Доктор

I.

-- Нѣтъ между нами посредника, который положилъ

бы руку на обоихъ насъ.

-- Научите меня, и я замолчу, укажите, въ чемъ согрѣшилъ я.

Іовъ, 6, 24.

Въ сопровожденіи молчаливаго городового докторъ шелъ по пустыннымъ улицамъ, по мокрому тротуару, въ которомъ его длинная фигура отражалась, какъ въ разбитомъ темномъ зеркалѣ. Надъ заборами уныло размахивали голыя черныя вѣтки, вѣтеръ шумѣлъ порывисто, мрачно гудя по желѣзнымъ крышамъ и бросая холодныя брызги въ лицо. А когда порывы его стихали и наступала короткая тишина, гдѣ-то страшно далеко, глухо, но совершенно явственно, слышались то одиночные, то торопливо догоняющіе другъ друга выстрѣлы. Въ южной сторонѣ, за темнымъ силуэтомъ собора, то падало, то поднималось слабое, дрожащее зарево, и снизу освѣщало нависшія тучи, при невѣрномъ свѣтѣ его похожія на поспѣшно проползающія красно-коричневыя брюха какихъ-то невѣдомыхъ, громадныхъ гадовъ.

-- Гдѣ стрѣляютъ?-- спросилъ докторъ, глубоко засовывая руки въ рукава и глядя себѣ подъ ноги.

-- Не могу знать,-- отвѣтилъ городовой, но по его голосу докторъ понялъ, что онъ знаетъ и только не хочетъ говорить.

-- На Подолѣ?-- съ нарочитымъ упрямствомъ переспросилъ докторъ, чувствуя такой приливъ ненависти, что у него даже челюсти заныли.

-- Такъ что не могу знать,-- тѣмъ же тономъ отвѣтилъ городовой.-- Намъ бы, ваше благородіе, скорѣйше...

-- "Идіотъ проклятый!" -- подумалъ докторъ, стиснулъ зубы и зашагалъ скорѣе.

Опять стали слышны порывы вѣтра, а въ промежуткахъ между ними -- отдаленные, короткіе и глухіе выстрѣлы.

-- А кто ранилъ полиціймейстера?-- опять угрюмо спросилъ докторъ, болѣзненно-чуткимъ ухомъ прислушиваясь къ выстрѣламъ.

-- Изъ жидовъ, надо быть, который,-- все тѣмъ же безразличнымъ тономъ отвѣтилъ городовой, и казалось, что ему совершенно безразлично, кто и кого ранилъ, обидѣлъ, убилъ, а важно какое-то свое, одному ему извѣстное дѣло, о которомъ онъ упорно и молчаливо думаетъ.

-- Чѣмъ?

-- Револьверомъ... Выстрѣлилъ, значитъ, и ранилъ...

-- За что же?

-- Не могу знать.

Въ этомъ однообразномъ, короткомъ отвѣтѣ было что-то такое, что, какъ каменная стѣна тюрьмы, совершенно исключало возможность спрашивать, просить и сердиться. Докторъ мысленно и злобно, и безнадежно махнулъ рукой и больше не обращался къ своему спутнику. А тотъ шелъ сзади неотступно и молча, какъ будто самъ по себѣ, тяжело и ровно отбивая шаги и думая свою скрытую думу.

Тяжелое, душащее за горло, возмущеніе все больше и больше поднималось въ груди доктора. У него сложилась увѣренность, что полиціймейстера ранилъ кто-нибудь изъ дружинниковъ самообороны, въ которую, какъ было уже извѣстно доктору, казаки стрѣляли по распоряженію этого самаго полиціймейстера.

Болѣзненно ярко представилась доктору смятенная кучка плохо вооруженныхъ, испуганныхъ и безсильныхъ людей, которые, повинуясь безконечному негодованію и жалости, изо всѣхъ силъ бѣжали въ разгромленный кварталъ, гдѣ пьяные, грязные звѣри съ дикимъ нечеловѣческимъ ревомъ громили дома, рвали и разбрасывали по грязи какія-то убогія, ветхія тряпки, и убивали обезумѣвшихъ отъ безпомощнаго ужаса людей. Они бѣжали и неумѣло грозили убійцамъ своимъ слабымъ оружіемъ, а въ нихъ стрѣляли правильными безпощадными залпами и устилали грязную мостовую ихъ жалкими разбитыми трупами. Это представилось доктору такъ ясно, было такъ омерзительно, что ему захотѣлось немедленно повернуться и уйти, крикнувъ городовому какъ можно грубѣе, безпощаднѣе и обиднѣе:

-- Ну, и пусть дохнетъ, . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . -- но онъ пересилилъ себя.

-- Я не имѣю права такъ поступить... Я врачъ, а не судья!..

Но несмотря на то, что эти доводы казались ему непреложными, докторъ не въ тактъ имъ прибавилъ:

-- Да и... лежачаго не бьютъ!

Сознаніе какой-то непонятной неискренности, которую не хотѣлось сознать, мучило и раздражало его. Было трудно идти -- и отъ борьбы съ самимъ собою, и отъ порывовъ вѣтра, упруго толкавшаго и рвавшаго на скользкихъ углахъ.

Но докторъ все шелъ и шелъ, страдая и недоумѣвая. Холодный потъ выступилъ у него на вискахъ. Городовой, не отставая, шелъ сзади и это тоже болѣзненно раздражало. Доктору становилось наконецъ, невыносимо-тяжело отъ преслѣдованія этой черной, однообразно и быстро шагающей тѣни, и неотступно близкой, и въ то же время чуть-ли не болѣе далекой и непонятной, чѣмъ тучи, все также быстро ползующія въ вышинѣ. Чувство какой-то несознанной, но горькой обиды, точно кто-то безнаказанно издѣвался надъ нимъ, стало подступать къ горлу доктора.

-- Кажется, могли бы за мной лошадей прислать!-- съ болѣзненной дрожью въ голосѣ проговорилъ онъ, самъ удивляясь своему вздорному протесту.

