I.
Учитель Людвигъ Андерсенъ вышелъ на школьный огородъ и рѣшилъ пройти погулять къ дальней рощѣ, которая, какъ легкое синеватое кружево, отчетливо синѣла на бѣломъ снѣгу въ полѣ, версты за двѣ отъ деревни.
День былъ бѣлый, свѣтлый. Отъ чистаго бѣлаго снѣга и мокрыхъ черныхъ жердей ограды создавалась веселая чистая пестрота, и воздухъ былъ такъ легокъ и прозраченъ, какъ бываетъ только въ самомъ началѣ весны.
"Еще одна весна моей жизни!" глубоко и легко вздохнувъ, подумалъ Людвигъ Андерсенъ, наклонный къ сантиментальной поэзіи.
И, взглянувъ черезъ очки на небо, онъ заложилъ руки за спину, поигралъ тамъ тростью и шагнулъ впередъ.
И какъ разъ въ эту минуту онъ увидѣлъ на дорогѣ, за изгородью въ концѣ огорода, цѣлую кучу людей и лошадей.
Это были солдаты. На бѣломъ снѣгу сѣрѣли ихъ однообразныя шинели, блестѣли ружья и лошадиная шерсть, и видно было, какъ они двигались, неловко ступая по снѣгу своими кривыми кавалерійскими ногами. Въ первую минуту Людвигъ Андерсенъ не понялъ, что они дѣлаютъ, но сразу, какъ-то не умомъ, а сердцемъ, почувствовалъ, что дѣлаютъ они что-то необыкновенное и страшное. И такъ же инстинктивно онъ почувствовалъ еще, что надо спрятаться и не попадаться имъ на глаза. Поспѣшно, но не опуская рукъ, заложенныхъ за спину, Людвигъ Андерсенъ подвинулся влѣво и, сразу утонувъ по колѣни въ мягкомъ, таломъ, хрупкомъ снѣгу, сталъ за невысокій стогъ прошлогодняго сѣна. Оттуда, вытянувъ шею, онъ ясно видѣлъ, что именно дѣлали солдаты.
Ихъ было человѣкъ двадцать, и среди нихъ одинъ офицеръ, молодой, коренастый, въ сѣрой шинели, красиво перехваченной серебряной перевязью. Лицо у него было такъ красно, что черезъ весь огородъ Людвигъ Андерсенъ видѣлъ, какъ странно бѣлѣли на немъ свѣтлые торчащіе усы и брови. Онъ что-то говорилъ, и голосъ его, рѣзкій и отрывистый, ясно достигалъ ушей Людвига Андерсена. Учитель прислушался.
-- Я самъ знаю, что мнѣ дѣлать!-- кричалъ офицеръ, подбоченившись и глядя на кого-то внизъ въ кучкѣ спѣшенныхъ солдатъ.-- Я вамъ покажу, какъ бунтовать... Сволочь проклятая!..
Смутная тревога сжала сердце Андерсена.
"Боже мой! Неужели..." пронеслось въ его мозгу, и какой-то холодъ охватилъ его голову.
-- Господинъ офицеръ,-- отвѣтилъ очень тихо, но внятно чей-то сдержанный голосъ изъ кучки солдатъ,-- вы не имѣете никакого права... для этого есть судъ .. ...
-- Молчать!-- взмахнувъ бѣлой перчаткой, крикнулъ офицеръ, и слышно было, какъ онъ захлебнулся отъ злости. Я вамъ дамъ судъ!.. Ивановъ, дѣлай!..
Онъ тронулъ лошадь и отъѣхалъ. И Людвигъ Андерсенъ машинально обратилъ вниманіе, какъ чутко и осторожно пряла ушами легко переступающая съ ноги на ногу, точно танцующая, лошадь. Въ эту минуту между солдатами произошла короткая судорожная суетливая возня, и они раздвинулись, оставивъ передъ собою пустое мѣсто. А на этомъ мѣстѣ остались три человѣка въ черномъ -- два высокіе, а одинъ очень низенькій и щуплый. Людвигу Андерсену была видна его совсѣмъ бѣлая голова съ торчащими розовыми ушами.
Онъ уже понялъ, въ чемъ дѣло, что онъ сейчасъ увидитъ, но это было такъ неожиданно и ужасно, что Людвигъ Андерсенъ думалъ, что онъ бредитъ.
