Это была ночь подъ Новый годъ.
Семенъ Ивановичъ Гребовъ, молодой докторъ --ской больницы, здоровый, крѣпкій и плотный человѣкъ, сидѣлъ одинъ въ дежурной комнатѣ больницы.
Было начало двѣнадцатаго. Карманные часы Гребова, которые онъ положилъ передъ собой на столъ, показывали четверть, а стѣнные часы надъ дверью только десять минутъ двѣнадцатаго. Семенъ Ивановичъ не зналъ, какимъ часамъ вѣрить, и это его раздражало.
За окнами свисталъ пронзительный вѣтеръ, врываясь въ узкій, глубокій дворъ больницы, какъ колодезь, окруженный высокими каменными стѣнами, завывалъ во всѣхъ трещинахъ и щеляхъ и потрясалъ расшатанными старыми рамами, которыя уныло дребезжали.
Вой вѣтра то срывался высокими, рѣзкими нотами, то падалъ въ глухіе, стонущіе звуки.
Семену Ивановичу становилось скучно и тоска начинала его забирать.
Черная ночь мрачно и уныло глядѣла въ окна своими холодными, мертвыми очами.
Въ пустынной, неуютной комнатѣ, съ ея большими, пыльными шкафами по стѣнамъ, было тоже какъ-то уныло и глухо.
Семенъ Ивановичъ то и дѣло доставалъ и закуривалъ новыя папиросы и ходилъ изъ угла въ уголъ длинной комнаты. А тоска его все росла и росла. Въ головѣ у него бродили смутные обрывки думъ, впечатлѣній и воспоминаній, навѣянныхъ новогодней ночью и одиночествомъ. Въ мозгу у него точно осѣлъ какой-то тяжелый туманъ, а на лбу выступилъ непріятный горячій потъ. Факты прошлаго, тяжелые и безотрадные, вставали у него въ памяти и не проходили, мучительно живо представляясь ему, точно все это было только вчера. Семену Ивановичу были тяжелы эти воспоминанія, онъ старался стряхнуть ихъ или отыскать въ нихъ что-нибудь яркое, живое, отрадное, но не могъ. Все было темно и сѣро. И понемногу самое желаніе радостныхъ воспоминаній остыло и затушевалось въ немъ, покрытое наплывомъ сѣрой мути непріятностей былыхъ, настоящихъ и будущихъ.
Его охватило безнадежное, тяжелое, болѣзненное страданіе, отъ котораго тянетъ разбить себѣ голову объ стѣну или бѣжать, куда глаза глядятъ.
Семенъ Ивановичъ медленно подошелъ къ окну, прислонился лбомъ къ холодному стеклу и съ напряженнымъ вниманіемъ сталъ всматриваться въ темное пространство. Сначала онъ ровно ничего не видѣлъ въ однообразномъ пологѣ мятущейся вьюги, но мало-по-малу сталъ различать освѣщенныя окна по ту сторону двора. Ихъ было много, въ нѣсколько ярусовъ: то свѣтлыя, яркія и три-четыре подъ-рядъ, они бодро проглядывали сквозь темноту и снѣгъ; то свѣтились одинокими тусклыми пятнами, разсыпанными по этажамъ огромнаго зданія; то мерцали по чердакамъ и подваламъ, робко глядящія во тьму, слабыя, еле видныя, готовыя погаснуть.
Семенъ Ивановичъ въ всѣ вьюги сталъ различать еще новый звукъ, слабый, жалобный. То замирая, то усиливаясь, звучалъ онъ гдѣ-то тутъ близко за стѣной.
-- Ребенокъ плачетъ!-- сообразилъ Семенъ Ивановичъ и вспомнилъ этого ребенка.
Сегодня въ сумерки пришла въ больницу беременная женщина съ улицы, высокая, пестро одѣтая, обезображенная огромнымъ синякомъ подъ глазомъ. Съ трудомъ прійдя, чтобы лечь въ больницу, она принесла съ собой годовалаго ребенка. Семенъ Ивановичъ видѣлъ его: это былъ крошечный, казавшійся семимѣсячнымъ, мальчикъ. У него были большіе глаза и правильный носикъ. Тонкія ручки и ножки, похожія на высохшія вѣточки, безсильно топорщились, а глазки смотрѣли на все съ такимъ изумленіемъ, точно со дня рожденія они не видали такихъ прекрасныхъ чертоговъ, какъ грязныя комнаты больницы.
