Николо-Беседный монастырь.- Два деревянных креста. -- Учитель Никита Кондратьевич, товарищ Егор. -- Дымский Антониев монастырь. -- Обычай купаться в монастырском пруде. -- В гостях у о. архимандрита. -- Забавы добродушных иноков. -- Второй приезд грузинской царевны. -- Закладка придела. -- Чудный камень, надпись. -- Рассказы о. Флавиана и Нила, пивоварение в Угодичах. -- Рождественские праздники и свадьбы. -- Век нынешний и век минувший. -- Свищ и жабиха. -- Старые барские слуги. -- Диспут о построении г. Тулы.
Мая 9-го, в день святителя Николая, отец мой поехал в Николо-Беседный монастырь, к строителю этой обители, иеромонаху Анастасию, взяв с собой и меня. Монастырь этот стоит на восток от города Тихвина, в расстоянии четырех верст, на большой столбовой дороге из города Тихвина в город Устюг. Когда мы приехали, то у строителя было немало гостей, в том числе и архимандрит Самуил; было также несколько человек и из купечества. Монастырь состоял в зависимости от Тихвинского большого монастыря. За трапезой между гостями зашла речь о начале этой обители, устроенной по поводу явления на этом месте Божией Матери со святителем Николаем. Здесь Божия Матерь беседовала на колоде или упавшей сосне, а перед ней стоял святитель Николай. Это видел тогда один благочестивый причетник из недальнего, тут бывшего погоста. Этому же причетнику Божия Матерь в видении повелела потом сходить в город и сказать попам, чтобы они над построенною деревянного церковию на месте явления ее на болоте "Таборы" не ставили бы железных крестов, но ставили бы деревянные, в противном случае она сим будет прогневлена.
Попы причетнику не поверили и уже готовый железный крест велели мастеру поставить над главой. Едва принялся мастер ставить крест, как сильная буря мастера и с крестом унесла за три версты.
Тут вмешались в разговор несколько купцов; один из них, Иван Тимофеевич Бередников, высказал, что на его полянке, где он сеет хлеб для своего продовольствия, находящейся в трех верстах от города, стоит большой деревянный крест под шатровою крышею на четырех столбах. На этом месте и был поставлен мастером невредимо, унесенным бурею вместе с железным крестом. Купец Максим Иванович Калашников сказывал о таком же кресте и на его полянке, только по какому случаю был поставлен этот крест -- я теперь рассказа не припомню, а, должно быть, чудо было замечательное, потому что тогда об этом говорили. Наконец Григорий Иванович Парихин и тот сказывал, что и на его полянке, близкой к городу, стоит тоже подобный крест. Поставлен он потому, что на этом месте было какое-то чудо с Грозным царем, когда он приехал на поклонение Божией Матери в Тихвине. Кажется, тут что-то сделал с ним юродивый или какой-то блаженный, но что именно сделал -- опять я запамятовал.
Духовное училище помещалось в одном из корпусов монастырских зданий, и при нем жили многие и ученики. Я учился на квартире, занимаемой учителем Пашеозерским в том же монастыре. Не знаю, случайно ли или по замечанию учителя о моих наклонностях, он учил меня более всего русской истории.
История меня заняла, и учитель стал давать мне читать книгу русской истории более пространную. Тут-то я встретил имена исторических деятелей, о которых я слыхал и в селе Угодичах от Григорья Ильина или Ивана Алексеевича Быкова. На дому учителя со мной учился сын какого-то причетника по имени Егор; он был с дивными способностями, но большой шалун. Учитель при уходе своем в класс на известное время часто привязывал его за ногу к столу медной цепью. Егор заданный урок всегда приготовлял задолго до прихода из класса учителя. Во время публичного экзамена, на котором присутствовал председателем архимандрит Самуил, Егор вышел первым учеником, и хотя летами был молод, но не в пример прочим отправлен был в Новгородскую семинарию, и более о нем я ничего не знаю; любовь же к истории с того времени стала быть господствующею моею страстию; я остался ей верен и до сего времени.
Но вот стал приближаться и праздник Тихвинской Богоматери. В начале июня Мартирий помимо моего родителя одел меня, как говорится, с ног до головы; он сделал мне белье, сапоги, брюки, жилет, сюртук, или, как тогда звали, -- сибирку, и высокий, четырехугольный малинового бархата картуз.
