Наводнение в Петербурге 1824 года. -- Епископ Августин на обеде у ростовского купца Плешанова. -- Устройство Плешановым Троицко-Варницкого монастыря в Ростове. -- Смерть Императора Александра I. -- Присяга в Ростовском Успенском соборе Константину Павловичу. -- Другая присяга Николаю Павловичу. -- Ростовские кладоискатели. -- Неудача их поисков. -- Фокусник в Ростове. -- Архиерейские старые конюшни. -- Казармы и их строители. -- Судьба этих казарм. -- Моя тетка Татьяна. -- Ее старинные песни. -- Мастрюк Темрюкович и князь Воротынский.
В начале мая приехала из Питера моя сестра Настасья с своей грудной дочерью Татьяной. Будучи беременна, она спасалась на крыше во время наводнения, бывшего 7 ноября 1824 года, держась за дымовую трубу своего дома, который чуть не весь был покрыт водою; только одно чудо спасло ее от несомой сильным ветром барки, едва не коснувшейся роковой трубы, за которую она почти в беспамятстве держалась. Она потом и дома, на своем озере едва не подверглась той же участи; это было в день Вознесения Господня и в день обретения мощей св. Леонтия (23 мая)[71]. В сильную бурю едва не опрокинуло лодку с народом, где сидела и она, возвращаясь из Ростова в Угодичи. В этот день в соборе было особое празднество по случаю освящения царских врат, которые были обложены новой чеканной серебряной позлащенной ризой. В августе месяце сего 1825 года был именинник Максим Михайлович Плешанов, которого по св. Максиму блаженному прозвали во хмелю блаженным. Во время именин в числе гостей Плешанова были: епископ Августин[72] и Василий Афанасьевич Малышев; последний, придя домой со этого пиршества, сказывал нам, что "Максим блаженный", напившись, обругал всех гостей, в том числе и архиерея Августина, укоряя его бедностию, и ударил по лицу. После, опомнившись, пошел на мировую; как всем известно, Плешанов, прося прощения, обещал выстроить теплую каменную церковь вместо ветхой деревянной в Троицком Варницком монастыре, где Августин жил на покое, что он и исполнил впоследствии, не жалея денег[73].
В сентябре месяце Василий Афанасьев купил другую половину отцовского дома у брата своего Ивана Афанасьева Малышева, который с двумя сыновьями, моими товарищами, Александром и Леоном, и дочерьми Марьей и Александрой, по желанию тестя своего Ивана Борисовича Мясникова, переселился в Москву.
В конце ноября месяца, по смерти Государя Императора Александра Павловича, в Ростовском соборе всем без различия возраста людям мужеска пола была присяга Императору Константину Павловичу, которому и я, хотя и малолеток 11 лет, подписывался на присяжном листе. Не помню, через сколько времени, только вскоре была другая присяга Императору Николаю I. Эта присяга для народа обошлась без подписи и целования креста и Евангелия, а только прочитали в соборе присяжный лист и подписывали тогда его одни лишь служащие статские и военные. Больше же никому подписываться не предлагали. Что за причина была сему, я не знаю, хотя, помнится мне, что-то об этом говорили не совсем ладно, больше все шепотом и чего-то боялись. Войска, находящиеся в городе и окрестностях, все были сдвинуты к собору. Они с ропотом едва повиновались начальству, выражая желание служить Императору Константину. Это волнение я как теперь помню. Я хотя и был в соборе, но, как и прочие, держал только руку со сложенными перстами, доколе читали присяжной лист, но креста тоже не целовал и нигде не подписывался, как это было при присяге Константину.
Новый 1826 год праздновали, гостя в селе Сулости, а Крещенье у себя в Угодичах. После Крещенья Василий Афанасьев женил четвертогосвоего сына Алексея Васильевича, взял у купца Ивана Ивановича Гогона Глазкова дочь Анну. Я пировал на этой свадьбе и во время брака вез впереди поезда икону.