Этотъ-то ребенокъ и плакалъ въ сосѣдней палатѣ.
Его плачъ поразилъ и даже испугалъ Семена Ивановича. Никогда онъ не слыхалъ такихъ безнадежно-ноющихъ звуковъ. Это не было капризное хныканье или обиженный ревъ здороваго ребенка; въ этомъ протяжномъ, монотонномъ плачѣ, прерываемомъ жалкими всхлипываніями, была одна хватающая за сердце безпомощность, жалкая жалоба покорнаго, но ни въ чемъ невиннаго маленькаго существа, брошеннаго съ рожденія въ гниль, вонь и на больничную койку.
-- Вотъ... уже и мученикъ... тоскливо подумалъ Семенъ Ивановичъ.
Завываніе вѣтра за окномъ ладилось въ одну пѣсню съ плачемъ ребенка.
Скрипнула дверь. Семенъ Ивановичъ оглянулся, потеръ лобъ рукой и отошелъ отъ окна.
Это вошла фельдшерица и стала искать въ большомъ шкафу какихъ-то пузырьковъ. И пока она рылась, звеня стекломъ, Семенъ Ивановичъ разсматривалъ ее, точно видѣлъ въ первый разъ, и удивился, что никогда раньше не обращалъ вниманія на ея лицо.
Вся она была какая-то жалкая: выраженіе тоскливой покорности и унылой скуки застыли на ея некрасивомъ и немолодомъ лицѣ.
-- Что, Александра Ивановна,-- спросилъ Семенъ Ивановичъ, только чтобы удержать ее подольше. У него явилась потребность услышать человѣческій голосъ.-- Какъ наша больная?
Онъ спрашивалъ о матери плачущаго ребенка, которая должна была родить въ эту ночь.
-- Скоро начнется, Семенъ Ивановичъ...-- беззвучно отвѣтила фельдшерица.-- Капризничаетъ она... никакихъ силъ нѣтъ!..
Въ голосѣ ея слышалась усталость и прорвалось дѣтское брюзгливое раздраженіе.
Она вышла, тихо затворивъ за собой двери.
Семену Ивановичу стало еще тоскливѣе и грустнѣй.
Черезъ нѣсколько минутъ вошелъ палатный служитель, старый, коренастый, съ большой сѣдой бородой мужикъ.
-- Что, Сидоровъ?-- задалъ Семенъ Ивановичъ и ему тотъ же вопросъ.
Сидоровъ тупо на него посмотрѣлъ.
-- Корпія требуется...-- отвѣтилъ онъ.
-- Спать, поди, хочется?-- спросилъ Семенъ Ивановичъ.
-- Мы привычны,-- глухо отвѣтилъ Сидоровъ, роясь въ шкафу.
-- Вотъ и новый годъ пришелъ...-- радъ? усмѣхаясь говорилъ Семенъ Ивановичъ.
-- Что жъ тутъ радоваться? Все едино... новый годъ, а намъ что? Вотъ ежли господамъ, то ино дѣло...
Сидоровъ ушелъ, топая тяжелыми сапогами.
-- Вотъ тебѣ и съ новымъ годомъ съ новымъ счастьемъ,-- подумалъ Семенъ Ивановичъ и махнулъ рукой.
-- Какое тамъ къ чорту, счастье! И какой дуракъ выдумалъ это поздравленіе? Новое счастье!.. У кого оно есть это новое счастье? У этого младенца, что плачетъ, ни новаго, ни стараго, никакого счастья нѣтъ, да и не будетъ, а будетъ одна мерзость... У Александры Ивановны "силъ нѣтъ", а Сидорову -- все одно! "Ежли господамъ"... Есть ли, собственно, гдѣ такіе господа, которымъ бы новый годъ и новый день приносилъ бы новое счастье?
Семенъ Ивановичъ сталъ опять вспоминать свое прошлое, но ужъ съ тѣмъ, чтобы отыскать, когда онъ былъ счастливъ.
Всю жизнь онъ добивался счастья, какъ и всѣ.
