(Отрывокъ изъ романа.)
I.
... Быть можетъ, въ эту самую ночь Арсеньеву снилось яркое солнечное утро, тающія прозрачныя тѣни и капельки дрожащей отъ своего хрустальнаго счастья росы. Ему постоянно снились такіе сны, потому что душа у него была свѣтлая, изящная, всегда переполненная красивыми мечтами и образами, точно тихой граціозной музыкой.
Разбудила его сестра, и Арсеньевъ, еще не совсѣмъ проснувшись, еще не отдѣливъ ея нѣжнаго, съ большими темными глазами, лица отъ тѣхъ мечтательныхъ и прозрачныхъ образовъ, которые окружали его во снѣ, радостно улыбнулся ей. Но сестра сейчасъ же вышла изъ комнаты и уже изъ-за двери страннымъ, предостерегающимъ голосомъ сказала:
-- Знаешь, должно быть, и въ самомъ дѣлѣ сегодня что-то будетъ... Народъ все идетъ и идетъ... Встань, посмотри...
Что-то непріятно тоскливое сжалось въ груди Арсеньева. Огромное, большое, кошмарное дѣло, которое давно ужъ окружало его со всѣхъ сторонъ и мучило своимъ неуклюжимъ трагизмомъ и грубой силой, сразу вспомнилось и встало передъ нимъ во всей своей необъятной и зловѣщей громадности.
Въ его душѣ не было отклика, а только раздраженное состраданіе, и ему мучительно захотѣлось опять лечь, укрыться съ головой, уйти въ свои сны и мечты, отдѣлиться непроницаемой стѣной отъ всего этого грубаго, громкаго, назойливаго, ненужнаго, чуждаго его уединенной душѣ.
Но голосъ сестры опять проговорилъ за дверью:
-- Даже страшно!..
И сердце Арсеньева, точно оторванное, больно и глухо застучало непонятную тревогу.
Онъ ничего не отвѣтилъ и всталъ.
День былъ бѣлый, и въ окна смотрѣло бѣлое, холодное небо. Казалось, оно наполняло всю комнату: такъ все въ ней было бѣло и холодно. Арсеньевъ подошелъ къ окну и посмотрѣлъ внизъ, на улицу.
Сначала тамъ было пусто. Напротивъ стояли высокіе дома, съ черными, слѣпыми окнами, вверху высилось бѣлое мутное небо, а внизу лежала укатанная, до странности ровная бѣлая дорога. По этой улицѣ и вообще движенія было мало всегда, но почему-то теперь пустота показалась Арсеньеву какой-то особенной и зловѣщей. Но въ слѣдующее мгновеніе изъ-за угла выдвинулась одинокая черная и сверху казавшаяся точно придавленной къ землѣ человѣческая фигура. Это былъ, повидимому, рабочій. Онъ шелъ неторопливымъ шагомъ, глубоко засунувъ руки въ карманы и поднявъ воротникъ. Почему-то въ головѣ Арсеньева явилась увѣренность, что этотъ человѣкъ идетъ именно "туда", и ему стало странно, что идетъ онъ такъ же, какъ и вчера, и всегда на работу,-- не крича, не дергаясь и не оглядываясь по сторонамъ.
Потомъ изъ-за угла выдвинулись еще и еще такія же черныя фигуры. Онѣ шли все чаще и чаще и вдругъ, точно прорвавшись сквозь какое-то препятствіе, быстро покрыли всю улицу, бѣлую и ровную, черными пятнами, рябившими въ глазахъ и медленно, неуклонно плывущими все въ одномъ направленіи. И это было уже дѣйствительно необыкновенно и страшно.
Арсеньевъ отошелъ отъ окна.
Въ черной кофточкѣ и сѣрой шапочкѣ на темныхъ курчавыхъ волосахъ вошла сестра. Лицо у нея было чуть-чуть розовое, а глаза еще темнѣе и глубже, чѣмъ всегда.
-- Я пойду...-- сказала она, не глядя на брата.
-- Куда?..-- удивленно спросилъ Арсеньевъ.
-- Такъ... похожу по улицамъ, посмотрю, что тамъ... Не могу я сидѣть такъ...
-- Какъ хочешь,-- растерянно отвѣтилъ Арсеньевъ, слабо пожимая плечами.
Ему непріятно припомнились всѣ тѣ безконечные споры, въ которыхъ онъ безуспѣшно доказывалъ ей, что грубой силой, никакимъ образцовымъ народнымъ хозяйствомъ, насиліемъ и кровью не сдѣлаешь людей счастливыми. Эти споры одни омрачили свѣтлое и нѣжное чувство брата и сестры и обоимъ не хотѣлось теперь смотрѣть другъ другу въ глаза, чтобы не видѣть тамъ нѣмого и непримиримаго протеста.
Саша ушла. Прошелъ часъ и другой. Въ квартирѣ было пусто и холодно. Шаги Арсеньева гулко отстукивали въ пустыхъ комнатахъ, а въ столовой часы таинственно и строго отмѣчали какое-то особое, медленно идущее время. Арсеньевъ пилъ чай, пробовалъ писать, но тяжелое сосущее чувство все время ныло въ груди, томило и тянуло къ окнамъ. И каждый разъ, когда Арсеньевъ подходилъ къ окну, онъ видѣлъ внизу все одно и то же, утомительное въ своей однообразной напряженности, движеніе: черными пятнами, то кучками, то одиночками, то прорываясь во всю ширину бѣлой улицы и своей безпокойной черной сѣтью напоминая стаю воронъ въ бѣломъ небѣ, неуклонно и безостановочно шли люди.