В Иванов день, перед Тихвинской, бывает праздник и ярмарка в Дымском Антониевом монастыре, находящемся на юго-восток от Тихвина на расстоянии 15 верст; тогда строителем в нем был иеромонах Мельхиседек; обитель эта находилась также в зависимости от Тихвинского большого монастыря. В монастыре этом, как я помню, была одна каменная соборная церковь, в которой под спудом почивают мощи препод[обного] Антония Дымского[38]; при гробнице его находится кругловерхая кованая железная шляпа с широкими полями; в этой шляпе, по преданию, святой копал будто бы находящееся там озеро, которое имеет крепкий песчаный грунт и чистую прозрачную воду. Озеро или пруд имеет пространство около квадратной версты и окружено лесом. По принятому обычаю и заповеди преподобного ни один богомолец, желающий посетить обитель, будь то мужчина или женщина, не искупавшись в озере, не входит в обитель. Это исполняют все с великой охотой, и каждый потом чувствует себя гораздо свежее. Бывали случаи, что многие больные, искупавшись в озере, выходили из него совсем здоровыми. Для богатых и знатных посетителей устроены прочные деревянные купальни, которые во время зимы отапливаются; простолюдины же купаются прямо с берега, и притом мужчины и женщины не в дальном друг от друга расстоянии. В этот приезд наш праздник и ярмарка были в полном разгаре; в озере купалось бесчисленное множество народа обоих полов, это и по моим летам показалось мне странным. Отец мой, выкупавшись со мною наряду с другими, то есть раздеваясь на берегу озера, повел меня в монастырь. Монастырь был окружен деревянной оградой с такими же башнями; теплая церковь и настоятельские кельи были тоже деревянные. Приложившись к гробнице преподобного, отец надел на меня шляпу святого и, поддерживая ее, заставлял меня в ней молиться; шляпа показалась мне весьма тяжелою. Обедню служил архимандрит Самуил. После обедни мы были за трапезой у строителя: там, кроме архимандрита и нескольких сослуживцев его, иеромонахов, посторонних, кроме нас, никого не было. После трапезы монахи ушли и остались только архимандрит Самуил, строитель Никандр и мой отец. После сытной трапезы и обильного возлияния вина старцы, будучи в полном цвете лет и оба толстые, смотрели из окна поочередно в большую зрительную трубу, и, как теперь помню, смотря в трубку, они много и весело над чем-то смеялись; озеро лежало на юг от обители на несколько сот сажен; к вечеру отец мой и архимандрит уехали в город.
В это время моему отцу пришел срок получать деньги со строителя Мельхиседека за саратовскую и уральскую рыбу, отпущенную для обители во время Тихвинской ярмарки. Таких обителей, в которые мой отец поставлял рыбу, было пять: Тихвинский большой монастырь, Мартириев Зеленецкий, Николаевский-Беседный, Антониев Дымский и Введенский девичий в городе Тихвине. Помню я, что для отпуска этой рыбы в обители отец мой имел особую книгу, у которой все листы состояли из гербовой бумаги; в этой книге монахи и расписывались в приеме рыбы, равно расписывался там и отец мой в получении денег. Из Уральска с рыбным товаром нам присылали также и свежей икры в нескольких различной величины бочоночках, которыми отец и дарил как настоятелей обителей, так и других лиц, в том числе и образного старца Мартирия. По словам моего отца, Мартирий, впрочем, не пользовался этим лакомством, а раздавал все тем из братий, которых он знал.
Накануне 26 июня приехала к Мартирию сестра его, грузинская царевна Нина Егоровна, с несколькими своими родными: она опять остановилась в тех же кельях; насколько я помню, царица Нина была средних лет, старше Мартирия, выше его ростом и мужественнее. Все приехавшие с ней весьма походили друг на друга: с смуглыми продолговатыми лицами, черными волосами и глазами и большими носами. Какого фасона была их одежда -- я не припомню, но не забыл, что она у всех была однообразна и ослепительной белизны; волосы женщин были покрыты длинными белыми покрывалами, на лбу же было что-то блестящее в виде небольшого кокошника или жемчужной "поднизи", какие тогда носили тихвинские щеголихи.