Когда Семенъ Ивановичъ былъ еще голоднымъ, ощипаннымъ студентомъ и за гроши обивалъ пороги по урокамъ, онъ думалъ, что счастье въ деньгахъ, и упорно старался добыть ихъ и мечталъ о томъ времени, когда будетъ зарабатывать много денегъ. Но деньги не давались ему. Уроки попадались все маленькіе, грошевые,-- трудовъ было много, денегъ мало. Потомъ въ конецъ намучившись продолжительной голодовкой, онъ добрался таки до окончанія университета и до денегъ. Получилъ мѣсто врача, но деньги уже не имѣли для него такого интереса: жизнь не давала ихъ сразу, а прибавляла къ обыденному бюджету по такимъ микроскопическимъ дозамъ, что прибыль эта была совершенно незамѣтна, а росшія вмѣстѣ съ нею требованія жизни сводили ее окончательно на нѣтъ.
Думалъ онъ между прочимъ, что счастье -- въ любви, но ошибся и тутъ. Первая его любовь была женщина капризная, тупая, неспособная понимать то, что онъ понималъ. Интересы ея были низки и грубы, на любовь она смотрѣла такъ просто, что не давала никакихъ иллюзій. Вторая, съ которой сошелся онъ, была красивое, разнузданное животное; она то любила, то измѣняла, расходилась съ нимъ и опять сходилась, и если дала, можетъ быть, счастіе, то въ такомъ истерзанномъ, обезображенномъ видѣ, что онъ и не замѣтилъ его. Наконецъ, третья -- его жена Люба, на которой онъ былъ женатъ уже четыре года, была очень милая, кроткая женщина, любящая его и дѣтей, женщина со всѣми задатками, чтобы дать счастье. Но предыдущія развратныя, бурныя и сладострастныя женщины такъ уже извратили его чувство, что тихая жена съ ея порядочностью, хлопотами по хозяйству, вѣчными заботами о дѣтяхъ и спокойной любовью, наскучила ему очень скоро, не давъ ощущенія счастья.
Послѣ этого въ его жизни насталъ періодъ, въ которомъ были внѣшніе признаки счастья, но который былъ хуже горя и несчастья.
Когда Семенъ Ивановичъ припоминалъ этотъ періодъ въ общихъ чертахъ, не вдумываясь въ страшную суть фактовъ, онъ казался ему по меньшей мѣрѣ -- жизнью обыкновеннаго, порядочнаго человѣка, средняго интеллигента. Но когда онъ вглядывался глубже, это казалось ему пошлой и гадкой жизнью получеловѣка, полуживотнаго.
Онъ былъ знающимъ, добросовѣстнымъ врачомъ и веселымъ собесѣдникомъ, благодаря чему его практика росла, давала деньги, кругъ знакомства, болѣе, чѣмъ широкій, и возможность совершенно не заботиться о завтрашнемъ днѣ. Всѣ въ немъ нуждались, а потому заискивали въ немъ, а нѣкоторые и любили искренно за пользу, имъ приносимую, и за веселый, ровный характеръ. Такъ какъ онъ былъ недуренъ собой, здоровъ и довольно остроуменъ, то нравился женщинамъ и въ женскихъ ласкахъ не нуждался,-- онѣ доставались ему легко и часто -- пріятно и безъ всякихъ усилій съ его стороны. Кромѣ того, онъ былъ человѣкъ осторожный, аккуратный, сдержанный и никогда не запускалъ своихъ связей до тѣхъ предѣловъ, когда онѣ становятся уже не удовольствіемъ, а тяжелой обузой. Любилъ онъ, пока любилось; когда любиться переставало, переставалъ онъ и любить и расходился безъ шуму, слезъ и драмъ. Онъ умѣлъ это устраивать,-- тихо, прилично, и ему даже льстило это.
А въ общемъ оказывалось, что всѣ эти связи, которыя продолжались и послѣ его женитьбы, были страшно мелки и пусты. Именно потому, что всѣ его любили и благоволили къ нему, жизнь Семена Ивановича не имѣла никакого интереса борьбы. Любовь давалась легко и легко разрывалась, а потому его увлеченія были легки какъ пухъ, не давали смысла жизни и не занимали въ ней мѣста. Одна любовь умаляла другую, и онѣ становились ничтожными. Это было скучно и мелко.
Семенъ Ивановичъ, когда пресытился, самъ созналъ это и круто измѣнилъ жизнь: женщины исчезли, вино и кутежи тоже. Вмѣсто многихъ женщинъ, онъ остановился на одной, на женѣ; вмѣсто кутежей -- устроилъ порядочную, чистую жизнь, и вмѣсто бѣшенныхъ попоекъ -- сталъ выпивать рюмку водки передъ обѣдомъ.