Бѣлый холодъ лился въ окна, и имъ пронизанныя краски ложились на полотно холодныя, прозрачныя, мертвыя. Арсеньевъ съ тоской бросилъ кисти, подошелъ къ окну и прислонился лбомъ къ холодному какъ ледъ стеклу.
"Все идутъ...-- подумалъ онъ.-- Куда идутъ?.. На смерть, на насиліе, на жестокій правежъ... Пусть они правы въ томъ, что они несчастны и что имъ хочется ѣсть, но неужели вся человѣческая жизнь, всѣ тѣ страшныя напряженныя усилія мысли человѣческой, которыя долгіе вѣка вели человѣчество вверхъ, были только затѣмъ, чтобы и сейчасъ за кусокъ хлѣба, за лишнее полѣно все отбрасывалось въ сторону, и кулакъ снова оказывался впереди, какъ единственное прибѣжище и сила!.. Пусть они побѣдятъ, но развѣ въ этомъ побѣда?.. Развѣ душа человѣческая станетъ отъ этого чище и мягче?.."
Въ это мгновеніе на улицѣ было пусто, и въ этой пустотѣ съ неожиданною стремительностью торопливо пробѣжала одинокая, тоненькая и зыбкая женская фигурка.
"Гдѣ Саша?" вдругъ вспомнилъ Арсеньевъ, и тревога сразу вздрогнула въ его сердцѣ.
Онъ пошелъ на кухню. Тамъ ворочалась, какъ медвѣдь, и громко гремѣла посудой кухарка.
-- Не знаешь, какъ на улицахъ?-- спросилъ Арсеньевъ.
Кухарка, сливая помои подъ кранъ, отвѣтила:
-- Говорятъ, рабочіе дворецъ пошли разносить... народу вездѣ!.. Говорятъ, на Невскомъ стрѣлять будутъ... солдаты.
Арсеньевъ внимательно посмотрѣлъ на нее и машинально пошелъ къ себѣ.
-- Ничего не будетъ...-- успокоительно махнулъ онъ рукой.
Но съ этого момента онъ уже не могъ больше оставаться дома, въ тупо-ограниченныхъ, пустыхъ комнатахъ, гдѣ вчера его согрѣвала теплота уединенной радостной мысли, а сейчасъ было мертвенно пусто, лился въ окна бѣлый холодный свѣтъ и гулкая пустота рождала отчетливые пугающіе звуки. Арсеньевъ одѣлся и вышелъ на улицу.
"И зачѣмъ я ее пустилъ... надо было отговорить", морщась, думалъ онъ.
Милое, нѣжное, съ большими темными глазами лицо Саши блѣднѣло и таяло въ безконечной и запутанной громадности города, и Арсеньевъ зналъ, что ему не найти ея. Но ему все-таки казалось, что будетъ легче и спокойнѣе, когда онъ будетъ на тѣхъ же улицахъ, въ той же опасности и тревогѣ, среди которыхъ затерялась она.
Когда онъ вышелъ, у него не было опредѣленной цѣли, но какъ только бѣлый холодъ и бѣлый свѣтъ улицы охватили его, сердце забилось торопливо и тоскливо, а тѣло стало дрожать мелкой мучительно-назойливой дрожью. Хотѣлось не дрожать, успокоиться, вернуться въ тишину и одиночество, но ноги уже машинально подвигались впередъ и несли его. Арсеньевъ еще не вѣрилъ, что пойдетъ "туда", но по той тоскѣ, которая сжимала сердце, уже зналъ, что увидитъ все.
Теперь уже и впереди, и позади, и вокругъ него были тѣ люди, которыхъ онъ видѣлъ сверху изъ окна. Они шли, а Арсеньевъ съ молчаливымъ любопытствомъ всматривался въ нихъ и искалъ чего-то особеннаго. И дѣйствительно, на всѣхъ лицахъ лежалъ какой-то общій отпечатокъ, что-то напомнившій Арсеньеву. Еще вчера, казалось, не было двухъ людей, похожихъ одинъ на другого въ безконечной смѣнѣ ихъ выраженій, а теперь всѣ эти лица были какъ бы однимъ лицомъ, страннымъ, общимъ человѣческимъ лицомъ, смутнымъ, таинственнымъ и громаднымъ, съ широко раскрытыми, возбужденными и спрашивающими глазами. Въ глубинѣ этихъ глазъ, изъ глубинъ ихъ круглыхъ черныхъ зрачковъ смотрѣла затаенная тревога.
Поворачивая за уголъ, Арсеньевъ вдругъ вспомнилъ, что напомнило ему это общее лицо: такое же точно углубленное и спрашивающее выраженіе было у Саши, когда она говорила, что пойдетъ, и когда было видно, что она еще сама не знаетъ, зачѣмъ пойдетъ, но не можетъ не итти.
Арсеньевъ вздрогнулъ и заторопился; смутныя и странныя ощущенія наполняли его душу.
А людей становилось вокругъ все больше и больше. Все рѣже и рѣже пестрѣли въ ихъ движущейся черной массѣ холодные бѣлые промежутки. Изъ всѣхъ улицъ и переулковъ, мимо которыхъ проходилъ Арсеньевъ, шли люди. Все массивнѣе и тяжелѣе становился топотъ неуклонныхъ общихъ шаговъ. Это уже была толпа. А когда Арсеньевъ еще разъ повернулъ за уголъ, онъ сразу окунулся въ сплошную крутящуюся массу. Одну секунду ему казалось, что движется все: и небо, и дома, и телеграфные столбы, и деревья, и люди поплыли вдоль улицы. Бѣлая дорога исчезла, растаяла въ черной массѣ, налѣзающей на стѣны домовъ, точно лижущія волны какого-то чернаго канала.
-- Батюшки! Людей, людей сколько!-- пронзительно прокричалъ надъ самымъ ухомъ восторженный женскій голосъ.