-- Лошади всѣ въ разгонѣ. Дохтуровъ по всему городу ищутъ, а я, ваше благородіе, думалъ на извозчика посадить, да они, вишь, черти всѣ попрятались!-- гораздо болѣе живымъ и осмысленнымъ тономъ возразилъ городовой.-- Скорѣй бы, ваше благородіе!..

II.

У дома полиціймейстера стояло нѣсколько черныхъ городовыхъ и два конныхъ казака съ винтовками поперекъ сѣдла. Лошади понуро кивали головами и вѣтеръ задувалъ имъ хвосты на бокъ. Казаки были неподвижны, точно это были не живые люди, а какое-то бездушное продолженіе лошадей, и когда лошади отъѣзжали на середину улицы, казалось, что онѣ по собственной волѣ передвигаютъ сѣдоковъ съ мѣста на мѣсто. Городовые молча смотрѣли на подходившаго доктора и также молча дали ему дорогу. Сѣренькій околоточный учтиво приложилъ руку къ козырьку.

-- Нашелъ?.. Докторъ?-- спросилъ онъ.

-- Такъ точно, дохторъ!-- торжествующе отвѣтилъ городовой, забѣжалъ впередъ и отворилъ дверь подъѣзда.

-- Пожалуйте, ваше благородіе....

Дверь въ переднюю была полуотворена и тамъ темно, но въ слѣдующей комнатѣ горѣла лампа и полоса свѣта косо ложилась на полъ передней. На встрѣчу быстро вышелъ толстый приставъ, въ дверяхъ показались еще какіе-то полицейскіе и красивый жандармскій офицеръ.

-- Докторъ?-- рѣшительно спросилъ и приставъ.--Нашли.

-- Нашли!-- отворивъ, отвѣтилъ сѣренькій околодочный забѣжавшій впередъ.

Докторъ ничего не сказалъ. Морщась и испытывая какое-то унизительное недоумѣніе, точно нечаянно попалъ въ скверную исторію и не зналъ, какъ оттуда выпутаться, онъ долго распутывалъ кашнэ, снималъ пальто и калоши, а потомъ снялъ еще и очки и долго, гораздо дольше, чѣмъ это было нужно, протиралъ ихъ носовымъ платкомъ.

Ему припоминалось въ эту минуту, какъ разъ, еще въ бытность студентомъ, онъ принужденъ былъ по дѣлу прійти въ домъ, изъ котораго его недавно по недоразумѣнію выгнали, и какъ ему тогда было до такой степени стыдно и неловко, что собственныя руки и ноги причиняли ему почти физическое страданіе. И теперь, точно такъ же, какъ тогда, вмѣсто того, чтобы уйти, искренно презирая себя, онъ кашлянулъ, нахмурился, кося глазами поверхъ очковъ и неловко ступая по паркету, вошелъ въ освѣщенную комнату.

-- Гдѣ больной?-- сердито спросилъ онъ, ни на кого не глядя и стараясь не замѣчать обращенныхъ къ нему и выжидательныхъ, и враждебныхъ лицъ. Онъ замѣтилъ только, что жандармскій офицеръ -- тотъ самый, который недавно дѣлалъ у него обыскъ.

-- Сейчасъ, докторъ... вотъ пожалуйте сюда,-- пропыхтѣлъ приставъ, показывая дорогу.

Навстрѣчу ему уже шла, торопливо путаясь въ необыкновенно длинномъ и странномъ розовомъ платьѣ, высокая и красивая женщина. У нея были большіе, черные, заплаканные и оттого кажущіеся огромными глаза, пунцовыя губы и бѣлая, полная шея, мягко изгибающаяся и ускользающая за вырѣзомъ платья въ бѣломъ и пышномъ кружевѣ. Была она такая стройная и красивая, что докторъ даже удивился. И вмѣстѣ съ чувствомъ восхищеннаго умиленія передъ красавицей женщиной, ему показалось страннымъ и неожиданнымъ, что у такого неинтеллигентнаго, продажнаго и жестокаго человѣка, какимъ былъ полиціймейстеръ, была такая красивая жена. Въ этомъ было что-то непонятное и очевидно нелѣпое.

-- А между тѣмъ такъ почти всегда и бываетъ,-- мелькнуло въ головѣ доктора.

-- Платонъ Михайловичъ, докторъ?-- высохшимъ надтреснутымъ отъ волненія голосомъ спросила она и въ темныхъ глазахъ ея мелькнуло что-то робкое.

-- Докторъ, докторъ, Эмма Васильевна... Вотъ и успокойтесь -- теперь все будетъ прекрасно... Сейчасъ мы... его поставимъ на ноги!-- неловко и не къ мѣсту проявляя ту дружелюбную фамильярность, съ какой говорятъ толстые, здоровые мужчины съ красивыми женщинами, пыхтѣлъ приставъ, давая дорогу доктору.

Она схватила его за обѣ руки, крѣпко, мягко сжала, и близко глядя въ лицо широко раскрытыми темными глазами, сказала торопливо и напряженно съ какимъ-то таинственнымъ ужасомъ:

-- Бога ради, докторъ, помогите!.. Идите сюда, скорѣе... Если бы вы видѣли, какъ онъ мучится!.. Боже мой, ему въ... животъ... попали... докторъ!.

И вдругъ она зарыдала, крѣпко закрывъ лицо тонкими и гибкими руками, такъ же, какъ и грудь, удивительно нѣжно розовѣвшими среди бѣлыхъ мягкихъ кружевъ.

-- Эмма Васильевна, не волнуйтесь! Ну, что такое?-- поднялъ короткія руки толстый приставъ.

-- Успокойтесь, сударыня... это ничего!-- глухо пробормоталъ и докторъ, чувствуя, какъ теплая жалость смягчаетъ его душу. Но говоря, онъ взглянулъ на ея руки и вспомнилъ то, что ему сегодня разсказывалъ одинъ знакомый: какъ громилы вспарывали животы беременнымъ еврейкамъ и запихивали туда пухъ изъ подушекъ. Душа у него заныла тоской.

-- Отчего не позвали кого-нибудь другого?..-- еще глуше, не глядя и страдальчески морщась, спросилъ онъ.

Она вскинула на него удивленно-испуганные глаза.