Тогда явилась наклонность къ полнотѣ; Семенъ Ивановичъ сталъ толстѣть и для моціона играть въ клубѣ на билліардѣ, два раза въ день: передъ обѣдомъ, возвращаясь изъ больницы, и вечеромъ, возвратившись съ практики. На большія деньги не игралъ, не зарывался и чувствовалъ себя здоровымъ и уравновѣшеннымъ.
Но сталъ сильно скучать.
Семенъ Ивановичъ успокаивалъ себя тѣмъ, что семейная жизнь безъ дѣтей -- жизнь не полная. А вотъ когда будутъ дѣти...
Они появились.
Маленькія, красненькія, глупенькія, смѣшныя...
Семенъ Ивановичъ ихъ любилъ. Но онъ былъ мужчина и притомъ сильный, съ громкимъ голосомъ и шумными движеніями. А дѣтямъ нуженъ былъ покой. Ему хотѣлось поиграть съ ними, подразнить и потормошить ихъ; а они начинали плакать и ревѣли долго и пронзительно, такъ что ихъ ничѣмъ нельзя было успокоить. Дѣти ему надоѣли еще скорѣе, чѣмъ жена, хоть онъ и любилъ ихъ все-таки. Но любовь его свелась къ ежедневнымъ поцѣлуямъ днемъ и вечеромъ и къ разговорамъ въ родѣ:
-- Ишь, какой бутузъ выросъ! Ха-ха!.. Кто это? Папа? У-у... ха-ха-ха!..
Въ концѣ концовъ, хотя и жена и дѣти были постоянно на лицо передъ нимъ, въ жизни Семена Ивановича стали занимать самое третьестепенное мѣсто, уступая не только практикѣ, но и билліарду.
Было время, когда Семенъ Ивановичъ увлекался и наукой. Это былъ пунктъ, о которомъ Семенъ Ивановичъ и слышалъ и самъ зналъ много хорошихъ и великихъ даже словъ. Но такъ какъ въ немъ не оказалось какихъ-нибудь способностей и ничего перевернуть въ наукѣ онъ не могъ,-- она оставалась для него тѣми же учебниками и записками, которые онъ зубрилъ еще въ университетѣ. И великія слова остались великими словами, годными только для юбилеевъ и парадныхъ обѣдовъ.
Семенъ Ивановичъ пересталъ вѣрить въ эти слова и на науку сталъ смотрѣть, какъ на службу, не отдѣляя ее, въ сущности, отъ двадцатаго числа и повизитнаго гонорара.
Когда мысли Семена Ивановича дошли до этого пункта, онъ болѣзненно поморщился, заложилъ руки за спину и опять подошелъ къ окну.
Прижавшись лбомъ къ холодному стеклу, онъ смотрѣлъ во дворъ. Вьюга попрежнему мела снѣгъ, но стало какъ будто свѣтлѣе. Огоньки оконъ свѣтились на своихъ мѣстахъ. Въ другія ночи въ это время они уже тухли одинъ за другимъ, и въ глубокомъ колодезѣ двора было темно и мертво, но въ эту ночь окна свѣтились стойко, ожидая новаго года.
Семенъ Ивановичъ обратилъ вниманіе на одно окно подъ самымъ чердакомъ: тамъ огонекъ не горѣлъ ровно, а то вспыхивалъ, то падалъ. У обладателя этого огонька очевидно не было керосина.
И Семену Ивановичу представился этотъ жалкій обладатель потухающей лампы чахоточнымъ человѣкомъ, съ хриплымъ кашлемъ и страдальческими глазами, человѣкомъ, истомленнымъ въ конецъ болѣзнью и голодной безработицей.
Онъ сидитъ, скорчившись на кровати, укутавшись въ пальто, и смотритъ на синій огонекъ лампы. Когда огонекъ совсѣмъ потухаетъ, онъ протягиваетъ худую руку и поднимаетъ фитиль. Но огонекъ падаетъ опять, пуская слабыя искры, и съ каждымъ разомъ все скорѣе и скорѣе. Но человѣкъ упорно ждетъ полночи и, быть можетъ, по синему огоньку лампы загадываетъ съ робкой и глупой надеждой:
-- Прогоритъ до новаго года, я буду здоровъ и счастливъ, а нѣтъ...
А нѣтъ -- такъ нѣтъ!