Далеко впереди, надъ сплошнымъ чернымъ моремъ шевелящихся головъ, Арсеньевъ увидѣлъ рядъ круглыхъ красныхъ точекъ, неподвижно, ровною цѣпью стоявшихъ отъ одного края улицы до другого.
-- Гляди, братъ, казаки!-- говорилъ кто-то въ толпѣ рядомъ съ Арсеньевымъ, и голосъ говорившаго былъ полонъ такой ненависти, что Арсеньевъ оглянулся на него и подумалъ:
"Сколько теперь тутъ злобы и ненависти!.. Можетъ быть, десятки лѣтъ понадобятся для того, чтобы вытравить послѣдствія одного этого дня!.."
Вокругъ стоялъ сплошной тяжкій топотъ, гдѣ-то кричали пронзительными голосами, а впереди все гудѣло, волнообразно затихая и поднимаясь, жутко и тяжело. Одно за другимъ десятки, сотни и тысячи красныхъ и блѣдныхъ лицъ проходили мимо Арсеньева и, казалось, заглядывали въ душу все тѣми же одинаковыми, широко раскрытыми глазами.
И окна домовъ здѣсь не были такими слѣпыми: за ихъ темными стеклами смутно шевелились, приникали, исчезали и вновь появлялись лица.
Среди грубыхъ толчковъ, однообразно возбужденныхъ лицъ, дикаго крика и тяжелаго запаха потной даже на морозѣ человѣческой массы Арсеньеву было противно, неловко и одиноко, какъ въ пустынѣ.
-- Зачѣмъ я пошелъ?-- уже съ укоромъ говорилъ онъ самому себѣ, но, подхваченный общимъ теченіемъ, все шелъ и шелъ, самъ не зная куда, поворачиваясь, обходя и проталкиваясь сквозь черныя спины, плечи и руки.
Красныя точки становились все ближе и ближе, и уже Арсеньевъ видѣлъ въ нихъ красныя круглыя шапки, а подъ ними неподвижныя, однообразныя, какъ будто лишенныя лицъ, головы солдатъ.
Вдругъ Арсеньеву показалось, что въ толпѣ мелькнуло лицо и шапочка Саши, но когда онъ поспѣшно пробрался къ ней, то увидѣлъ незнакомую дѣвушку. Она только сзади была похожа на Сашу, но и это отозвалось тепломъ и странной нѣжностью въ душѣ Арсеньева. Онъ пошелъ за нею, уже не чувствуя себя такимъ одинокимъ въ толпѣ. Потомъ, когда какъ-то онъ потерялъ ее изъ виду, Арсеньеву было жалко и грустно, и онъ искалъ уже не одну Сашу, а и эту незнакомую дѣвушку, и каждое женское лицо вызывало въ немъ теплое чувство.
Толпа вынесла его къ самой цѣпи солдатъ.
Онъ былъ уже въ первомъ ряду. Передъ нимъ на нервно переступающей съ ноги на ногу, точно тихо танцующей, лошади, вытянувъ впередъ лакированный сапогъ, обхваченный стременемъ, сидѣлъ молодой бѣлобрысый офицеръ, съ маленькими свѣтлыми усиками, закрученными кверху. Сѣрая шинель его мягко серебрилась и блестѣла металлическими пуговицами, а бѣлая перчатка самоувѣренно размахивала въ воздухѣ.
-- У насъ, думаютъ, еще свободнѣе, чѣмъ во Франціи,-- громко и отчетливо-звонко говорилъ онъ, не глядя ни на кого своими маленькими бѣгающими глазами.
-- Фью!.. Го-оо!.. Фью!..-- какъ будто радостно и дружелюбно поднялось вокругъ. И одну секунду казалось, что вдругъ всѣ захохочутъ, заспорятъ, зашумятъ и произойдетъ что-то дружное и веселое. И это чувство было такъ пріятно Арсеньеву, что онъ самъ замѣтилъ свою веселую, дружелюбно ироническую улыбку. Онъ оглядывался во всѣ стороны и вездѣ видѣлъ не грубыя, не злыя, а готовыя смѣяться лица. Ему захотѣлось что-нибудь сказать и, увидѣвъ рядомъ голубой студенческій околышъ, онъ улыбнулся.
-- А знаете, говорятъ, Семеновскій полкъ перешелъ на сторону рабочихъ!-- радостно сказалъ ему студентъ, совершенно неожиданно отвѣчая на его улыбку.
-- Развѣ?-- такимъ же радостнымъ тономъ спросилъ Арсеньевъ.
Но въ эту секунду что-то вдругъ измѣнилось. Все разомъ стихло и послышалось только напряженное движеніе толпы. Арсеньевъ сразу почувствовалъ, что гдѣ-то за толпой что-то невидимое возникло, стало приближаться и расти, надвигаясь прямо на нихъ. Арсеньевъ посмотрѣлъ прямо въ глаза офицеру и увидѣлъ, какъ лицо быстро и странно перемѣнилось: онъ вдругъ поблѣднѣлъ такъ, что даже черты его лица какъ-то заострились и вытянулись. Какъ въ зеркалѣ, въ нихъ отразилось что-то страшное, что было за толпой и чего не видѣлъ Арсеньевъ. Огромная его лошадь сразу, на однѣхъ заднихъ ногахъ, повернулась на мѣстѣ.
-- Не пропускать!-- пронзительнымъ, тонкимъ голосомъ смертельнаго испуга закричалъ офицеръ и пригнулся на лошади. Ея круглый лоснящійся задъ какъ-то осѣлъ на мгновеніе, ноги сжались и съ страшной силой рванулись прочь. Комья мокраго твердаго снѣга больно ударили въ грудь и лицо Арсеньева, и онъ смутно увидѣлъ, какъ что-то огромное метнулось прямо по воздуху, взметая тучу снѣжной пыли.