"Такъ свѣтло... хорошо... снѣгъ, поле, небо... весной пахнетъ... сейчасъ будутъ убивать людей... что такое?.. не можетъ быть!.." нестройно пронеслось у него въ головѣ, и было такое чувство, какъ при внезапномъ помѣшательствѣ, когда вдругъ человѣкъ замѣчаетъ, что онъ видитъ, слышитъ и чувствуетъ совсѣмъ не то, что привыкъ, что долженъ былъ бы видѣть, слышать и чувствовать.
Три черныхъ человѣка стояли въ рядъ у самой изгороди. Два -- близко другъ къ другу, третій, маленькій, немного поодаль.
-- Господинъ офицеръ!-- отчаянно заговорилъ одинъ изъ нихъ, и не видно было который,-- Богъ насъ видитъ!.. Господинъ офицеръ!
Восемь солдатъ поспѣшно слѣзали съ коней неловко цѣпляясь шпорами и шашками. Они видимо торопились, точно дѣлали воровское дѣло.
Прошло нѣсколько секундъ въ молчаніи, пока солдаты поспѣшно выстраивались въ нѣсколькихъ шагахъ передъ черными людьми и торопливо снимали съ плечъ ружья. Одинъ сбилъ перевязью съ себя фуражку, и она покатилась по снѣгу. Онъ такъ и надѣлъ ее, бѣлую отъ мокраго снѣга.
Лошадь подъ офицеромъ все тихонько танцовала на одномъ мѣстѣ и пряла ушами, а другія лошади, чутко поднявъ острыя уши, неподвижно смотрѣли на черныхъ людей, уставивъ въ рядъ свои длинныя умныя морды.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вдругъ раздался такой оглушительный и рѣзкій залпъ, что грудь вздрогнула у Людвига Андерсена. Онъ отчетливо и въ то же время смутно, какъ во снѣ, видѣлъ, какъ падали черные люди, какъ сверкнули блѣдные огоньки, какъ легкій дымокъ поднялся въ чистомъ свѣтломъ воздухѣ, какъ торопливо садились на лошадей солдаты, не оглядываясь на убитыхъ, и какъ они тронулись по рыжей талой дорогѣ, звеня оружіемъ и шлепая копытами лошадей.
Это все онъ видѣлъ, уже стоя посреди дорожки, самъ не зная, когда и почему онъ выскочилъ изъ-за своей копны. Людвигъ Андерсенъ былъ блѣденъ, какъ мертвый, все лицо его было покрыто липкимъ потомъ и тѣло дрожало и билось въ непонятной мучительной физической тоскѣ. Это было чувство, похожее на страшную тошноту, но гораздо тоньше и ужаснѣе.
Когда солдаты скрылись на поворотѣ къ рощѣ, къ мѣсту казни откуда-то сталъ быстро собираться народъ, хотя раньше нигдѣ никого не было видно.
Разстрѣлянные лежали за изгородью, на краю дороги, гдѣ хрупкій чистый снѣгъ не былъ истоптанъ и бѣлѣлъ чисто и весело. Ихъ было трое -- двое взрослыхъ мужчинъ и мальчикъ съ бѣлой головой, подвернувшейся въ снѣгу, на длинной мягкой шеѣ. Лица другого не было видно, потому что онъ упалъ ничкомъ въ лужу красной крови, а третій, большой чернобородый человѣкъ съ огромными мускулистыми руками, лежалъ, вытянувшись во весь свой огромный ростъ и далеко раскинувъ руки по бѣлому окровавленному снѣгу.
День былъ бѣлый, свѣтлый. Отъ бѣлаго снѣга и мокрыхъ черныхъ жердей изгороди, красныхъ пятенъ на снѣгу и неподвижныхъ черныхъ фигуръ создавалась веселая яркая пестрота, и воздухъ былъ такъ чистъ и прозраченъ, какъ бываетъ только въ самомъ началѣ весны. Лѣсокъ синѣлъ невдалекѣ.
Разстрѣлянные лежали неподвижно, чернѣя на бѣломъ снѣгу, и издали нельзя было понять, что такое ужасное есть въ ихъ неподвижности на краю наѣзженной узкой дороги.
II.