Но обладатель лампочки и такъ знаетъ это и только тѣшитъ себя иллюзіями о чемъ-то столь же невозможномъ, какъ то, чтобы лампа безъ керосина прогорѣла всю ночь.
Семену Ивановичу вдругъ сталъ страшенъ этотъ синенькій, тихій, пускающій потухающія искры огонекъ. Онъ отошелъ отъ окна, пожимая плечами и растерянно улыбаясь своей фантазіи.
-- Съ ума схожу!-- пробормоталъ онъ.
Семенъ Ивановичъ старался не думать объ этомъ огонькѣ. Разыгравшаяся фантазія неуловимыми нитями привязывала его собственную жизнь къ этому огоньку.
Въ головѣ у него шумѣло и начинался непріятный жаръ. Въ больницѣ казалось какъ-то глухо и мертво, точно онъ одинъ жилъ во всемъ этомъ громадномъ зданіи. Семенъ Ивановичъ сталъ ходить изъ угла въ уголъ, нарочно стараясь стучать ногами объ полъ. Шаги раздавались тоже глухо и мертво.
-- Чортъ знаетъ, что такое!-- подумалъ Семенъ Ивановичъ тоскливо и старался встряхнуться.
Но вмѣсто того увидѣлъ смерть.
Т.-е. не смерть, а обыкновенный скелетъ, лѣтъ тридцать уже стоявшій въ пыльномъ углу, между шкафомъ и печкой, въ обществѣ висящей тутъ же на гвоздикѣ старой операціонной пилы. Обыкновенно на него никто уже не обращалъ вниманія, но теперь онъ показался страшнымъ Семену Ивановичу.
Въ немъ было много безпощаднаго юмора смерти.
Семенъ Ивановичъ подошелъ къ нему и сталъ его разсматривать, чтобы убѣдить себя, что это -- давно извѣстный ему старый скелетъ.
Положительно онъ былъ страшенъ, тѣмъ что смѣшенъ: руки у него были изящно приподняты, тонкія желтыя ноги касались пола только носками, точно танцовали, а голый, пустой черепъ улыбаясь смотрѣлъ вверхъ, на операціонную пилу.
Семенъ Ивановичъ пощелкалъ пальцами его по черепу. Звукъ былъ совершенно пустой.
-- Какимъ же ему и быть!-- разсердился самъ на себя Семенъ Ивановичъ.
-- Сколько бы человѣкъ не мучился, сколько бы ни думалъ, сколько бы ни выстрадалъ при жизни, послѣ смерти черепъ у него долженъ быть пустымъ... Таковъ законъ природы... очень мудрый законъ!-- подумалъ Семенъ Ивановичъ, вообразивъ, какъ было бы ужасно, если бы на его щелканье пустой черепъ отозвался бы всѣми жалобами, проклятіями, слезами и стонами, какіе звучали въ немъ при жизни.
-- Бррр!.. Экая дребедень лѣзетъ въ голову!-- сказалъ Семенъ Ивановичъ и отошелъ.
Онъ рѣшилъ взять себя въ руки, подошелъ къ столу и взялъ въ руки акушерскіе щипцы.
-- Фу, мерзость! подумалъ Семенъ Ивановичъ: ему представилось, какъ это человѣка, который родится, вовсе того не желая, хватаютъ за затылокъ щипцами и выволакиваютъ на свѣтъ Божій, а онъ пищитъ.
За стѣной некстати закричалъ опять, тоскливо жалуясь на что-то, больной ребенокъ.
Семенъ Ивановичъ вздрогнулъ и поблѣднѣлъ.
Ему попались на глаза его часы, которые теперь показывали ровно двѣнадцать.
Семенъ Ивановичъ съ непонятной ему самому тревогой подбѣжалъ къ окну взглянуть на огонекъ. Сначала глаза его со свѣту ничего не видѣли, а когда привыкли къ темнотѣ, Семенъ Ивановичъ разглядѣлъ на мѣстѣ огонька темное окно, чернѣвшее такой же пустой впадиной, какою глядѣли пустые глаза черепа въ углу между печкой и шкафомъ.
Семенъ Ивановичъ отошелъ къ столу съ чувствомъ, похожимъ на отчаяніе.
-- Пусто, все пусто и... темно... и... зачѣмъ такъ много страданій, желаній... все для угла за печкой въ обществѣ операціонной пилы! Для того, чтобы лампа взяла да и потухла за одну минуточку до желанной полуночи... а тамъ, гдѣ-то за стѣной, все плакали и жаловались... чего ради?