-- Господи, но кого же мы позовемъ?.. Во всемъ городѣ вы одинъ русскій докторъ... Нельзя же звать жида... Они теперь всѣ такъ озлоблены противъ него... Докторъ!..

Приставъ подвинулся ближе, и докторъ понялъ это движеніе. Онъ оглянулся полнымъ ненависти взглядомъ, но сдержался; потомъ густо покраснѣлъ и сердито заморгалъ бѣлесными близорукими глазами.

-- Ну, хорошо, что-жъ... Гдѣ больной?

-- Сюда, сюда, докторъ...-- торопливо позвала она и, подобравъ платье, быстро пошла впередъ.

-- Можетъ быть, вамъ помочь...-- запыхтѣлъ приставъ.

-- Никого не надо!-- грубо перебилъ докторъ, радуясь возможности этой грубости и пошелъ за женой полиціймейстера.

Они торопливо прошли двѣ темныя комнаты, должно быть, столовую и гостиную, потому что доктору въ сумракѣ померещились бѣлый столъ съ неубраннымъ самоваромъ, а потомъ картины, рояль, черный и блестящій, даже въ темнотѣ и зеркала. Ноги шли то по твердому лощенному паркету, то по мягкому ковру, и вокругъ пахло неуловимо-тонкимъ запахомъ роскоши. И опять доктору было мучительно неловко, точно отъ всего этого на него ложился какой-то нехорошій, стыдный налетъ.

Но за дверью послышался знакомыйдоктору тяжелый, монотонно надрывистый хрипъ умирающаго человѣка, и при этомъ звукѣ доктору сразу стало легче: онъ какъ-то непреложно, въ одно мгновеніе опредѣлилъ, что именно надо дѣлать и чего нельзя не дѣлать. Докторъ уже самъ торопливо прошелъ впередъ и первый вошелъ въ комнату больного.

Тамъ было очень свѣтло, пахло нашатырнымъ спиртомъ, іодоформомъ, еще чѣмъ-то острымъ, и тяжелый нутряной хрипъ, казалось, наполнялъ всю комнату. Сестра милосердія съ краснымъ крестомъ на выпуклой груди, стояла у кровати, а на тюфякѣ, съ котораго съѣхала мокрая, окровавленная простыня, безъ подушекъ, вытянувшись во весь ростъ и странно выпятивъ грудь, лежалъ полиціймейстеръ. Его синеватыя брюки были растегнуты и отворочены, рубаха задрана высоко на грудь и между ними подымался и опускался, съ толчками и какъ будто съ страшнымъ трудомъ, голый розовый животъ.

Докторъ строго посмотрѣлъ на него и сказалъ:

-- Сестра, посвѣтите, пожалуйста...

Но жена полиціймейстера сама торопливо бросилась къ столу и, вся изгибаясь, точно несла страшную тяжесть, принесла лампу. Огонь освѣщалъ ее теперь снизу и оттого у нея странно блестѣли глаза, и когда она быстро переводила ихъ съ живота мужа на лицо доктора, лицо ея выглядѣло дѣтскимъ и наивно испуганнымъ.

Докторъ наклонился. Въ кругѣ яркаго свѣта передъ нимъ, казалось, былъ только одинъ розовый съ темнымъ пупкомъ и черными волосами внизу, вздрагивающій, подымающійся и опускающійся животъ. Лицо раненаго было въ тѣни и докторъ какъ-то позабылъ о немъ.

-- Ага вотъ...-- машинально сказалъ онъ самъ себѣ.

Круглая, темнокрасная дырочка была тамъ, гдѣ кончалась дуга реберъ. У нея были отчетливо правильные края, чуть-чуть только посинѣвшіе и запачканные розоватой кровью, и она была такая маленькая, что не вѣрилось въ ея страшный вредъ. Но то невѣроятно-мучительное напряженіе, съ какимъ поднималось розовое мягкое тѣло, какъ будто изо всѣхъ силъ напруживаясь именно вокругъ этого мѣста, явственно говорило о страшномъ страданіи и быстро приближающейся опасности.

-- Ага, ага...-- повторилъ докторъ.

Двумя пальцами, какъ рогулькой, онъ осторожно подавилъ вокругъ ранки. Тѣло мягко подалось, но вдругъ съ страшной силой заколебалось вверхъ и внизъ, и громкій, совершенно нечеловѣческій, безсмысленный крикъ раздался гдѣ-то сбоку, подъ локтемъ доктора.

-- Аааа у...

Лампа такъ заходила въ рукахъ женщины въ розовомъ платьѣ, что докторъ прежде всего машинально перехватилъ ее. Передъ нимъ было такое блѣдное, жалкое и такое красивое лицо, что острая жалость опять подступила къ его сердцу. Руки у нея упали и безпомощно висѣли вдоль тѣла.

-- Она упадетъ!-- подумалъ докторъ, зорко слѣдя за ея колеблющимися движеніями.

-- Сударыня... не волнуйтесь такъ... пойдемте... Тутъ вамъ нечего дѣлать,-- заговорилъ онъ мягко и осторожно, беря ее подъ локоть.

Она посмотрѣла на него дикими, большими глазами.

-- Нѣтъ, докторъ, нѣтъ... я ничего... Скорѣе, докторъ, скорѣе... Ради Бога!

Но докторъ настойчиво подвинулъ ее за локоть, и она покорно пошла вонъ изъ комнаты.

Въ гостинной горничная, въ бѣломъ накрахмаленномъ передникѣ, зажигала лампу и смягченный красноватый свѣтъ выдѣлилъ изъ сумрака круглыя мягкія поверхности дорогой вычурной мебели и тусклое золото картинныхъ рамъ. Въ дверяхъ вопросительно, но сдержанно глядѣло красное круглое лицо пристава. Докторъ насильно усадилъ женщину на диванъ.

-- Не ходите туда... посидите здѣсь... Тамъ достаточно и сестры милосердія... Я пошлю сейчасъ за фельдшеромъ... А вы черезчуръ волнуетесь... Посидите...

-- За фельдшеромъ послано,-- отозвался приставъ.