Въ эту ночь Людвигъ Андерсенъ, придя домой въ свою маленькую комнату при школѣ, не писалъ стиховъ, какъ это онъ обыкновенно дѣлалъ, а сталъ у окна и, глядя на далекій блѣдный кружокъ луны въ туманномъ синемъ небѣ, думалъ. И мысль его была спутанна, смутна и тяжела, точно на мозгъ его опустилось какое-то облако.
За окномъ, въ смутномъ лунномъ сумракѣ, неясно чернѣли силуэты изгороди, деревьевъ, бѣлѣлъ пустой, весь освѣщенный луной огородъ, и Людвигу Андерсену казалось, что онъ видитъ ихъ, трехъ убитыхъ людей,-- двухъ взрослыхъ и одного мальчика. Они лежали теперь тамъ, на проѣзжей дорогѣ, посреди пустого молчаливаго поля, и такъ же, какъ его живые, смотрятъ на далекую холодную луну ихъ мертвые бѣлые глаза.
"Будетъ когда-нибудь время,-- грустно и тяжело думалъ Людвигъ Андерсенъ,-- когда будутъ совершенно невозможны убійства людей другими людьми... Будетъ и такое время, когда тѣ самые солдаты и офицеръ, которые убили этихъ трехъ человѣкъ, поймутъ, что они сдѣлали, и поймутъ, что то, за что погибли эти три человѣка, было такъ же нужно, важно и дорого имъ самимъ, солдатамъ и офицерамъ, какъ и этимъ убитымъ..."
-- Да!-- громко и торжественно, съ увлажнившимися отъ слезъ глазами, проговорилъ Людвигъ Андерсенъ,-- такое время будетъ!.. Они поймутъ!..
И блѣдный кружокъ луны въ его глазахъ помутнѣлъ и расплылся.
Великая жалость къ тѣмъ тремъ погибшимъ, глаза которыхъ молчаливо и скорбно смотрятъ на луну и не видятъ уже ея, сжала сердце Людвига Андерсена, и подъ его жалостью чувство острой злобы шевельнуло своимъ остріемъ.
Но Людвигъ Андерсенъ смирилъ свое сердце и, тихо прошептавъ: "не вѣдаютъ, что творятъ", въ этой старой и готовой фразѣ почерпнулъ силу задавить скорбь и гнѣвъ.
III.
Былъ такой же точно свѣтлый, бѣлый день, но весна была уже во всемъ: и въ запахѣ мокраго навоза, и въ чистой холодной водѣ, отовсюду бѣгущей изъ-подъ талаго рыхлаго снѣга, и въ гибкости мокрыхъ вѣтокъ, и въ ясности голубоватыхъ далей.
Но ясность и радость этого свѣтлаго весенняго дня стояли гдѣ-то внѣ села -- въ поляхъ, лѣсахъ и горахъ, гдѣ не было людей, а въ селѣ было душно, тяжело и страшно, какъ въ кошмарѣ.
Людвигъ Андерсенъ стоялъ на улицѣ села за толпой черныхъ, мрачныхъ и растерянныхъ людей и, вытягивая шею, смотрѣлъ, какъ собирались пороть семерыхъ крестьянъ ихъ же села.
Они стояли тутъ же, на таломъ снѣгу, и Людвигъ Андерсенъ не могъ узнать въ нихъ давно знакомыхъ, понятныхъ ему людей. Ему казалось, что это какіе-то особенные люди и что тѣмъ, что должно -- позорное, страшное, несмываемое -- произойти съ ними сейчасъ, они отдѣлились отъ всего міра и такъ же не могутъ чувствовать того, что чувствуетъ онъ, Людвигъ Андерсенъ, какъ и онъ не можетъ понять того, что чувствуютъ они. Солдаты стояли вокругъ, увѣренно и красиво возвышаясь на своихъ большихъ толстыхъ лошадяхъ, кивающихъ умными мордами; они медленно поворачивали изъ стороны въ сторону свои рябыя, деревянныя лица, съ презрѣніемъ глядя на него, на Людвига Андерсена, который будетъ сейчасъ смотрѣть на этотъ ужасъ и омерзѣніе и ничего не сдѣлаетъ имъ, не посмѣетъ сдѣлать. Такъ казалось Людвигу Андерсену, и невыносимое чувство холоднаго стыда сковало его, какъ въ ледяную глыбу, изъ которой все видно, но нельзя ни пошевельнуться, ни закричать, ни застонать.