Семенъ Ивановичъ съ размаху сѣлъ на стулъ и остался такъ, неподвижно глядя передъ собой усталымъ, мутнымъ взглядомъ.
-- Я буду дежурить еще много, много такихъ ночей,-- подумалъ онъ съ ужасомъ.
-- Да если бы и не дежурилъ, все равно: вся жизнь сводится въ одно томительное, безконечное дежурство, чортъ знаетъ, кому нужное... Не для того же, чтобы ждать урочнаго часа?
Семенъ Ивановичъ машинально взглянулъ на стѣнные часы и вдругъ вспомнилъ, что, можетъ быть, еще и нѣтъ полночи. Часы показывали безъ семи минутъ двѣнадцать. Это еще больше разозлило и обезкуражило его.
-- И не узнаешь навѣрное, когда этотъ проклятый урочный часъ пробьетъ!-- съ бѣшенствомъ подумалъ онъ:-- прокрадется незамѣтно и... когда его совсѣмъ и не ждешь.
Семенъ Ивановичъ сморщился отъ усилія поймать какую-то мысль. Вдругъ по лицу его прошло что-то злое и хитрое.
-- Самому поставить стрѣлку... Такъ... захотѣлось, чтобы урочный часъ пробилъ сію минуту... Судьба показываетъ что-нибудь неопредѣленное, въ родѣ безъ семи минутъ двѣнадцать; а ты ставишь полночь... вотъ именно... такъ! Небось, щипцами назадъ не вытянешь... ехидно пробормоталъ онъ.
Семенъ Ивановичъ погрозилъ кулакомъ.
Потомъ мысли его слились съ воемъ вѣтра и плачемъ ребенка за стѣной. Семенъ Ивановичъ сидѣлъ такъ минуты три, потомъ всталъ, прошелъ къ шкафу, неторопливо досталъ пузырекъ съ синильной кислотой, подошелъ къ скелету и позвенѣлъ пузырькомъ о гладкій, пустой черепъ, отчего всѣ члены скелета пришли въ шаткое, веселое движеніе. Потомъ Семенъ Ивановичъ подошелъ къ столу, расчистилъ на углу его мѣстечко, для чего швырнулъ подъ столъ акушерскіе щипцы, сѣлъ на стулъ и сталъ ждать, глядя на часы.
-- Одну минуточку до полночи и изъ-подъ самаго носа... пусть ловитъ и тащитъ назадъ!..--
Потомъ онъ уже ничего связнаго не думалъ.
Стрѣлка часовъ медленно ползла по циферблату, приближаясь къ цифрѣ 12. Когда осталось только полторы минуты до полуночи, Семенъ Ивановичъ взялъ въ руки пузырекъ и уже не спускалъ глазъ съ циферблата. Отъ долгаго глядѣнія въ одну точку глаза его наполнились слезами, моргали. Циферблатъ, казалось, то удлиннялся, то расширялся, то расплывался въ воздухѣ въ безформенное пятно и, наконецъ, совсѣмъ исчезъ. Осталась только рѣзкая черная полоса стрѣлки, остро и неподвижно показывавшая вверхъ.
Семенъ Ивановичъ очнулся.
За стѣной уже не плакалъ ребенокъ, а слышался страшный визгъ и крикъ, переходящій въ неистовый ревъ.
Передъ Семеномъ Ивановичемъ стояла фельдшерица и трясла его за плечо, съ удивленіемъ глядя на пузырекъ, который онъ держалъ въ сжатыхъ пальцахъ.
-- Что вы, Семенъ Ивановичъ?-- съ испугомъ спрашивала фельдшерица.
-- А, что?-- какъ проснувшійся спросилъ онъ.
-- Идите... родитъ... отвѣтила она, недовѣрчиво разсматривая его блѣдное, измученное лицо.-- Да что съ вами?
-- Со мной? Ничего...-- удивленно отвѣтилъ Семенъ Ивановичъ, тяжело подымаясь со стула и ставя пузырекъ на столъ.
Въ головѣ у него шумѣло, въ ушахъ звенѣло, все вокругъ качалось и плыло куда-то, и порой ему казалось, что передъ нимъ стоитъ не фельдшерица Александра Ивановна, а часовая стрѣлка, длинная и насмѣшливая.
-- Пойдемте -- родитъ...-- повторила Александра Ивановна.
Семенъ Ивановичъ послушно пошелъ за нею.