-- Ага, струсилъ!-- еще болѣе радостно закричалъ студентъ.
Арсеньевъ повернулся.
Толпа торопливо раздавалась въ обѣ стороны, и въ открывшемся далеко назадъ узкомъ бѣломъ проходѣ Арсеньевъ увидѣлъ еще синеватую !!!!!!заданью, но уже грозную сплошную массу, широкимъ потокомъ отъ края и до края медленно валившую и надвигавшуюся на него. Бѣлое пространство быстро сокращалось, точно черная стѣна людей торопливо пожирала его, какъ зубами, двигая безчисленной массой черныхъ, не въ тактъ перебивающихъ ногъ.
-- Это что?-- машинально спросилъ Арсеньевъ у сосѣда.
Бородатый большой человѣкъ повернулъ къ нему лицо съ расширенными глазами и отвѣтилъ торжественно и тихо:
-- Рабочіе идутъ!
И отъ этихъ короткихъ простыхъ словъ стало холодно и страшно, и по головѣ прошла судорожная дрожь, какое-то необъяснимое и торжественное чувство подъема вдругъ наполнило душу.
Уже были ясно видны ряды приближающихся лицъ, несущихъ высокія колыхающіяся въ воздухѣ парчевыя полотенца хоругвей. Стало видно, что въ самомъ центрѣ толпы, не впереди, а вкрапленные въ ея сплошную черную стѣну, идутъ высокіе черные люди, съ длинными волосами, въ широкихъ одеждахъ. И въ поднятыхъ рукахъ этихъ людей что-то крестообразно блестѣло.
Кто-то разъ и другой толкнулъ Арсеньева въ спину; онъ оглянулся и увидѣлъ надъ собой большую морду и умный темный глазъ, вопросительно и какъ будто тоскливо глядѣвшій на него. Большая гнѣдая лошадь, бережно выгибая могучія колѣни, толкала его въ спину. Арсеньевъ посмотрѣлъ вверхъ мимо лошадиной морды и снизу увидѣлъ плоское, безцвѣтное лицо.
-- Осади!-- хрипло сказалъ рябой бѣлоусый солдатъ, направляя на него лошадь.
Арсеньевъ, не привыкшій къ большимъ животнымъ, испугался, но лошадь косила глазами, танцовала и не шла.
-- Видишь, лошадь добрѣе тебя!-- самъ не зная зачѣмъ, съ мягкимъ и грустнымъ укоромъ сказалъ Арсеньевъ.
-- Лошадьми-то мы управляемъ...-- вдругъ сквозь зубы медленно и тихо отвѣтилъ солдатъ.-- Думай, что говоришь!
И на мгновеніе въ его безцвѣтныхъ тупыхъ глазахъ мелькнуло что-то живое, близко и тепло отозвавшееся въ сердцѣ Арсеньева.
Это было послѣднее сознательное впечатлѣніе его; потомъ наступилъ какой-то бѣшено крутящій кошмаръ, въ которомъ не было уже ни сознанія, ни лицъ, ни чувствъ, а только ужасъ и содроганіе.
Масса людей хлынула и затолкала Арсеньева. Его рвануло впередъ и въ сторону. Лошадь, солдатъ -- все куда-то пропало, какъ будто онъ видѣлъ ихъ только во снѣ. Хоругви колыхались надъ самой головой, закрывая небо и лица. Вокругъ двигалась и гудѣла какъ будто исходящимъ изъ самой земли потрясающимъ гуломъ многоликая безпорядочная толпа. Сосредоточенныя, искривленныя красныя и блѣдныя лица быстро мелькали мимо. Какъ въ водоворотѣ, Арсеньевъ кружился, вертѣлся, отступалъ и проталкивался впередъ.
Страшный визгъ потрясъ воздухъ и оледенилъ сердце. Сшибая его съ ногъ, съ крикомъ и искаженными лицами, на которыхъ страшно пучились безумные глаза, съ страшнымъ стремленіемъ хлынула толпа. И самъ не понимая еще, въ чемъ дѣло, Арсеньевъ въ паническомъ ужасѣ побѣжалъ назадъ. На углу переулка его прижали къ стѣнѣ, и неожиданно онъ увидѣлъ передъ собой лошадиныя морды съ оскаленными зубами, сѣрыя шинели и вьющіяся въ воздухѣ тонкія, острыя шашки.
-- Руби!.. Руби!..-- тонкимъ и пронзительнымъ голосомъ кричалъ кто-то изъ-за спины солдатъ.
Страшный ужасъ охватилъ Арсеньева. Одну минуту ему казалось, что онъ умираетъ, въ глазахъ все закружилось.
Ихъ было немного -- кучка людей, окруженныхъ и вдавленныхъ въ холодную каменную стѣну. Впереди, поднявъ голову съ выпученными глазами, стоялъ жилистый человѣкъ съ длинной шеей и надъ нимъ моталось одно длинное узкое полотнище хоругви.
-- Не смѣй, не смѣй рубить!-- нечеловѣческимъ страшнымъ голосомъ кричалъ онъ на солдатъ, размахивая своимъ знаменемъ.
Лошади становились надыбы, садились на заднія ноги, пыль снѣжная и холодная летѣла въ лицо, у солдатъ были блѣдныя странныя лица, въ которыхъ путалась страшная злоба и смертельный ужасъ. Они судорожно взмахивали саблями надъ головами, рвались впередъ, какъ для страшнаго удара, но не опускали сабель.
-- Не смѣй рубить!-- продолжалъ кричать высокій человѣкъ.