На третий день приезда царицы Мартирий водил к ней и меня; он что-то долго разговаривал обо мне на грузинском языке; после этого Мартирий из другого покоя принес ее маленький детский самоварчик, который она и подарила мне на память; этот подарок сохраняется у меня и в настоящее время в целости. В детстве я часто грел его, а теперь иногда греют его мои внучата. Воды в него уходит всего шесть чашек; этот самоварчик тульской Работы, мастера Прокофья Суровцева.
Двадцатого августа была закладка придела по правую сторону соборного алтаря во имя св. пророка Самуила. Весь юго-восточный церковный угод был основан на одном камне огромной величины, сероватого цвета и четырехугольной формы. Этот камень приплыл к монастырю на льдине в апреле 1820 года. Льдина была не толстая и немного более камня. Когда сняли со льдины камень, то под ним оказалась небольшая зеленая свежая травка. Камень этот прошел в самое большое половодье реки и сквозь быстрое, похожее на водопад, стремление воды в шлюзе. Никто не видал, как он остановился на реке у спуска для бранья воды, близ северо-восточной монастырской башни. Камень тут некоторое время вертелся на льдине; двенадцать лошадей, в том числе и лошадь моего отца, едва могли его снять со льдины и втащить на берег; как только его втащили, льдина тотчас же распалась на части и осталась одна трава, которую народ тотчас же разобрал на память об этом чуде. Долго хранилась эта трава у нас в доме. По надписи, высеченной на камне, вероятно, можно видеть его в обители и в настоящее время, надпись эта была следующая: "Камень, его же небрегоша зиждущии, сей бысть во главу угла" (Пс. 117, ст. 22).
В именины моего отца, 9 октября, посетил его сначала архимандрит Самуил, а потом пришла вся братия и городское соборное духовенство; в это время казначей иеромонах Флавиан и соборный священник о. Нил рассказали каждый по чудному происшествию. Иеромонах Флавиан рассказал о себе следующее: когда он находился еще новоначальным послушником в обители Валаамской, на Ладожском озере, то туда был прислан, под строгий настоятельский надзор по Высочайшему повелению Императора Павла, какой-то ученый магик, который будто бы сказал Императору, когда и как он умрет. Настоятель отвел узнику самый мрачный и во всей обители самый крепкий со сводами каземат, куда и свет дневной проникал лишь сквозь узкое и длинное верхнее окно с крепкою железною решеткою. В темнице не было ни стола, ни стула, ни койки, были лишь каменный пол да голые стены и доска. Для прислуги к нему был приставлен этот Флавиан, который и жил в маленькой прихожей, перед дверьми узника. Флавиан сказывал, что едва узник станет углем писать на стене, выводя круги и становя какие-то знаки, как у него тотчас же явится стол с письменным прибором, стул, кровать и всевозможное кушанье. Сколько раз у него все это ни обирали, все это наутро появлялось вновь. На бумаге он писал тоже одни круги и ставил какие-то знаки или буквы, которые даже академия наук не могла определить. В шутку он говорил Флавиану, что он-де узник произвольный и если захочет свободы, то лишь напишет на стене корабль, -- в нем уплывет, напишет коНЯ __ на нем уедет; наука эта, как говорил Флавиану узник, называется "Гог и Магог"[39], и что настанет время -- будут многие знать ее. В одно прекрасное утро узника в каземате не нашли, несмотря на то что двери каземата запер и запечатал сам настоятель; притом же по обыкновению во всю эту ночь в прихожей каземата и у окна была неусыпная и сменная стража. Хорошо было бы узнать, не осталось ли какого-либо воспоминания, или записи, на Валааме о таком узнике магике, которому со страхом и трепетом служил Флавиан, исполняя возложенное на него послушание, тем более что, по рассказу Флавиана, узник оставил на стене надпись, нацарапанную чем-то острым и довольно глубоко: "Не умру, но жив буду и повем дела Господни"[40].