Перваго взяли. Людвигъ Андерсенъ видѣлъ его умоляющій, безнадежный и такой странный взглядъ. Губы этого человѣка тихо шевелились, но ни одного звука не было слышно, а глаза его блуждали и блестѣли ярко и остро, какъ у помѣшаннаго. И было видно, что мозгъ его уже не можетъ вмѣстить того, что съ нимъ дѣлаютъ.
И такъ было ужасно это лицо, полное разума и безумія одновременно, что легче стало, когда его положили лицомъ въ снѣгъ и вмѣсто воспаленныхъ глазъ голо, безсмысленно, стыдной страшно заблестѣла задняя часть его тѣла.
Большой краснолицый солдатъ въ красной шапкѣ подвинулся къ нему, посмотрѣлъ внизъ на голое срамное тѣло, точно любуясь имъ, и вдругъ громко и отчетливо произнесъ:
-- Ну, Господи, благослови!
Казалось, что Людвигъ Андерсенъ не видитъ ни солдата, ни неба, ни лошадей, ни толпы, не чувствуетъ ни холода, ни страха, ни стыда, не слышитъ, какъ, взвиваясь, свиститъ нагайка и кто-то кричитъ дикимъ воемъ боли и отчаянія, а видитъ только голую вспухшую заднюю часть человѣческаго тѣла, быстро и ровно покрывающуюся бѣлыми и багровыми полосами. Она понемногу теряла видъ человѣческаго тѣла, и вдругъ пятнами, каплями и струйками брызнула кровь, и потекла съ нея на бѣлый талый снѣгъ.
И ужасъ объялъ душу Людвига Андерсена въ предвидѣніи того момента, когда встанетъ этотъ человѣкъ и всѣ увидятъ его лицо опять, послѣ того, какъ при всѣхъ, на улицѣ, его обнаженный задъ безсмысленно и страшно превратили въ кровавое мѣсиво. Онъ закрылъ глаза; а когда открылъ, то увидѣлъ другого человѣка, котораго силой валили въ снѣгъ четыре рослыхъ человѣка въ шинеляхъ и красныхъ шапкахъ и у котораго уже такъ же голо, стыдно, страшно и нелѣпо до смѣшного ужаса блестѣла обнаженная задняя часть.
Потомъ третьяго, четвертаго и такъ до конца.
И Людвигъ Андерсенъ, вытянувъ шею, дрожа и заикаясь, хотя онъ ничего не говорилъ, стоялъ въ таломъ мокромъ снѣгу, дрожалъ, и потъ липкій и холодный обливалъ его тѣло, и все существо было наполнено однимъ срамнымъ, унизительнымъ чувствомъ: какъ бы его не увидѣли, какъ бы не обратили на него вниманія, не схватили его, не оголили тутъ, на снѣгу, его, Людвига Андерсена.
Толпились солдаты, лошади кивали головами, свистѣла нагайка, и голое срамное тѣло человѣческое вспухало, дергалось, обливалось кровью, извивалось какъ гадъ. Визгъ, ругательства и дикіе вопли висѣли надъ селомъ въ бѣломъ весеннемъ чистомъ воздухѣ.
А у крыльца правленія уже виднѣлось пять человѣческихъ лицъ, лицъ тѣхъ людей, которые уже перенесли это. Одинъ изъ нихъ такъ и стоялъ съ голыми ногами, худыми и окровавленными. И нельзя было на нихъ смотрѣть.
Людвигъ Андерсенъ думалъ, что онъ умираетъ.
IV.
Солдатъ было человѣкъ пятнадцать, унтеръ-офицеръ и молоденькій, совсѣмъ безусый офицеръ. Офицеръ этотъ лежалъ передъ костромъ и напряженно смотрѣлъ въ огонь. Солдаты что-то дѣлали около составленныхъ въ козлы ружей, и ихъ сѣрыя приземистыя фигуры тихо ворошились на черной обтаявшей землѣ, изрѣдка попадая въ красное зарево костра.