Вскоре после этого приехали в Ростов по высочайшему повелению кладоискатели. От купечества в числе почетных граждан в качестве депутата прикомандирован был и Василий Афанасьев Малышев. В день, когда отыскивали клад, я с однолетком своим товарищем Семеном, учеником первого ростовского мастера Филиппа Можайского, и Алексеем Малявкиным находились все время кладоискания; искали как в доме Василья Рохманова (того самого, который в Крымскую войну послал в действующую армию 9000 финифтяных образов по 1000 штук каждого ростовского чудотворца), так и в некоторых местах поблизости Благовещенской церкви, что на рву; работа всюду была безуспешна; продолжалась она с утра, а с наступлением вечера работа прекратилась и более уже не повторялась. Проводя кладоискателей с конвоем в Ярославль, ростовский квартальный надзиратель Григорий Васильевич Агалевцев в присутствии моем рассказывал Василью Афанасьеву Малышеву, как кладоискатели городов Корчевы, Бежецка и Ростова сблизились между собою. Со слов самого главного ростовского кладоискателя Садикова дело было так: бежецкая помещица Матрена Ивановна Рачинская видела во сне дивное видение; неизвестный ей человек берет ее под руку и ведет в подземный подвал, сделанный из крупного булыжного камня. Придя в подвал, она увидела там груды и бочки золота и серебра и склады различных дорогих мехов; "Все это будет принадлежать тебе, -- сказал спутник, -- только надо иметь тебе для поднятия клада "прыгун-траву", а она находится в городе Корчеве у мещанина Алексея Варламова Садикова; он снабдит тебя и этой травой и покажет место в городе Ростове, где хранится это сокровище"; точно такой же сон видел и Алексей Садиков, только в подвале были не груды золота и серебра и меха, а одни бочки золота и серебра, каждого металла по двенадцать бочек, а в каждой бочке по четыре ведра. Путеводитель Садикову назвал себя посадским человеком города Ростова Васильем Ивановым Коноваловым Коньковым*, у которого в заведовании находится это сокровище, только не имеет он "прыгун-травы" для поднятия этого сокровища. Помещица Рачинская отыскала чрез посланных в Корчеву Алексея Садикова, а Алексей Садиков отыскал в Ростове Василья Коновалова Конькова, таким образом и устроилось дело между тремя кладоискателями: Рачинским, Садиковым и Коноваловым. Впрочем, о сем ведении Садиков перед следственной комиссией умолчал[74].
В этот год помер соборный священник о. Сергий; место его заступил соборный дьякон Симион. В это же время от восточных ворот соборной ограды до северных начали воздвигать каменные соборные лавки.
Приезжал летом в Ростов какой-то знаменитый фокусник и давал свои представления в архиерейских конюшнях, в северной лицевой стороне, где помещались когда-то архиерейские кучера. Меня отпустили смотреть на этого фокусника с товарищем Алексеем Малявкиным; мы пришли задолго до начала представления и от нечего делать обозревали запустелые архиерейские конюшни**. Нижний этаж со всех трех сторон, восточной, южной и западной, занимался, как видно, стойлами, каретными сараями и другими хозяйственными помещениями, он состоял из больших и малых отделений, разделенных каждое каменного стеною: прочные вековые своды были в каждом таком отделении. Мы, как векши[75], взобрались во второй этаж; там были такие же помещения, только много более нижних и с таким же прочным вековым сводом; каждое такое отделение тоже разделялось каменного стеною, в средине которой была большая арка вроде ворот, сквозь которую можно было свободно проехать с возом сена; пол второго этажа был кирпичный и сохранился в целости не во многих местах. По рассказам старожилов, тут хранилось сено и солома; для въезда туда были поделаны и самые удобные въезды с возами сена и соломы, что было видно из двух больших арок на южной стороне в лицевой стене, выходящей на двор, в которую мы взобрались туда; три глухие конюшенные стены, восточная, южная и западная, вышиною были равны кремлевской стене; бывшая когда-то тесовая крыша уже не существовала, и кое-где еще видны были истлевшие стропила. Это обширное здание, как и другие кремлевские здания, крепко противилось всеразрушающему времени, доколе не коснулась рука всеразрушающей вековые здания Ярославской строительной комиссии[76].
Наконец звонком собрали зрителей в театр. Представлено было какое-то пантомимное разбойничье похищение княжны. Актеры были как куклы; делали различные движения руками, ногами и головой по стуку палочки фокусника; потом было показываемо что-то вроде фокусов, и все закончилось пляскою по канату, натянутому внутри пространного конюшенного двора. Последняя штука нас заинтересовала всего более.