Она слушала, не спуская съ доктора черныхъ блестящихъ глазъ и какъ будто чего-то не понимала. Но когда докторъ двинулся, ухватила его за руку цѣпко и проворно, какъ кошка.

-- Докторъ, ради Бога, скажите правду... это не опасно?.. Онъ не умретъ?..

Что-то мѣшало ей говорить и послѣднее слово она выговорила съ трудомъ, невнятно.

И все яснѣе и яснѣе докторъ понималъ, какое страшное горе испытываетъ она и все сильнѣе становилась въ немъ жалость къ ней.

-- Что-жъ...-- подумалъ онъ отвѣчая на какое-то свое собственное глубокое и неясное чувство: -- Всякому свое!.. И это насиліе такъ же ужасно, какъ и всякое другое... Для нея онъ, конечно, дороже всего на свѣтѣ, несмотря ни на что... а ему дорога его жизнь, какъ всякому человѣку... А мое дѣло помогать всѣмъ... и... не мое дѣло дѣлить больныхъ на правыхъ и виноватыхъ!..

-- Успокойтесь, сударыня,-- мягко сказалъ онъ, глядя на нее черезъ очки съ непомѣрной высоты своей тощей, длинной фигуры.-- Все, дастъ Богъ, обойдется. Рана, конечно, тяжелая, но позвали меня во время... Да, это хорошо, что меня такъ скоро позвали...-- повторилъ онъ, чтобы придать больше вѣсу своимъ словамъ.

И несмотря на то, что онъ еще ничего не сдѣлалъ и все было такъ же извѣстно, какъ и раньше, черные глаза смягчились, потеряли ненормальный лихорадочный блескъ и стали глубокими и благодарными. Она вдругъ вся ослабѣла и, тихо пожавъ ему руку, опустилась назадъ въ кресло.

-- Спасибо вамъ, докторъ...-- тихо сказала она довѣрчивымъ и ласкающимъ голосомъ.-- Идите, я не буду мѣшать... А если... тамъ... вы меня позовите!.. Докторъ!

Докторъ, уходя, еще разъ противъ воли окинулъ взглядомъ всю эту пышную волнистую пѣну, бѣлаго кружева, черныхъ волосъ, розоваго тѣла и шуршащаго шелка.

-- Какая роскошная красавица!-- съ восторженнымъ недоумѣніемъ подумалъ онъ.-- И вдругъ -- жена, наложница этого мерзавца!.. Странно, ей Богу!.. И вотъ такъ все на бѣломъ свѣтѣ!-- съ смутнымъ укоромъ кому-то прибавилъ онъ и опять вошелъ въ комнату больного, крѣпко притворивъ дверь.

Тамъ попрежнему пахло лекарствами, также висѣлъ надъ кроватью нудный, надрывистый хрипъ и неподвижно сидѣла сестра милосердія, кидаясь въ глаза своимъ обтянуто-выпуклымъ краснымъ крестомъ.

-- Послушайте, сестра, пошлите за фельдшеромъ и ко мнѣ на домъ за инструментами, впрочемъ, я напишу ему, пусть онъ самъ... онъ тамъ знаетъ...

-- Слушаю,-- покорно отвѣтила сестра и встала.-- Да тамъ уже во всѣ концы послано, докторъ...

-- Да скажите, чтобы сюда пока никто не входилъ... Раненому нуженъ покой... Задержите тамъ его жену...

Потомъ докторъ остался одинъ у постели раненаго...

Онъ осторожно перенесъ лампу на столикъ, ближе къ кровати, и сѣлъ сбоку на стулъ.

Полиціймейстеръ лежалъ попрежнему неподвижно. И лицо его съ большими красивыми усами, и руки съ кольцами на пальцахъ, и ноги въ высокихъ лакированныхъ сапогахъ были совершенно неподвижны. Двигался все такъ же одинъ только голый розовый животъ, и въ этомъ напряженномъ ритмическомъ движеніи было что-то тяжелое, непріятное и страшное. Мускулы сокращались неправильно, все въ одну сторону, точно старались вытолкнуть что-то мѣшающее имъ и засѣвшее гдѣ-то глубоко внутри, и не могли. И каждый разъ, послѣ неудачнаго усилія, все тѣло порывисто вздрагивало, а изъ подъ пушистыхъ рыжеватыхъ усовъ выходилъ хриплый звукъ, похожій на безсознательный болѣзненный смѣхъ, и на стонъ, полный тоски и испуга.

Докторъ зналъ, что надо дѣлать, чтобы помочь организму избавиться отъ страданій, и съ перваго взгляда увидѣлъ, что хотя рана и тяжела, но здоровый какъ жеребецъ, огромный полиціймейстеръ перенесетъ ее, лишь бы не произошло какихъ-нибудь осложненій и не запоздала помощь. Имъ стало овладѣвать привычное нетерпѣніе. Вспомнилось, что всѣ товарищи на перевязочныхъ пунктахъ.

Онъ взялъ руку, покрытую мелкими рыжеватыми волосами, которая, должно быть, была очень сильной прежде, но теперь поддавалась, какъ гуттаперчевая, и нащупалъ пульсъ.

Въ эту секунду хрипъ неожиданно затихъ. Докторъ быстро взглянулъ въ лицо раненому и понялъ, что тотъ пришелъ въ себя и видитъ.

-- Ну, какъ вы себя чувствуете?-- спросилъ онъ.

Полиціймейстеръ молчалъ. Животъ его попрежнему тяжело колыхался вверхъ и внизъ. Глаза тускло и безжизненно смотрѣли изъ-подъ опущенныхъ вѣкъ.

Доктору показалось, что онъ ошибся, но въ это время усы дрогнули и странный, идущій какъ будто откуда-то изъ самой глубины тѣла, голосъ произнесъ тихо и внятно:

-- Больно... Докторъ... я умру... Гдѣ Эмма... жена?...

-- Жену вашу я удалилъ, потому что она черезчуръ волновалась. Не умрете, ничего. То ли еще бываетъ,-- успокоительно отвѣтилъ докторъ тѣмъ привычнымъ бодрымъ тономъ, какимъ онъ всегда говорилъ съ больными.