Вдругъ изъ-за лошадей быстро и ловко вывернулись толстые черные люди, всѣ огромные и массивные, въ однообразныхъ полицейскихъ шинеляхъ, и прежде чѣмъ Арсеньевъ успѣлъ сообразить, тяжелый тупой ударъ по лицу сшибъ его съ ногъ. Какой-то желтый огонь искрами посыпался передъ его глазами.
-- Что ты дѣлаешь!-- коротко вскрикнулъ онъ, стукнулся затылкомъ о твердую стѣну и сѣлъ на снѣгъ, ничего не видя передъ собой, потому что красное знамя, холодное и мокрое, хлестнуло его по головѣ.
Арсеньевъ не помнилъ потомъ, когда и какъ онъ снова очутился на ногахъ, но помнилъ страшный крикъ, какой-то короткій свистъ и хрипъ и чью-то окровавленную черезъ весъ затылокъ голову, на которую онъ споткнулся.
У него самого по лицу текла кровь, нестерпимо саднило челюсти, голова была тяжела, какъ камень. Онъ очутился въ холодной пустотѣ. Передъ нимъ открывалось ровное и бѣлое пространство улицы, усѣянное шапками, какими-то тряпками, калошами. Далеко впереди, у самой стѣны высокаго желтаго дома, неподвижно чернѣли черные скомканные бугорки, значеніе которыхъ Арсеньевъ понялъ.
-- А-а-а!-- съ невѣроятной злобой кричали охрипшіе неисчислимые голоса.
"Что жъ это такое... за что?.." съ жалкимъ, растеряннымъ недоумѣніемъ вертѣлось въ головѣ Арсеньева. Губы у него безсильно дрожали, но щекамъ текли слезы и кровь, и онъ безпомощно размазывалъ ихъ мокрыми дрожащими руками.
-- Стой, ребята, не робѣй!-- выдѣлился въ общемъ хаосѣ чей-то голосъ, и мимо Арсеньева одинъ по одному, а потомъ плотной массой, увлекая его за собой, побѣжали опять люди.
Острая злоба охватила Арсеньева, ему стало невыносимо больно, и онъ тоже закричалъ и побѣжалъ.
Далеко впереди, синѣя и чернѣя на бѣломъ снѣгу, поперекъ улицы стояла неподвижная враждебная полоса.
-- Братцы, не стрѣляйте, братцы!.. Вѣдь вы наши, братцы!-- пронзительно и призывно кричали тѣ, которые бѣжали впереди Арсеньева, и вдругъ всѣ такъ внезапно остановились, что Арсеньевъ налетѣлъ на чмо-то широкую черную спину.
-- Сейчасъ будутъ стрѣлять,-- какъ будто равнодушно сказалъ кто-то рядомъ.
Арсеньевъ повернулъ свое окровавленное дикое лицо и хотѣлъ что-то возразить,-- до того нелѣпой и странной показалась ему эта фраза, но въ это мгновеніе сухой и могучій трескъ разодралъ воздухъ. Гдѣ-то впереди сверкнула длинная желтая молнія и не то въ ушахъ, не то въ самомъ сердцѣ послышались мгновенные странные звуки, какъ будто со свистомъ и шлепками что-то вихремъ пронеслось надъ головой. Раздался многоголосный, нестройный и удивленный вскрикъ, и вслѣдъ затѣмъ кто-то протяжно, громко и отчетливо, точно старательно, застоналъ.
Стоявшій съ боку и немного впереди Арсеньева высокій человѣкъ въ пальто съ барашковымъ воротникомъ странно передернулъ обоими плечами и вдругъ неожиданно грузно сѣлъ на снѣгъ и свалился. Шапка его подкатилась Арсеньеву подъ ноги. Кто-то сзади на мгновеніе коротко ухватился за него и отпустилъ, и что-то тяжелое и мягкое упало со стономъ. Впереди какая-то женщина удивленно всплеснула руками и во весь ростъ повалилась впередъ. И все вокругъ какъ-то сразу порѣдѣло и опустилось внизъ безформенно и страшно.
Все это врѣзалось въ мозгъ Арсеньева съ невѣроятной быстротой, точно кто-то съ размаху воткнулъ ему въ голову острый ножъ и повернулъ. Но чего-то, какъ будто самаго главнаго, онъ не понялъ. Это было что-то такое нелѣпое омерзительное и ужасное, чего его напряженное сознаніе не вмѣстило. И въ этомъ былъ главный ужасъ.
Въ глазахъ всталъ только какой-то мучительный красный туманъ.
И сейчасъ же, во второй и въ третій разъ, оглушительно разодрался воздухъ, методично блеснула впереди желтая молнія, кто-то схватилъ Арсеньева за руку и повалился ничкомъ, увлекая его за собой. Арсеньевъ упалъ лицомъ въ снѣгъ и, должно быть, потерялъ сознаніе. Ухо его смутно отмѣтило въ памяти еще разъ далекій и слабый уже трескъ, свистъ, крикъ и паденіе. Потомъ былъ мигъ холодной и пустой тишины.
Когда Арсеньевъ поднялъ голову, прямо передъ собой онъ увидѣлъ широкую красную лужу и слипшійся кровавый комъ, изъ котораго торчали волосы и кости.
Вокругъ было пусто, отдѣльныя черныя фигуры куда-то еще бѣжали, крича и размахивая руками, но уже нельзя было понять, впередъ или назадъ онѣ бѣгутъ, и Арсеньеву показалось, что это сумасшедшіе. Вокругъ былъ бѣлый истоптанный снѣгъ, неподвижныя черныя пятна и красная кровь.