Но возвращаюсь к архиерейским конюшням. Полвека стояли они в запустении. Воззрела наконец своим смертоносным оком строительная комиссия и на это вековое здание, и вопреки желанию граждан, хотевших это здание покрыть железной крышей, пробить в стенах окна и исправить сообразно потребностям экономическим образом для казарменных помещений, но комиссия не согласилась, а нашла какого-то добросовестного подрядчика Паскина, отдала ему с торгов разобрать до основания это не сокрушенное временем здание и на том же фундаменте воздвигнуть существующие ныне казармы. Сказано -- сделано; приступили к разрушению здания. С прискорбием граждане видели, как, строя казармы, Паскин отправлял в Ярославль обозы старых железных связей этого векового здания. Эти связи были квадратные, брусчатой формы, весьма более пуда в каждом аршине, чему я был самовидец. Как тогда говорили, эти связи он заменил чуть ли не шинным обыкновенным железом, а оставшийся в его пользу от постройки казарм кирпич он продавал десятками тысяч. Все это граждане видели и скрепя сердце принуждены были молчать и платить в строительную комиссию из думы за работу деньги своевременно без просрочки. Принятие казарм от подрядчика для всех членов строительной комиссии закончилось лукулловским пиршеством. Так тогда граждане передавали друг другу на обычной своей стоянке в кружке и при этом удивлялись и не знали, каким чудом устоял еще находившийся близ казарм каменный мост, который тогда же назначено было комиссией заменить деревянным, будто бы за ветхостью. Этот ветхий мост стоял еще 40 лет без всяких поправок.
Прошло немного лет после этого, и в новых казармах жить стало страшно, и всюду грозило падение стен и потолка. Строительная комиссия, опасаясь худых последствий, снова за красную цифру сдала с торгов перестройку казарм ростовскому купцу Ивану Михайлову Шугоркину, указав между прочим опоясать вокруг эти новопостроенные казармы железным поясом под карнизом и тем сохранить их от падения. Купец Шугоркин пробил в лицевой стороне стены ров, глубиной и шириной в полкирпича, и в этот ров вложил полосовое железо. Злые языки говорили тогда, что вместо полосового шло полуполосовое, да и почем кому знать? ибо ров этот опять заклали кирпичом и заштукатурили, как будто ничего и не было. Но на этот раз сдать не пришлось, и казармы стояли в развалинах до 1881 года. В этом году дума без строительной комиссии отстроила казармы, и мне прилучилось быть на освящении соборным духовенством возобновленных казарм; мне весьма понравилось удобство произведенной так скоро перестройки; сомневаюсь только в прочности стен против прежних, бывших в архиерейской постройке; тогда получали за кирпичную работу не потысячно, а по алтыну и две деньги за каждое "печное чело". Но возвращаюсь к прерванному рассказу о своей жизни и продолжаю свое повествование.
К концу года мой хозяин Константин Васильев, имея свой погребок, от употребления напитков ослаб до того, что отец его принужден был нарушить торговлю, вследствие чего и я возвратился к своей матери в село Угодичи. В последующее время бывший мой хозяин вроде нищего ходил по лавкам сбирать копейки; он жив и по сей час и так же занимается этим промыслом. Боже мой, подумаешь, что было и что стало с семейством Малышева!
В это время бурмистр села Угодич Михайло Михайлов Щапов потребовал с матери моей внести за меня четверть рекрутской квитанции, которая полагалась в 500 рублей ассигнациями. Мать моя внесла деньги немедленно, хотя мне было от рода только тринадцать лет.
В это время выступила навсегда из села Угодич артиллерия, начальником которой был полковник Еремей Андреевич Белич; он вместе с своей женой Варварой Павловной стоял у нас в доме немалое время.
На праздник Рождества перешла жить к нам в дом сестра моей матери, старая девка Татьяна Андреева Никонова. Она передала мне две старинные песни, существовавшие в Угодичах от времени Грозного царя, когда село Угодичи было наследственной вотчиной его матери, княгини Елены Глинской[77]. Одна из этих песен называлась: "Мастрюк Темрюкович", а другая "Воротынский князь"; хорошо, что я их записал[78]; вот их содержание:
Мастрюк Темрюкович
Как у нас на святой Руси,
На святой Руси, в каменной Москве,
А и женится православный царь
Православный царь Иван Васильевич.
А берет он не у нас на Руси,
А берет во турецкой земле,
Молодую княжну Марью Темрюковну.