-- Больно...-- еще тише проговорилъ полиціймейстеръ и застоналъ.

-- Ничего... Сейчасъ мы все поправимъ... потерпите немного,-- тѣмъ же тономъ возразилъ докторъ.

Но полиціймейстеръ уже опять потерялъ сознаніе и прежній тяжелый хрипъ сталъ тягуче выходить изъ-подъ рыжихъ усовъ.

Докторъ посмотрѣлъ на часы, вздохнулъ и всталъ. Рана была промыта сестрой милосердія и пока нечего было дѣлать. Онъ ощущалъ безпокойное, томительное чувство. Въ комнатѣ было душно и жарко, лампа горѣла черезчуръ свѣтло. Было тяжело и тоскливо, а мысли метались, какъ дымъ подъ вѣтромъ. Докторъ подошелъ къ окну; отворилъ форточку и, прислонившись къ холодному стеклу, сталъ смотрѣть на улицу внизъ, чувствуя, какъ пріятно и легко шевелитъ волосы холодный, чистый воздухъ, черезъ его голову волной струясь въ комнату.

На улицѣ все такъ же было пусто. Невѣдомо зачѣмъ и для кого горѣли одинокіе желтые фонари и освѣщали черныя окна домовъ и молчаливыя вывѣски. За домами темнымъ силуэтомъ возвышалась темная соборная колокольня, а за нею слабо мерещилось далекое зарево.

При видѣ его докторъ вспомнилъ о погромѣ и тотчасъ же опять поднялось въ немъ мучившее его весь день тоскливое мучительное недоумѣніе и возмущеніе, похожее на тошноту. Онъ вытянулъ шею къ форточкѣ и прислушался. Сначала ничего не было слышно, но потомъ вѣтеръ принесъ далекіе рѣдкіе звуки выстрѣловъ.

...Б-ба-бахъ... бахъ... бахъ...-- глухо доносилось по вѣтру и въ этихъ короткихъ, глухихъ звукахъ болѣзненно понятно чувствовалось что-то роковое, въ кого-то направленное.

-- "Господи, когда же все это кончится..." -- тоскливо подумалъ докторъ.

Сзади въ комнатѣ какъ бы въ отвѣтъ послышался усиленный, напряженный хрипъ.

И тутъ доктору пришла въ голову тоскливая мысль.

-- Господи, вѣдь вотъ... какая у него красивая любящая жена, какой онъ самъ сильный и здоровый, какая роскошная сытая у него обстановка, какія у него должны быть здоровыя и веселыя дѣти... и вмѣсто того, чтобы удовлетвориться этимъ счастьемъ, радоваться жизни и дорожить только этой радостью, онъ -- вотъ что!.. И не нужно ему это, и чуждо, и страшно и... долженъ же онъ понимать, какія страданія онъ приноситъ. А вотъ...

Вѣтеръ сильнѣе загудѣлъ по крышамъ и опять стало слышно только хрипѣніе въ комнатѣ.

Докторъ снова сталъ смотрѣть на улицу. Было тамъ вѣтрено и пусто, и сверкая отраженіемъ фонарей, лихорадочно дрожали между камнями лужи, будто въ паническомъ ужасѣ метались, отыскивая, куда бы спрятаться. За колокольней все слабѣе дрожало потухающее зарево; упругій вѣтеръ приносилъ къ форточкѣ звуки отдаленной пальбы и какъ будто слабый, слабый крикъ. Докторъ тревожно прислушался, потомъ высунулъ голову въ форточку, но все-таки не могъ разобрать, дѣйствительно-ли онъ слышалъ крикъ или только такъ почудилось. На лицо его, горячее и влажное отъ пота, поспѣшно стали сѣяться мелкія капли невидимаго дождя. Докторъ, вытягивая длинную шею, взглянулъ направо и налѣво, посмотрѣлъ прямо передъ собою и прочелъ на большой бѣлой вывѣскѣ "Рыбный складъ".

Что-то смутно пришло ему въ голову и вдругъ съ чудовищной быстротой наполнило всю мысль, нарисовавшись ослѣпительно-яркой, ошеломляющей картиной.

Шесть, семь мѣсяцевъ тому назадъ его позвали къ одному купцу, котораго стукнулъ легкій ударъ.

Толстый, грузный купецъ лежалъ на диванѣ, какъ свѣже освѣжеванная свиная туша, возвышаясь круглымъ налитымъ животомъ. Лицо у него было синее и страшное, какъ у мертвеца, дыханіе трудное и хриплое. По временамъ руки и ноги его начинали судорожно дергаться и сокращаться и тогда видно было, какое страшное страданіе онъ переносилъ.

Докторъ сдѣлалъ тогда все, что предписывала ему наука, безъ сна и усталости провозился съ нимъ всю ночь, выпуская мочу, ставя мушки на синій омерзительно-налившійся затылокъ, дѣлая массу тяжелаго, противнаго и труднаго, и поставилъ-таки его на ноги. И этотъ самый купецъ Воскобойниковъ три дня тому назадъ поилъ у собора толпу оборванныхъ пьяныхъ, мало похожихъ на людей, и раздавалъ имъ разноцвѣтный кумачъ на флаги. Его красное, жирное лицо лоснилось отъ возбужденія и выпитой въ огромномъ количествѣ водки, а хриплый голосъ бѣшено кричалъ безсмысленныя и страшныя слова, которыя вылились теперь во всѣ эти звѣрства, убійства, насилія и мученія.

-- А вѣдь не вылечи я его тогда,-- подумалъ докторъ,-- можетъ быть, многими десятками жизней было бы теперь больше... Что же я сдѣлалъ?..

На лбу у него явственно выступилъ холодный потъ.

Онъ отошелъ отъ окна растерянный и смущенный, что-то подыскивая, вспоминая и не находя. Онъ подошелъ къ кровати и сталъ смотрѣть прямо въ лицо раненаго полиціймейстера. Это красивое и жестокое лицо было блѣдно и безпомощно, но иногда, когда стонъ усиливался, изъ-подъ рыжихъ усовъ показывались бѣлые широкіе зубы и тогда все лицо принимало злое, хитрое и звѣриное выраженіе.