Другой рассказ был соборного священника о. Нила. Священник этот был лет около сорока, молодолиц, красив, плотный, высокого роста и страшный силач. Раз, в день тезоименитства игуменьи Таисии -- настоятельницы Тихвинского Введенского монастыря, приглашен он был на служение; в это время в монастыре уже много годов жила монахиня (имя ее я забыл), которую все почитали за святую; жизнь она вела очень строгую, большую часть времени проводила в церкви и часто приобщалась св. Тайн; сказывала прошлое и самое тайное вопрошающим ее, притом таким лицам, которых она даже в первый раз видела. У кого было сомнение об отсутствующем родственнике или не было от него долго никакого известия, она, несмотря на то что этот отсутствующий был за тысячу верст, скажет весьма верно: здоров ли он или болен; мало того, она сказывала даже, что это лицо в данное время делает. При такой дивной обстановке святая мать была как у игумении Таисии, так и у всей обители и у всех знавших ее горожан в великом уважении.
Раз как-то по окончании обедни святая монахиня в испуге посылает штатных служителей не пускать в обитель идущую странницу, указав при этом самый вид и одежду этой грядущей странницы. Не успели еще посланные исполнить этого приказания, как странница вошла уже в монастырь; тут наша святая почти взбесилась; кричала и не велела пускать странницу в церковь. Вошедшая была монахиня средних лет, высокого роста и, по-видимому, самой постной жизни. Увидев ее, наша святая стала бегать по церкви и кричать таким голосом, какого у ней никогда не бывало, да и быть не могло; стала при этом поносить странницу непристойными словами, которые слышать и не в обители было бы весьма зазорно.
Все бывшие в церкви пришли в великий страх; пришедшая же странница приказывает схватить святую монахиню, как неприлично ругающуюся в храме. Сторожа и штатные служители, подкрепляемые некоторыми богомольцами, стали уже брать, но сила нашей святой была неестественная; однако, с помощию о. Нила, им удалось святую повалить на пол и так держать ее. Впрочем, держать святую было очень трудно, она всех держащих с силой поднимала кверху и билась жестоко; но вот пришедшая странная сделала над нею в воздухе крестные знамения и велела о. Нилу расстегнуть опоясывающий ее ремень и положить на громко и безобразно кричащую и барахтающуюся монахиню. 0[тец] Нил дрожащими руками едва расстегнул у пришедшей ремень и положил его, как было приказано, как после этого наша святая не пошевелилась и вдруг перестала кричать; только, выпуча глаза, она страшно глядела и вдруг громко и пронзительно свистнула и выпустила изо рта густой клуб дыма, странная же взяла клуб этот рукою и крестом проводила в двери вон из церкви, испуганным же зрителям и зрительницам сказала, что теперь все кончено. Святая наша лежала на полу, как мертвая; странная велела отнести ее в келью, потом поздравила игумению Таисию со днем ее ангела, а рассказчика о. Нила поздравила с новорожденной дочерью, которую велела назвать своим именем "Ксенией". После этого, бывши у игуменьи за трапезой, сказала, что она пришла издалека только за тем, чтобы выгнать из сестры пытливого духа, который уже больше не возвратится: простясь потом со всеми, ушла неизвестно куда. У о. Нила точно в то самое время, когда странная поздравила его, родилась дочь; монашенка же, исцеленная пришедшей, во время этого рассказа о. Нила была еще жива.
Настало время ехать моему отцу в Ростов; он собрался вместе со мной, и мы поехали в повозке, запряженной парой; кучером был тихвинский мещанин Савва Аникиев Субботин. В день отъезда отец и я ходили прощаться с архимандритом Самуилом и с Мартирием. Мартирий при расставанье дал отцу что-то мягкое и довольно немалое объемом, завернутое в бумагу, мне же подарил детскую чернильницу и песочницу на круглом деревянном поддонке, обложенном по бокам бронзой. Я и в настоящее время всегда пишу из этой чернильницы. Отец мой, придя на огород, развернул подарок Мартириев и нашел тонкую полотняную, новую и длинную монашескую рубаху, шелковый пояс с молитвой, нитяные чулки и мущинские большие башмаки; этот подарок он привез в село Угодичи, как и я свою чернильницу и самовар.