Кто-то стоналъ надрывисто и страшно, кто-то ползъ по снѣгу, скомканный и разорванный, какъ раздавленная муха, оставляя за собой кроваво-грязную полосу. Что было вокругъ, впереди, позади, Арсеньевъ уже не видѣлъ. Смертельный ужасъ и смертельная жалость охватили его. Съ однимъ острымъ стремленіемъ въ душѣ онъ бросился за тѣмъ, кто ползъ, догналъ его, схватилъ подъ мышки и сталъ приподнимать. И еще какіе-то люди подбѣжали со всѣхъ сторонъ, и кто-то рядомъ съ нимъ, плечо въ плечо, сталъ тащить и помогать. А раздавленный окровавленный человѣкъ тихо стоналъ и дергался, глядя на нихъ уже непонятнымъ взглядомъ. Арсеньевъ не зналъ, толпа ли подвинулась навстрѣчу или они дотащились до толпы, но въ слѣдующую минуту помогало уже много дружныхъ рукъ и онѣ уже укладывали раненаго, грузную тяжелую массу, на маленькія короткія извозчичьи санки.
-- Померъ,-- сказалъ кто-то.
Арсеньевъ выпустилъ руку, безпомощно упавшую внизъ, и остановился.
"Сейчасъ я сойду съ ума!" отчетливо и строго родилась въ его мозгу кристально ясная, предостерегающая мысль, и онъ почувствовалъ, какъ въ самой глубинѣ его души возникло что-то огромное, вѣчное и твердое, какъ что-то въ ней навсегда умерло.
"Святый Боже, святый крѣпкій, святый безсмертный..." услышалъ онъ.
И немедленно множество хриплыхъ, грубыхъ и страшныхъ въ своей безвыходной торжественной печали голосовъ поднялись вокругъ и, нарастая и повышаясь, потянулись въ воздухѣ.
Санки медленно поползли по бѣлому снѣгу, строго и печально закачалась синяя мертвая голова съ слипшимися невидящими глазами, и росъ вокругъ нестройный, не то смѣшной, не то невыразимо ужасный, многоголосный напѣвъ:
"Святый Боже, святый крѣпкій, святый безсмертный, помилуй насъ..."
Страшный взрывъ еще непонятаго новаго чувства сдавилъ горло Арсеньеву. Онъ не могъ итти со всѣми и, шатаясь, прислонился къ стѣнѣ.
Уже надвигались сумерки. Медленно уплывала отъ него черная толпа, сливаясь съ синими печальными сумерками, и въ вечернемъ больномъ воздухѣ, уже далеко, надъ необозримой крутящейся толпой, слышалось грозное и таинственное печальное пѣніе.
Арсеньевъ пошелъ домой.
Онъ шелъ безъ шапки, бормоча подъ носъ, шагая неровно и тихо. Свѣтились огни, толпы людей съ гуломъ и топотомъ набѣгали и исчезали въ вечерней тьмѣ, сверкая ему въ глаза блѣдными смутными лицами.
II.
Ночью на забѣгающихъ по ухабамъ санкахъ Арсеньевъ снова ѣхалъ по улицамъ безмолвнаго, притаившагося города. Уходящею въ даль цѣпью золота, невѣдомо зачѣмъ, горѣли желтые фонари и тьма висѣла низко надъ ними.
Позади него осталась пустая и темная квартира, въ которую не пришла, не вернулась Саша, а впереди ждали безысходная тоска и тяжелый безпросвѣтный ужасъ.
Если бы можно было вскрыть душу Арсеньева то горе, страхъ и отчаяніе его, можетъ быть, наполнили бы весь міръ; но онъ сидѣлъ смирно, бокомъ, на самомъ краю сидѣнья санокъ и неподвижно смотрѣлъ на бѣгущій мимо снѣгъ: такъ огромна была пустота вокругъ и такъ, казалось ему, мало мѣста занимала въ ней его темная, молчаливая, безсильная фигурка.
Темное, какъ горе, огромное зданіе больницы открылось изъ-за поворота и быстро стало приближаться ему навстрѣчу. Санки остановились.
Въ коридорахъ больницы было пусто и свѣтло, пахло тяжелымъ запахомъ болѣзни, попадались люди въ бѣлыхъ, чистыхъ балахонахъ. Кто-то подалъ Арсеньеву листъ бумаги съ именами раненыхъ. Онъ быстро, какъ молніей, охватилъ его глазами, но не могъ ничего разобрать, какъ будто совсѣмъ разучившись читать. А возлѣ стоялъ человѣкъ въ бѣломъ халатѣ и озабоченно лся алъ.
-- Тутъ нѣтъ...-- сказалъ наконецъ Арсеньевъ глухо и невнятно.
-- Нѣтъ?
Арсеньевъ покачалъ головой, такой тяжелой, что она какъ будто перевѣшивала и качала все тѣло. Говорить онъ не могъ, потому что въ горлѣ его сидѣлъ тупой круглый комъ.
Тогда его повели по коридору, среди мертвыхъ электрическихъ лампочекъ, и отперли передъ нимъ дверь.
Въ ея черномъ четырехугольникѣ стояла тьма. Кто-то прошелъ мимо него, пошарилъ рукой по стѣнѣ, и съ слабымъ трескомъ тьма исчезла.
Острый холодъ прошелъ по тѣлу Арсеньева. И вблизи и вдали лежали мертвые люди. Они были голые, и тѣла ихъ блестѣли голо и страшно. Арсеньевъ шагнулъ впередъ и заглянулъ въ первое лицо. Это былъ огромный толстый человѣкъ, должно быть страшной силы, съ массивной выпяченной грудью прекраснаго сильнаго животнаго. На груди у него было одно аккуратное темно-красное пятнышко.
"Только и всего..." съ внезапной ироніей подумалъ Арсеньевъ, самъ не замѣтивъ этой мысли.
