у Новикова: — Вижу, Семен Михайлович, обо мне везде забыли. Ну, я в тыл не просился — не обижаюсь. А вот почему у меня хотят Чапаевский отряд отобрать? Коротков вон спрашивал, кого я порекомендую.
— Потому, — невозмутимо ответил мне Новиков, — что есть решение обкома назначить тебя командиром соединения.
Что это была за ночь! Когда я вышел из палатки штаба, оказалось, что весь лагерь не спит. Все взволнованы, расспрашивают друг друга, ждут, когда покажутся командиры.
— В нашем распоряжении только один день, — отвечал я людям. — Завтра ночью — в новый путь.
Боевая жизнь соединения черниговских партизан имени Попудренко продолжается.