Необычайно сильное чувство гадливой злобы овладѣло вдругъ докторомъ. Все -- и роскошная обстановка спальни, и сытая, откровенно, безстыдная близость кроватей, мужской и женской, и голый животъ съ его занѣженной розовой кожей, стало противно до физической тошноты.

-- Это надо побѣдить въ себѣ... я не имѣю, не имѣю права поддаваться личнымъ чувствамъ!-- мысленно закричалъ на себя докторъ.-- И, конечно, я не уйду, не брошу умирающаго человѣка,-- съ фальшивой увѣренностью, какъ-то черезчуръ отчетливо, словами, подумалъ онъ.

-- А почему не бросить?-- кругло выросло въ мозгу.-- Почему!.. Невозможно же...

Полная растерянность охватила его. Комически неловко вытащивъ платокъ изъ задняго кармана сюртука, отъ чего фалда безпомощно задралась кверху, докторъ медленно и долго сталъ вытирать крупными каплями запотѣвшій лобъ.

-- Фу... Да что-жъ это, наконецъ, никто не идетъ!-- съ внезапной злобой подумалъ онъ, забывъ, что самъ запретилъ входить. Но сейчасъ же поймалъ себя на томъ, что желаетъ чьего-нибудь прихода только для того, чтобы свое личное "я" подмѣнить и подкрѣпить другимъ человѣкомъ, не чувствующимъ того, что чувствуетъ онъ самъ. И опять ему стало стыдно, тоскливо и совершенно уже невыносимо.

-- А тотъ, кто стрѣлялъ въ него, не бросилъ револьвера, когда нажималъ курокъ...-- мучительно подумалъ докторъ.

-- Это ужасно, до чего разстроились нервы! Проклятое время,-- съ отчаяніемъ беззвучно сказалъ онъ и медленно отошелъ. Движенія его были такъ неувѣренны и сбивчивы, какъ будто онъ двигался противъ воли и все время мучительно преодолѣвалъ сопротивленіе.

Почему-то его все тянуло къ окну.

Въ темномъ стеклѣ тускло мерещилось отраженіе его собственнаго лица, съ широко открытыми, даже выпученными глазами, и путалось съ видимой за окномъ пустой и темной улицей. Докторъ закрылъ глаза.

Въ охватившемъ его мракѣ сейчасъ же появилось спутанное и болѣзненно-яркое видѣніе прошедшаго дня. Представился какой-то молодой человѣкъ, трупъ котораго доставили ему въ больницу. Лица у него не было и нельзя было угадать, какая жизнь была убита, но изъ массы кровавой грязи, превратившей голову въ уродливый комъ, торчали клочья мягкихъ волосъ. Потомъ онъ вспомнилъ гимназистку, евреечку, которую почти каждый день встрѣчалъ утромъ по пути въ больницу. Она была такая хорошенькая, стройненькая, веселая, ей такъ шли ея коричневое, цѣломудренно-чистое платье, черный фартукъ, высокія ботинки и черные волосы, вившіеся на розовыхъ вискахъ. На усталую, сварливую душу доктора отъ нея всегда вѣяло освѣжающей, веселой струей первой женской молодости, и онъ любилъ ее встрѣчать, какъ каждый годъ любилъ встрѣчать первую, еще робкую, но уже свѣтлую и радостную весну. Ее убили тоже. Ея трупъ былъ второй трупъ, который докторъ видѣлъ въ этотъ день. Въ переулкѣ, недалеко отъ закопченнаго, съ выбитыми стеклами и вывороченными дверями, дома, посреди обломковъ и грязнаго тряпья, на сѣрой мокрой мостовой докторъ увидѣлъ необычайное, хрупкое розовое пятно: погромщики изнасиловали ее въ домѣ, раздѣли до нага и выбросили въ окно на мостовую, и, какъ разсказывали доктору, долго волокли ее по грязи за одну ногу. На нѣжной, еще совсѣмъ не сформировавшейся груди были запекшіяся грязные полосы отъ сорванной камнями кожи, черные распустившіеся волосы на аршинъ вокругъ головы тяжело впитались въ грязь, а круглая, голая сломанная нога изгибалась между камнями, безвольно и безсильно.

Въ первый разъ слезы показались изъ-подъ закрытыхъ вѣкъ доктора и расплылись по оправѣ его очковъ. И вдругъ эти два невыразимо грустныхъ и непередаваемо-ужасныхъ образа, съ кошмарной уродливостью покрылись невѣроятно огромной, безформенной, вздутой, красной рожей купца Воскобойникова, съ налитыми кровью, выпученными безсмысленными глазами и искаженно-расширеннымъ смраднымъ ртомъ. А вокругъ, какъ черти, заскакали и заломались, бѣсноватые образы оборванныхъ, опухшихъ отъ водки, омерзительныхъ и отталкивающихъ людей.

-- Нѣтъ... это не люди!-- вдругъ громко какъ будто спокойно и убѣжденно проговорилъ докторъ.

Въ этомъ дикомъ кошмарѣ безсильно потянуло молодое и милое лицо убитой дѣвушки.

Шатаясь и бормоча себѣ подъ носъ, докторъ сдѣлалъ надъ собой страшное усиліе, открылъ глаза, отошелъ отъ окна и направился къ кровати полиціймейстера, но въ то самое мгновеніе, когда онъ уже дошелъ до середины комнаты, докторъ вдругъ круто повернулъ, махнулъ рукой, опустилъ голову и, не глядя на больного, вышелъ вонъ.

-- Не могу!-- хрипло и тоскливо сказалъ онъ.

III.

Въ гостиной онъ столкнулся съ сестрой милосердія и посторонился, давая ей дорогу. Въ эту минуту онъ былъ въ какомъ-то странномъ безсознательномъ состояніи, задумчивъ и углубленъ, и потомъ никогда не могъ припомнить, что думалъ въ то время. Сестра остановилась и, снизу глядя ему въ лицо, успокоительно сказала:

-- Опять послали, докторъ... къ Тимофееву и въ больницу...