Подъ скамьей натекла темная лужица крови. Арсеньевъ тупо посмотрѣлъ на нее, постоялъ и пошелъ дальше, всматриваясь въ каждаго мертвеца. Но взглядъ его, пріобрѣвшій особую болѣзненную остроту, уже обѣжалъ всю комнату и запечатлѣлъ въ мозгу кошмарный рядъ голыхъ неподвижныхъ тѣлъ, съ закинутыми головами и мертвыми, тусклыми бѣлыми глазами. Было странно, что они лежатъ такъ спокойно и неподвижно, голыя, когда на нихъ смотрятъ и о нихъ говорятъ.
-- Тутъ тоже нѣтъ,-- тѣмъ же глухимъ голосомъ, проглатывая что-то, съ мучительной спазмой, проговорилъ Арсеньевъ.
Тогда его вывели изъ комнаты. Электричество потухло, и снова съ слабымъ трескомъ тьма поглотила голыхъ мертвецовъ, точно они растаяли въ черной пустотѣ. И было какъ-то непонятно, какъ могло такъ быстро исчезнуть это ослѣпительноголое, страшное, чему нѣтъ названія и что, даже исчезнувъ, стоитъ передъ глазами.
Арсеньева повели черезъ дворъ. Было пусто, темно и холодно. Огромный мрачный дворъ обнимали темныя зданія, похожія на гробы, и въ ихъ черной массѣ только кое-гдѣ безучастно желтѣли сонные огни. Снѣгъ синѣлъ, вверху далеко-далеко блестѣли звѣзды.
Около сарайчика съ открытою дверью были люди. Темные, торопливые, они беззвучно и быстро шмыгали внутрь и оттуда. А въ дверяхъ Арсеньева поразилъ и пронизалъ ужасомъ странный, противный запахъ талаго снѣга, навоза и еще чего-то сладкоостраго. Въ сарайчикѣ коптила лампа и лежали на деревянныхъ нарахъ трупы. Сначала Арсеньеву показалось, что это груда тряпокъ, но изъ нея торчали неподвижныя черныя ноги, носками врозь.
"Сейчасъ я увижу ее", вдругъ съ непостижимой увѣренностью ударило въ голову Арсеньева. Въ ушахъ поднялся зловѣщій звонъ и шумъ, точно гдѣ-то разомъ загудѣли и зазвонили тысячи отдаленныхъ колоколовъ; въ ногахъ разлилась мучительная слабость, въ груди -- тонкая боль. Арсеньевъ зашатался, но все-таки обошелъ съ другой стороны и пошелъ мимо ряда мертвыхъ, какъ полѣнья сваленныхъ, людей. Руки съ сжатыми кулаками перегородили ему дорогу, онъ изогнулся и прошелъ, тупо озираясь; масса грязнаго, вытекшаго изъ пустой какъ горшокъ, безглазой головы, мозга, отвратительнаго и ужаснаго, на мигъ приковала его расширенный взглядъ, а потомъ онъ увидѣлъ разсыпавшіеся длинные волосы. Тогда у него помутилось въ глазахъ, и судорожно сжатыми пальцами онъ съ такой нечеловѣческой силой схватилъ за руку идущаго рядомъ сторожа, что тотъ охнулъ болѣзненно и испуганно.
-- Не она... не она... Это Кругликова... опознали!-- казалось ему, невѣроятно громкій и пронзительный голосъ кричалъ надъ его ухомъ, и онъ самъ уже видѣлъ незнакомое мертвое лицо, съ пухлыми синими губами, но не могъ понять. Сердце билось съ страшной силой, глаза лѣзли изъ орбитъ и дыханія не было въ сухихъ открытыхъ губахъ.
-- Да не она... Кругликова, говорю!-- повторялъ сторожъ.
Кругомъ толпились живые люди, съ блѣдными, жалостливыми лицами, заглядывая Арсеньеву въ глаза.
Арсеньевъ вдругъ разомъ опомнился, конвульсивно улыбнулся и, чувствуя, какъ кровь медленно отливаетъ отъ головы, низко нагнулся надъ мертвой
Она лежала смирно, сложивъ руки на груди и засунувъ ихъ въ бѣдную барашковую муфточку. Барашковая шапочка лежала возлѣ и на нее кто-то положилъ длинную, тонкую какъ жало булавку.
-- Охъ, Боже мой, Боже мой!-- вздохнулъ кто-то трепетно и робко.
Арсеньевъ блестящими глазами посмотрѣлъ на говорившаго, повернулся и вышелъ.
Холодъ и блескъ звѣздъ, чистые и прекрасные, встрѣтили его на дворѣ. Но они уже не проникали въ его мозгъ, въ которомъ, все подавляя, все наполняя, стоялъ хаосъ крови мертвыхъ тѣлъ, скрюченныхъ рукъ, оскаленныхъ голо и страшно зубовъ. И среди всего съ кроткимъ ужасомъ покоилось молодое, прекрасное лицо, съ разсыпавшимися волосами, съ руками, смиренно засунутыми въ барашковую муфточку.
Потомъ опять потянулись ему навстрѣчу желтые узоры фонарей и высокіе, молчаливо смотрящіе на него темными глазами дома.
Ночь шла и близилось къ утру, и внѣ времени и пространства, какъ будто оторванный отъ всего міра и въ то же время съ страшной силой вдавленный въ его гущу кровавой рукой смерти и страданія, Арсеньевъ ѣздилъ изъ одной больницы въ другую, и передъ его остановившимися глазами, въ которыхъ уже не было надежды и не было другого выраженія, кромѣ омертвѣлаго ужаса, проходили вереницы мертвыхъ тѣлъ, головъ съ синими губами, оскаленными зубами, голыхъ, заваленныхъ тряпками и прикрытыхъ красными крестами на бѣлыхъ простыняхъ, подъ которыми отчетливо и страшно рисовались углы и бугры мертваго тѣла.