Людвигъ Андерсенъ, въ очкахъ, съ палкой за спиною и въ пальто, подошелъ къ нимъ. Унтеръ-офицеръ, толстый усатый солдатъ, торопливо поднялся и, отстраняясь отъ огня, взглянулъ на него.
-- Кто такой? Чего надо?-- спросилъ онъ тревожно. И по звуку его голоса было слышно, что они боятся всего въ этомъ чужомъ, насквозь промученномъ ими краѣ.
-- Ваше благородіе,-- сказалъ онъ офицеру,-- незнаемый кто человѣкъ...
Офицеръ поднялъ голову и молча посмотрѣлъ.
Тонкимъ и напряженнымъ голосомъ Людвигъ Андерсенъ сказалъ:
-- Господинъ офицеръ, я -- здѣшній торговецъ Михельсонъ и иду въ поселокъ по дѣламъ... Я очень боялся, чтобы меня нечаянно не приняли за кого-нибудь... вы...
-- Такъ чего же вы лѣзете?-- сердито спросилъ офицеръ и отвернулся.
-- Торговецъ!-- передразнилъ солдатъ.-- А обыскать бы этого торговца... чтобъ по ночамъ не шлялся... да накостылять ему шею...
-- Подозрительный человѣкъ, ваше благородіе,-- сказалъ унтеръ-офицеръ;-- пока что, арестовать бы его, да...
-- Оставь,-- лѣниво отозвался офицеръ.-- Надоѣли, черти!
Людвигъ Андерсенъ стоялъ и молчалъ, и глаза его странно и тревожно блестѣли въ темнотѣ при свѣтѣ костра. И было странно видѣть его плотную маленькую фигурку, чистенькую и аккуратнуга, ночью въ полѣ, среди солдатъ, въ пальто, съ тростью и очками, сверкающими при огнѣ.
Солдаты оставили его и отошли. Людвигъ Андерсенъ постоялъ и пошелъ, и скоро скрылся во тьмѣ.
V.
Ночь какъ будто шла къ концу. Въ воздухѣ стало холодно, и верхушки кустовъ яснѣе выдѣлялись въ темнотѣ. Людвигъ Андерсенъ снова шелъ къ мѣсту военнаго поста. Но на этотъ разъ онъ прятался за кустами, пригибаясь и присѣдая. За нимъ тихо и осторожно, огибая кусты, неслышные, какъ тѣни, шли люди. И рядомъ съ Людвигомъ Андерсеномъ шелъ высокій и худой человѣкъ съ револьверомъ въ рукѣ.
Фигура солдата на пригоркѣ странно и неожиданно, не тамъ, гдѣ ее ожидали, замаячила, чутьчуть освѣщенная отблескомъ потухающаго костра. Людвигъ Андерсенъ узналъ его: это былъ тотъ самый солдатъ, который предлагалъ обыскать его. И ничего не шевельнулось въ душѣ Людвига Андерсена. Лицо у него было холодно и неподвижно, какъ у соннаго. Вокругъ костра спали врастяжку солдаты, и только унтеръ-офицеръ сидѣлъ, опустивъ голову на колѣни.
Высокій худой человѣкъ, который шелъ рядомъ съ Людвигомъ Андерсеномъ, вытянулъ руку съ револьверомъ и вдругъ выстрѣлилъ. Страшно яркій огонь сверкнулъ и погасъ съ оглушительнымъ трескомъ.
Людвигъ Андерсенъ видѣлъ затѣмъ, какъ часовой взмахнулъ руками и сѣлъ на черную землю, схватившись за грудь. Со всѣхъ сторонъ засверкали короткіе трескучіе огоньки и слились въ одинъ сухой, раздирающій воздухъ трескъ. Унтеръ-офицеръ вскочилъ и сейчасъ же повалился прямо въ огонь. Сѣрыя фигуры солдатъ, какъ призраки, метались во всѣ стороны, размахивая руками и падая и корчась на черной землѣ. Мимо Людвига Андерсена, какъ какая-то странная испуганная птица, размахивая руками, пробѣжалъ молоденькй офицеръ, и, какъ будто думая о чемъ-то другомъ, Людвигъ Андерсенъ поднялъ свою палку и изо всей силы, съ тупымъ противнымъ стукомъ, ударилъ ею по головѣ офицера. И офицеръ странно закружился, наткнулся на кустъ и сѣлъ послѣ второго удара, закрывая обѣими руками голову, какъ дѣлаютъ дѣти. Кто-то подбѣжалъ сбоку и выстрѣлилъ, какъ будто изъ-подъ самаго локтя Людвига Андерсена. Офицеръ какъ-то странно порывисто осѣлъ и свалился наземь, точно его съ силой бросили головой о землю, дернулъ ногами и мирно свернулся калачикомъ.