Под конец года начались приготовления к праздникам; шили различные обновы для молодцов и девиц. По заведенному обычаю предков, готовились к пивоварению, которое было довольно оригинально. Собравшись, миряне избирали доверенное лицо, которое должно было вести порядок варки пива; переписывали желающих пивоваров, кому сколько желательно, по их наречию от получетверика до кади (т.е. двух четвериков), потом миром же наваливали дров, поряжали мастера на несколько варь и почем с вари. Мастеров являлось тогда много; привезли потом инструменты, посуду: большие и малые чаны и котлы, потом доверенное лицо собирало муку или рожь на то количество пива, какое пожелал варить каждый домохозяин, а также и деньги на покупку солода и хмелю. Пивоварение продолжается несколько дней, беспрерывно день и ночь. Народа всякого возраста около пивного стана толпилось точно на ярмарке, в особенности же когда начинались "сливки пива" в хозяйские посуды; тут кидали жребий очереди; это большею частию производилось ночью, и все участвующие к этому времени оповещались. Охотники пьют пиво вдоволь из пивоварова общего корца и смакуют его достоинство; как только первая варя закончится, так начинается по очереди другая и других домохозяев и т.д., сколько различных домохозяев, столько и варь; пиво это заготовляется на всеобщий праздник села Угодич -- Крещенье. Я помню такие годы в своем детстве, что пивные станы бывали в трех местах: главный у чистого пруда, второй в Никольском конце близ дома Вьюшина или Панина, третий в овинном конце к деревне Уткиной. С умножением самоваров и чаепития пивоварение стало год от года производиться менее, и наконец в 1831 году было последнее пивоварение, после которого более никогда уже и не повторялось.
На праздник Рождества был обычай свозить взрослых девиц в селе Угодичи гостить из разных селений; конечно, каждая привозилась к своим родным или знакомым. В Рождество и во второй день хоровод, или круг девиц, собирался весьма велик. Тогда не стеснялися, что не у всех были особенно нарядные костюмы: у кого какой был, в том и шла гулять девица. Богатые и бедные гуляли вместе без зависти и были вполне довольны каждая своим нарядом; тогда было не то, что ныне; за неимением хорошей одежды не сидит дома, как ныне; теперь какая одежда на богатой, такую стараются иметь средние и даже бедные, не думая, что это сопряжено с разорением отца и что, исполняя прихоти дочери, он делается бессильным домохозяином-землевладельцем. Увы, всемогущая мода и роскошь на это не смотрит. Подумаешь, так за мужиков страшно!
В обыкновенные зимние праздничные дни молодые люди и девицы гуляли по улицам, ходя попарно: одна пара за другой; каждая пара имела за собой саночки, с которыми обыкновенно ездят с бельем на озеро. Молодцы в это время ходили группой подле этой длинной "гусеницы" девиц и их санок, высматривая невест, пели песни или играли чигами; дети в это время играли в "лопак", который устраивался на гладком льду, или катались на Мухиной и Фомичевой горах; теперь уже этого нет. Перешло все в одно предание старины. После праздника Рождества начинались свадьбы; обыкновенно дело начиналось с сиденья или смотрин невесты. Свадьбы были не так шумны и разорительны, как ныне; они были немногочисленны; сговор, девичник, княжий стол[41] -- и только. У богатых еще после княжьего брачного стола наутро бывал красный стол, потом у невесты почестье, и тем все заканчивалось; не было ни танцев, ни сборов молодцов и девиц на танцевальные вечерины и другие подобные многочисленные нынешние затеи.
Ведь это все ненужная трата для дармоедов и притом вовсе чужих. Когда просвещение откроет нам глаз Бог весть! Теперь пока молодой народ гибнет в своей необразованности и нравственности, а родители жалуются на непочтение детей, но кто виноват? Сами.