Докторъ задумчиво, точно прислушиваясь къ чему-то другому, слышному только ему одному, посмотрѣлъ ей въ лобъ, на который изъ-подъ бѣлой косынки выбивались мелкія пушистыя кудряшки, и отвѣтилъ:

-- Ага... да...

-- Можетъ быть, что-нибудь надо? Такъ я приготовлю... Воды?-- опять спросила сестра.

-- Ну, да... воды!-- вдругъ съ бѣшенствомъ крикнулъ докторъ, самъ пугаясь своего крика и его совершенной неожиданности. На мгновеніе глаза его встрѣтились съ удивленно-испуганными глазами сестры и въ ея черныхъ маслянистыхъ зрачкахъ онъ увидѣлъ оскорбленное достоинство.

Онъ хотѣлъ что-то сказать, объяснить ей, въ чемъ дѣло, но безсильно махнулъ рукой и пошелъ черезъ гостиную прочь.

Не глядя, онъ пошелъ черезъ всѣ комнаты, не видя, но чувствуя на себѣ непонимающій, испуганный взглядъ поднявшейся съ кресла жены полиціймейстера, вышелъ въ переднюю и дрожащими руками сталъ надѣвать пальто.

Она вышла за нимъ, слегка протянувъ къ нему полуобнаженныя въ кружевахъ руки и спросила удивленно и тревожно:

-- Куда же вы, докторъ?.. Что такое?

И остановилась въ освѣщенныхъ дверяхъ столовой, наполняя весь ея свѣтлый четыреугольникъ темно-розовымъ силуэтомъ, точно золотистымъ сіяніемъ, окруженная пухомъ прозрачныхъ кружевъ и волосъ. За ней, слегка разставивъ руки, стоялъ приставъ, а черезъ голову его глядѣло лицо жандарма.

Тогда докторъ, уже надѣвшій калоши, въ пальто и съ шапкой въ рукахъ вернулся назадъ. Онъ зачѣмъ-то прошелъ мимо нихъ обратно въ столовую и, глядя въ полъ и весь блѣднѣя, глухо сказалъ:

-- Не могу... Позовите кого-нибудь другого...

Растерянный испугъ расширилъ ея темные глаза.

Она всплеснула руками.

-- Докторъ, что вы!.. Кого же я позову?.. Я уже говорила вамъ... вездѣ были... вы одинъ... Почему? Вы сами нездоровы?..

Докторъ издалъ какой-то звукъ, не сразу осиливъ слова.

-- Д... нѣтъ... я здоровъ!.. Я совершенно здоровъ!-- раздражаясь и весь дергаясь, закричалъ онъ.

Мертвенная блѣдность стала быстро и ровно покрывать ея лицо. Она молчала и смотрѣла на него и по этому неподвижному, остеклѣвшему взгляду докторъ вдругъ увидѣлъ, что она поняла его.

-- Господинъ докторъ!-- угрожающе началъ жандармскій офицеръ, но она остановила его рукой.

-- Вы не хотите лечить мужа, потому что...-- слабо шевеля губами, дрожащими и опустившимися, тихо заговорила она.

-- Да...-- коротко и твердо хотѣлъ отвѣтить докторъ, но слова какъ-то заскочили у него въ горлѣ и не вышли. Онъ только пошевелилъ плечами и пальцами.

-- Позвольте!-- вспыхнулъ приставъ и почему-то смолкъ, растерянно оглядываясь назадъ.

Наступило короткое молчаніе. Женщина смотрѣла на доктора въ упоръ съ отчаяннымъ и безнадежнымъ выраженіемъ, а докторъ упорно косилъ глазами внизъ, на ножку точенаго столика.

-- Докторъ!-- съ напряженной, робкой и открытой мольбой проговорила она.

Докторъ быстро вскинулъ на нее глазами, но не отвѣтилъ. Въ немъ происходила мучительная и запутанная борьба: казалось совершенно невозможнымъ, преступнымъ и сквернымъ, безсмысленножестокимъ и несправедливымъ оставить умирающаго и ее, въ ея безысходномъ отчаяніи; уйти и уходя, просто и опредѣленно сказать себѣ, что своимъ уходомъ произносишь смертный приговоръ какому-бы то ни было, но въ данный моментъ совершенно беззащитному, страдающему человѣку.

Съ страшной быстротой вертясь, какъ кругъ, что-то искало въ немъ выхода изъ-подъ тяжести и не находило. Какъ въ одно мгновеніе казалось, что такъ просто и ясно -- пойти, помочь, утѣшить, такъ въ другое казалось простымъ и яснымъ, какъ справедливость,-- уйти. И одно утопало въ другомъ, образуя хаотическое томленіе, близкое къ отчаянію.

-- Докторъ!-- съ тою же напряженной мольбой повторила она, вся подаваясь къ нему и даже протянувъ руки.

Не въ тонъ своимъ мыслямъ докторъ подумалъ, что здѣсь жарко въ пальто, что онъ вспотѣетъ и можетъ простудиться, выйдя на улицу, но самъ не замѣтилъ своей мысли. Ему представилось, что онъ уже раздѣвается и идетъ опять къ больному и уже видитъ его лицо съ рыжими красивыми усами и бѣлыми широкими зубами.

-- Нѣтъ, это невозможно!-- мелькнуло у него въ головѣ.

Онъ даже испугался этой мысли. Опять пронеслись передъ нимъ стертое въ кровавое мѣсиво лицо убитаго молодого человѣка, голая сломанная нога гимназистки, слова знакомаго -- "распарывали животы и набивали пухомъ изъ подушекъ", весь хаотическій и яркій кошмаръ такъ неожиданно и безсмысленно пережитыхъ ужасовъ; и новый на этотъ разъ подавляющій приливъ злости, съ невѣроятной силой охватилъ его. Въ груди сперлось дыханіе, близорукіе глаза его разошлись въ выраженіе ненависти и хриплымъ чужимъ голосомъ онъ проговорилъ:

-- Не могу!

Потомъ коротко отрицательно отмахнулся отъ нея рукой и повернулся къ двери.