Въ палатѣ, гдѣ лежала больная, было душно и жарко, пахло мокрыми тряпками и лѣкарствами.
Семенъ Ивановичъ съ любопытствомъ нагнулся къ больной. На него глянули два воспаленные глаза, страдающіе и робкіе.
-- Помираю...-- услышалъ онъ слабый голосъ.
-- Да полно тебѣ,-- не помрешь!-- досадливо сказала Александра Ивановна.
-- Смерть моя... помру непремѣнно...-- покачала головой больная.
Семенъ Ивановичъ, еще не совсѣмъ очнувшійся, съ дикимъ любопытствомъ смотрѣлъ въ глаза больной женщины.
-- А тебѣ хочется жить?-- спросилъ онъ вдругъ.
Александра Ивановна съ испугомъ на него поглядѣла.
-- Докторъ... голубчикъ...-- прошептала больная: -- помогите, дайте чего-нибудь!.. боюсь -- помру...
Семенъ Ивановичъ все шире и шире раскрывалъ глаза.
-- Ради Христа... спасите!.. только бы жить... мнѣ...-- стонала женщина:-- помру я...
-- Врешь, не помрешь!-- съ какимъ-то восторгомъ воскликнулъ Семенъ Ивановичъ.
И эту фразу онъ повторялъ время отъ времени, пока въ теченіе шести часовъ больная была между жизнью и смертью. Онъ возился безъ устали, самъ таскалъ больную въ ванну, обливался потомъ, бѣгалъ за лѣкарствами, растиралъ.
-- Врешь, не умрешь!-- бормоталъ онъ.
Эта публичная женщина, измученная, потерявшая образъ и подобіе, оплеванное и забитое существо, своей страстной жаждой жизни во что бы то ни стало и какой бы то ни было цѣной, пробудила въ немъ теплое, жалостливое, странное для него самого чувство, отражаясь въ тайникахъ его души, измученной тяжкими думами ночи.
Семенъ Ивановичъ не думалъ уже ни о чемъ, кромѣ того, что смерть ужасна, противна, и старался только о томъ, чтобы вырвать у нея слабую жизнь.
Когда онъ вернулся въ кабинетъ, измученный физически, но здоровый и радостный душой отъ сознанія одержанной побѣды, было уже утро. На дворѣ улеглась мятель и въ комнатѣ было почти свѣтло. Стрѣлки часовъ давно прошли полночь и безсильно висѣли внизъ, не имѣя въ себѣ ничего фатальнаго. Стрѣлки, какъ стрѣлки!
Пузырекъ стоялъ еще на столѣ, но свѣтъ дробился на немъ и его синяя поверхность весело блестѣла.
Семенъ Ивановичъ облегченно вздохнулъ и полными жизни, радостными глазами повелъ вокругъ, пожимая усталыми плечами.
На глаза ему попались щипцы, скелетъ и пузырекъ съ синильной кислотой.
И вдругъ на него нашло желаніе подурачиться, разсмѣяться, запѣть. Онъ взялъ щипцы и пузырекъ, подошелъ къ скелету и вложилъ пузырекъ ему въ челюсти, а щипцами осѣдлалъ шейные позвонки.
Вошла Александра Ивановна, взглянула на скелетъ и улыбнулась.
-- Съ новымъ годомъ, Семенъ Ивановичъ!-- сказала она.
-- Съ новымъ счастьемъ!..-- отвѣтилъ Семенъ Ивановичъ и крѣпко пожалъ ей руку.
И забывая о ночныхъ думахъ, ему было весело и пріятно высказать это пожеланіе.
-- Ну, счастье -- не счастье, а вотъ выспаться можно, такъ это и до счастія недалеко!-- улыбнулась Александра Ивановна.
Вошелъ старый Сидоровъ.
-- Съ новымъ годомъ, вашебродіе!-- сказалъ онъ.
-- Съ новымъ счастьемъ!-- отвѣтилъ и ему Семенъ Ивановичъ
-- Оно точно... выспаться таперича...-- добродушно сообразилъ Сидоровъ.
Это-то скучное мелькнуло въ головѣ Семена Ивановича, но сейчасъ же и исчезло, потому что сонъ сморилъ его.
Онъ еще разъ улыбаясь посмотрѣлъ на скелетъ, который глупо грызъ пузырекъ, и легъ на диванѣ.
На дворѣ былъ день, ночь прошла.