В это время в дом наш были вхожи две женщины: одна из деревни Борисовской, которую все заочно звали "свищ", а другую, из села Сулости, звали "жабихой". Женщина дер. Борисовской была девка лет пятидесяти или больше, ростом высокая, мужественная и еще красивая, хотя старуха по летам. Из разговора домашних по малолетству тогда я не мог понять, что у нее половые части были особого устройства, отчего она оставалась девкой и прозывалась "Борисовский свищ". Вот только теперь, не очень давно, читая "Воскресный досуг"[42] (не помню, которого года), в описании биографий знаменитых красавиц Парижа я нашел в одной из этих красавиц точно такой же субъект, как наша борисовская баба. Сулотская же баба, то ж лет около 50, ходила с толстоувитою холстиной и платками шеей; о ней говорили, что она жила со старушкой матерью, которую совсем не почитала и вела развратную жизнь; раз в первый день Пасхи мать попросила у ней молока, но она не только не дала молока, но всячески ее обругала. Мать весьма оскорбилась на это и в гневе своем будто бы сказала: "Чтобы тебе жаба в горле села". Дочь, не давши матери молока, потом захотела его выпить сама, и когда пошла за ним и только что раскрыла крынку с молоком, как видит наверху молока большую и страшную жабу; жаба будто бы мгновенно вскочила на шею и впилась в оную так крепко, что никакими средствами отнять ее было невозможно. Так она и осталась с жабой на шее до конца своей жизни. Сулотская "жабиха", впрочем, ходила весьма редко в Угодичи и сама рассказывала о своем преступлении против матери; "Борисовский же свищ" ходила в Угодичи часто, и мы, дети, всегда дразнили ее "свищом". Она очень сердилась и кидала в нас палками и каменьями; конечно, поймать нас ей никогда не удавалось; впрочем, старшие строго запрещали нам ее дразнить, но разве можно унять вольных крестьянских детей!
В то время после помещика нашего Карра остались три замечательные особы; это были малоумный лакей Прокофий, или Пронька, камердинер Григорий Ильин и господский шут, крестьянин села Угодич, Иван Андреев Болмасов, или Бебнев; отец его, Андрей Борисов Бебень, жил у отца моего постоянно в работниках и имел чудную способность ловить для меня диких сизых голубей: насыплет, бывало, овса, голуби и налетят. Он поговорит с ними ласково и потом берет руками того, которого ему укажешь. Сын его Иван был шутом у помещика; говорил он складно, с большим юмором и неглупо; его помещик, как в сказке "Емеля-дурак", одел всего с ног до головы в красное: красный картуз, красный кафтан и красные сапоги. Он не был учен грамоте, но имел чудную память: сказанное или читанное ему он не забывал никогда, а помнил все от слова до слова; он был живая библиотека без книжной мудрости; не ведая ее, он удивлял своим знанием круга церковного чтения и пения; содержание псалмов Давидовых он знал крепко; спрашивайте, сколько вам угодно о тексте какого-либо стиха, он ответит все: в которой кафизме и в котором псалме это значится; часто даже делал замечания церковному причту в чтении и пении; мог ответить желающим знать, в какой день каких бывает святых, не по очереди, а так, о каком деле у него спрашивают; он ответит как по книге и о рождении луны и ущербе ее; Пасху спросите за сколько вам угодно лет вперед или назад, он скажет тоже верно. Императорский дом он знал отлично, даже каждой особы время рождения и тезоименитства; помер он в 1865 году в селе Угодичах. Вообще эти отставные лакеи были большие говоруны и спорщики.
Говоря о спорах, не могу умолчать о следующем событии, бывшем, кажется, в Тихвине в этом же году. Раз в присутствии моего отца был духовный диспут у именитых купцов тихвинских, Ивана Григорьича Климова и Петра Львовича Орлова, -- закоренелых староверов, с иеромонахом и казначеем Тихвинского монастыря Флавианом. Между прочим купцы завели речи о существовании города Тулы во времена пророка Давида и будто царь Давид в псалме 10, ст. 2 сказал: "Уготоваша стрелы в Туле"[43]. Все доводы иеромонаха Флавиана остались тщетны; напрасно он доказывал, что это говорится вовсе не о городе Туле; город этот при Давиде не существовал, и Флавиан сказал им, когда, как и кем этот город основан, но русских богословов это не удивило. В словах Давида они не допускали иного смысла и утверждали, что с того самого времени в Туле делают ныне хотя не стрелы, которыми прежде стреляли, а "пищали" которыми тоже стреляют. Диспут этот случился, кажется, в ярмарку, при покупке свежей уральской рыбы в кладовой моего отца, где она хранилась.