Она остановила его совершенно неожиданнымъ и остервенѣлымъ крикомъ:

-- Вы не смѣете!.. Вы обязаны лечить!.. Я буду жаловаться и вы поплатитесь за это... Платонъ Михайловичъ!..

И приставъ, и жандармскій офицеръ и еще какіе-то два полицейскихъ шагнули въ переднюю. Казалось, что всѣ они, во главѣ съ преобразившейся страшной женщиной въ розовомъ платьѣ, бросятся на него. Докторъ исказился въ лицѣ и повернулся.

Женщина стояла передъ нимъ гибкая и свирѣпая: темные глаза округлились и приняли бѣшено безсмысленное выраженіе, тонкія руки судорожно сжались въ кулаки и вся она вытянулась къ нему и напряглась, какъ дикое животное.

-- Не смѣете! За это вы знаете, что? Я васъ силой заставлю...

-- Ивановъ!-- крикнулъ, багровѣя, приставъ.

-- А-а! Ивановъ?-- страннымъ голосомъ протянулъ докторъ, оставляя ручку двери, за которую уже взялся.-- Вы мнѣ грозите?.. Меня испугать трудно! Да... Если я дѣлаю такъ, то я знаю, почему дѣлаю!.. Я обязанъ лечить? Кто это сказалъ?.. Кто это сказалъ?.. Почему? Я ничего не обязанъ дѣлать того, что мнѣ противно!.. Вашъ мужъ -- звѣрь, и если онъ теперь страдаетъ. . . . . . Я его буду лечить?. . . . . . . . . Вы понимаете, что говорите? Какъ вамъ самимъ не стыдно... Какъ у васъ языкъ повернулся за него просить... А!-- злобно-торжествующимъ голосомъ крикнулъ докторъ, блестя очками:-- Нѣ-ѣтъ... нѣтъ! Пусть дохнетъ, пусть дохнетъ, какъ собака, я пальцемъ не пошевельну... Арестуйте меня! Посмотримъ.

Его тонкій, немного бабій голосъ взлетѣлъ и свистнулъ, какъ собачій визгъ, а маленькіе близорукіе глазки засверкали торжествующе-безпощадно. Въ эту минуту онъ захлебывался отъ сладкаго чувства мести, отъ найденнаго выхода всѣмъ нравственнымъ мукамъ, безсильной злобѣ, отъ сознанія которой жить не хотѣлось. Ему казалось, что что-то грозное и мстящее исходитъ отъ него, что въ его безпощадности таетъ и облегчается скорбь и ужасъ разорванныхъ тѣлъ, изнасилованныхъ дѣвочекъ, разможженныхъ головъ. И это ощущеніе было мучительно-радостно. Онъ даже улыбался безсознательно и странно, и кричалъ все громче и громче, не замѣчая, что дѣлается съ нею. Ему хотѣлось, чтобы слышалъ весь міръ.

А женщина въ кружевахъ какъ будто падала, смертельная блѣдность стирала послѣднія краски съ ея вдругъ подурнѣвшаго и потускнѣвшаго лица. Она шаталась безпомощно, судорожно шевелила губами и съ нѣмой, безсильной мольбой протягивала къ нему руки.

-- До... докторъ!-- услышалъ онъ, наконецъ, сквозь собственный крикъ ея слабый, растерянный голосъ.

Онъ круто замолчалъ и какъ будто съ удивленіемъ посмотрѣлъ на нее сверху, точно совершенно забылъ о ея присутствіи.

-- Я -- я знаю, докторъ...-- лепетала она, протягивая руки:-- Докторъ, развѣ онъ самъ... докторъ!..

Докторъ вдругъ растерялся.

-- Э... это не оправданіе,-- запинаясь, проговорилъ онъ.

-- Я знаю, докторъ... но вѣдь онъ умретъ...

-- А...-- началъ докторъ, опять вспыхивая злобой.

Но она перебила его, хватаясь за рукавъ пальто.

-- Да, да, докторъ... я не такъ сказала... я понимаю... не такъ... Но вѣдь я люблю его, докторъ... я умру безъ него... Вѣдь я тоже страдаю, я... Докторъ, ради всего святого... Вѣдь есть же у васъ хоть капля жалости... У насъ дѣти!..

И вдругъ она быстро и какъ-то безсильно, точно надломившись, опустилась на колѣни.

-- Эмма Васильевна! Что вы!-- крикнули, бросаясь къ ней, приставъ и офицеръ, но она оттолкнула ихъ.

Это было такъ неожиданно и такъ странно, что докторъ отшатнулся. Она поползла за нимъ на колѣняхъ, волоча за собой шуршащій розовый хвостъ и видъ ея, роскошной, пышной, умоляющей и слабой, былъ такъ трогателенъ, что острая тоска повернула все въ душѣ доктора.

-- Докторъ, докторъ... ради Бога!..

Потъ градомъ катился съ лица доктора, руки и ноги его дрожали и подламывались. Одну секунду онъ чувствовалъ, что не можетъ сопротивляться, чувствовалъ себя безвольнымъ, слабымъ и уничтоженнымъ, но сбоку схватилъ его за рукавъ приставъ, и страшнымъ взрывомъ злобы, поднятой съ самой глубины души своей, онъ смялъ готовое вырваться согласіе, вырвалъ руку и рванулся къ двери.

Она цѣпко ухватилась за полу его пальто, вскрикнула жалобно и слабо и, не удержавшись, звонко шлепнула по полу обѣими голыми руками, на секунду замеревъ на полу, какъ куча розовой матеріи и разсыпавшихся волосъ.

Ее подымали, но захлопывая дверь, докторъ еще видѣлъ ее на полу и что то больно оборвалось въ немъ. За нимъ бѣжали, приставъ звалъ солдатъ и они уже гремѣли снизу по лѣстницѣ. Докторъ весь дрожалъ и неловко цѣплялся за перила лѣстницы, подламывающимися ногами поспѣшно, точно спасаясь, отыскивая ступени. Огненно-розовые круги вертѣлись у него передъ глазами и невыносимо-тяжелое, неоформленнное чувство, въ которомъ были и жалость, и злоба, и рѣшимость, подавило его, какъ гора песчинку.

1906 г.