Это былъ хаосъ смерти и муки, непонятныхъ и невообразимыхъ живому человѣку. Когда Арсеньевъ закрывалъ глаза, передъ нимъ съ страшной быстротой начинало кружиться что-то невообразимо-печальное и ужасное; полное искаженныхъ лицъ, окостенѣлыхъ рукъ, крови и грязи. Казалось, какъ будто въ его душѣ какой-то неслышимый громадный голосъ съ невѣроятной силой кричалъ надъ ними, звалъ ихъ, и они, безобразные, бѣдные трупы, страшные, печальные и молчаливые, кружились, какъ осенніе листья въ непогоду, и молча, съ великою скорбью, взывали къ кому-то, вперивъ свои бѣлыя неподвижныя очи.
И лица ихъ смѣнялись, смѣнялись безъ конца: то дѣтское маленькое, такое слабое личико, то голова, ушедшая въ плечи, острыми бѣлыми зубами прокусившая губы, то рыжая борода простого и добродушнаго въ самой смерти лица, то круглыя мертвыя голыя плечи, обсыпанныя роскошью мертвыхъ волосъ, и грудь, круглая, зазорная и въ ужасѣ смерти,-- вихремъ проносились въ памяти безконечными изступленными рядами. И страшный голосъ кричалъ въ душѣ, будя мертвецовъ, и они кружились передъ закрытыми глазами; тускло блестя кровавыми ранами и мертвымъ бѣлымъ взглядомъ.
Вся вѣра, вся сила, вся радость ушли изъ души Арсеньева, и въ пустотѣ ея была одна смерть, такая нѣмая, темная и холодная, какъ могила.
III.
Синій день вставалъ изъ-за домовъ, и посѣрѣли ихъ высокія стѣны, тускло блестя стеклами оконъ. То, что было Арсеньевымъ, съ его чистой, мечтательной и кроткой душой, разбитое, покрытое кровью и грязью, унося съ собой противный остросладковатый запахъ смерти, изможденное, маленькое и ничтожное, еле доползло до дверей своей квартиры. Ея высокая дверь, точно закрытые загадочно строгіе глаза, встала передъ нимъ. Раздался слабый стонущій звонокъ, прошла минута молчанія, и дверь отворилась. За нею открылась синеватая пустота непроснувшихся комнатъ и блескъ холоднаго паркета.
-- Барышня вернулась!-- торопливо сказалъ знакомый голосъ.
-- А!-- отвѣтилъ Арсеньевъ, шатаясь вошелъ въ комнату и тупо ткнулся за столъ. Онъ положилъ голову на сложенныя дрожащія руки и, чувствуя, какъ тихо и слабо ноютъ ноги, закрылъ глаза. И сейчасъ же поднялся передъ нимъ мутный холодный туманъ и въ немъ безконечной вереницей помчался безформенный хороводъ мертвецовъ.
-- Володя, дорогой, милый! Гдѣ ты былъ?-- позвалъ его голосъ, теплый, милый до безконечности.-- Я измучилась... меня арестовали... а ты?
Арсеньевъ порывисто всталъ, съ страстной радостью схватилъ Сашу за руки и вдругъ остановился. Радость безсильно умерла... Ему вдругъ показалось, что это все равно: Саша вернулась, но прежняго спокойствія, прежней счастливой, свѣтлой жизни ужъ не будетъ. Въ душу его вошло что-то новое, холодное и страшное, въ которомъ нѣтъ мѣста прежней тихой радости.
Сѣрый свѣтъ украдкой лился въ окна, было сѣро и холодно. Большіе темные глаза Саши смотрѣли скорбно и ново. И вдругъ Арсеньевъ съ страшной силой сжалъ кулаки и, въ невѣроятномъ порывѣ злобы и ненависти, бѣшено выкативъ глаза и задыхаясь, закричалъ:
-- Боже мой, что же это такое!.. Саша, милая Саша, я во всю жизнь не забуду этой ночи... Что они сдѣлали... проклятые звѣри!
И онъ заплакалъ и затрясся, весь сжавшись въ комокъ. Въ душѣ его исчезли всѣ гордыя и красивыя мечты, остановилась свободная, чистая мысль.
-- Милый мой, дорогой!-- плача говорила надъ его головой Саша,-- что жъ дѣлать... Видно, нужны эти жертвы для будущаго... другимъ зато будетъ легче жить!..
-- Другимъ!-- съ странной насмѣшкой крикнулъ Арсеньевъ.-- А будетъ ли лучше тѣмъ, которые умерли, а?.. Вѣдь они-то умерли... А будетъ ли хуже тѣмъ, кто это сдѣлалъ?..
-- Что жъ,-- съ тревогой всматриваясь ему въ глаза, проговорила Саша,-- придетъ и ихъ чередъ...
-- Я это знаю...-- вдругъ, усмѣхаясь, холодно и сдержанно, отвѣтилъ онъ.
И въ лицѣ его произошла странная и страшная перемѣна: выраженіе ужаса и безсильной скорби исчезло, глаза округлились и косо взглянули въ уголъ, губы сжались, на щекахъ выступили красныя пятна.
-- Володя, что съ тобой?-- въ испугѣ закричала Саша, тряся его за руку.
Онъ не отвѣчалъ, косилъ глазами и тонко усмѣхался.
Онъ молчалъ, потому что бѣшенство великаго отчаянія сдавило ему душу. Онъ молчалъ, но все рвалось въ немъ закричать, ударить оземь, разбить ее, истребить всѣхъ людей и кричать, кричать безъ конца такъ, чтобы весь міръ услышалъ этотъ гулкій и зловѣщій голосъ отчаянія... и мести.