Выстрѣлы смолкали. Черные люди съ бѣлыми лицами, страшно и призрачно сѣрѣющими въ темнотѣ, суетились возлѣ убитыхъ солдатъ, отбирая оружіе.
Людвигъ Андерсенъ внимательно и холодно смотрѣлъ на все это. Когда все кончилось, онъ подошелъ и, взявъ за ногу обгорѣлую тушу унтеръ-офицера, потащилъ ее съ костра, не смогъ и бросилъ.
VI.
Людвигъ Андерсенъ неподвижно сидѣлъ на крылечкѣ правленскаго дома и думалъ. Думалъ онъ о томъ, что онъ, Людвигъ Андерсенъ, съ его очками, тростью, пальто и стихами лгалъ, предалъ пятнадцать человѣкъ, которыхъ убили. Думалъ о томъ, что это страшно, и думалъ о томъ, что не ощущаетъ въ душѣ своей ни жалости, ни скорби и что если бы его выпустили, то все равно онъ, Людвигъ Андерсенъ, съ тѣми же очками и стихами, пойдетъ опять. Онъ старался раздѣлить что-то въ своей душѣ, но мысли были тяжелы и спутанны. И ему почему-то тяжелѣе было представить себѣ тѣхъ трехъ человѣкъ, которые лежали на снѣгу и смотрѣли на далекій кружокъ блѣдной луны невидящими мертвыми глазами, чѣмъ убитаго офицера, котораго съ сухимъ противнымъ стукомъ онъ ударилъ палкой по черепу. О собственной смерти онъ не думалъ, и ему казалось, что въ немъ самомъ все уже давно-давно кончилось. Что-то умерло, что-то опустѣло и не надо было думать объ этомъ.
И когда его взяли за плечо, и онъ всталъ, и его быстро повели куда-то черезъ огородъ, гдѣ торчали сухіе кочни капусты, Людвигъ Андерсенъ не могъ поймать въ головѣ ни одной мысли.
Его вывели на дорогу и поставили у изгороди, спиной къ столбику.
Людвигъ Андерсенъ поправилъ очки, заложилъ руки за спину и сталъ, чистенькій и толстенькій, слегка наклонивъ голову на бокъ.
Въ послѣднюю минуту онъ взглянулъ передъ собой и увидѣлъ дула, направленныя ему въ голову, грудь и животъ, и блѣдныя съ трясущими губами лица. Онъ отчетливо замѣтилъ, какъ одно дуло, глядѣвшее ему въ лобъ, вдругъ опустилось.
Что-то странное и непонятное, какъ будто уже не здѣшнее, не земное, прошло въ головѣ Людвига Андерсена. Онъ выпрямился во весь свой небольшой ростъ и закинулъ голову съ наивной гордостью. Какое-то странное, но отчетливое сознаніе чистоты, силы и гордости наполнило его душу, а все -- и солнце, и небо, и люди, и поля, и смерть -- показывалось ему ничтожнымъ, далекимъ и ненужнымъ.
Пули хлопнули его въ грудь, въ лѣвый глазъ, въ животъ, пробивъ чистенькое, застегнутое на всѣ пуговицы пальто... Онъ уронилъ очки, разбитыя вдребезги, завизжалъ и, повернувшись кругомъ, упалъ лицомъ на твердую толстую жердь изгороди, тараща оставшійся глазъ и царапая землю ногтями вытянутыхъ рукъ, точно стараясь удержаться.
Позеленѣвшій офицеръ бросился къ нему и, безтолково тыкая его револьверомъ въ затылокъ, выстрѣлилъ два раза. Людвигъ Андерсенъ вытянулся.
Солдаты быстро ушли, отбивая шагъ. А Людвигъ Андерсенъ остался лежать, будто приплюснутый къ землѣ. Его лѣвая рука еще секундъ десять шевелила указательнымъ пальцемъ.
1905 г.