А за ней три посла пришли,
А и триста татаринов,
Полтораста черкешенов,
Пятьсот донских казаков,
Удалых, добрых молодцев,
А еще с ней посол пришел
Мастрюк-то Мастрюкович,
Молодой князь Темрюкович;
Он по палатам похаживает,
Дорогих гостей потчует:
А вы кушайте дороги гости,
А и триста татаринов,
Полтораста черкешенов,
Пятьсот донских казаков,
Удалых добрых молодцев!
А те ему в ответ говорят:
А что ты сам князь не пьешь -- не кушаешь,
А и белу лебедь не рушаешь,
Не на нас ли ты думу думаешь,
Что на царство Московское,
На царя православного,
На Ивана Васильевича?
Отвечал им тут Мастрюк Мастрюкович,
Молодой князь Темрюкович:
Не на вас я думу думаю,
Не на царство Московское,
На царя православного,
На Ивана Васильевича.
Уж я семь городов прошел,
По себе я борца не нашел!
Как идет тут Ивашечка с крошечку,
Он на ножку прихрамывает,
На язык пришепетывает.
Стал с Мастрюком он боротися,
А и перву пошибку пошиб,
С Мастрюка черну шляпу сшиб,
А другую пошибку пошиб,
С Мастрюка цветно платье сшиб,
А и третью пошибку пошиб,
Мастрюка с ног долой сшиб.
Тут Мастрюк со стыда побежал.
А... ладонью зажал.
Увидала тут Марья Темрюковна
Из высока нова терема,
Взговорит тут Ивашечке с крошечку:
Ты мужик, ты мужицкий сын,
Ты крапивные семена,
Не за свой ты кус принимаешься,
Этим кусом ты подавишься!
Воротынский князь ***
А и вот моя измена за столом сидит,
А и пьет и ест и кушает,
А и белу лебедь рушает!
Испужался тут царевич млад,
А и млад царевич Федор Иванович,
Побежал он к своему любимому дядюшке,
К тому ли ко Никите Романычу.
Он бежит, кричит зычным голосом:
А ты гой еси ты мой дядюшка,
А и стар боярин Никита Романович!
Ты не знаешь, не ведаешь,
Что у нас в дому поделалось.
Опрогневался на меня Осударь-батюшка,
Он велел меня палачу казнить,
Что тому ль злодею Олешке Куратову.
Он велел вынять мое ретиво сердце,
И принесть его пред очи царские,
Чтобы царские очи ужаснулися.
А и хочет он взять меня за белы руки
И вести меня на место лобное,
На ту колоду сыродубовую,
Окровянить свою саблю острою.
Услыхал его стар дядюшка,
А и стар боярин Никита Романович;
Надевал он шубочку нараспашечку,
А и шапку поверх головы;
Он бежит запыхается,
За сыру землю запинается,
Во слезах кричит зычным голосом,
А ты гой еси Олешка Куратов сын,
Не за свой ты кус примаешься,
Этим кусом ты подавишься.
Не известь тебе семя царское,
А и молодца царевича Федора Ивановича;
А и есть у меня тридцать конюхов,
Ты бери из них что наилучшего,
За царевича православного
Молода Федора Ивановича,
Окровяни ты свою саблю острую!
А люба стала его речь Куратову;
Выбирать себе идет конюха,
Из стремянников, из приспешников:
Тут большой за меньшего хоронится,
А меньшой не люб Куратову;
Лишь идет тут Кашеваров сын,
Стремянной конюх стара-дядюшки,
А того ль Никиты Романыча.
Он кричит ему зычным голосом:
А и свет ты кормилец наш батюшка,
А и стар боярин Никита Романович,
Ты вели меня палачу казнить,
А тому ль злодею Олешке Куратову;
Умереть я рад за царевича,
За царевича православного,
А и молода Федора Иваныча!
Тут злодей Олешка Куратов сын
Брал он Жданика Кашеварова,
Распорол ему груди белые,
Вынимал его ретиво сердце,
Окровянил свою саблю острую
И понес сердце пред очи царские,
А и у того ль царя Ивана Васильевича;
Заревел он тут о царевиче,
А и о молодом Федоре Ивановиче;
В той печали он платье цветное
Обменял на платье черное
И звонить велел по покойнике
Во большой самый во Царь-колокол;
А звонарь звонил по покойнике
Во большой самый во Царь-колокол;
Православный люд ужаснулся весь
От нежданного гласа Божия.
Все спешат в собор к Божьей милости,
Там и плачут все, убиваются,
Все с царем слезам заливаются,
А один только тут боярин стар
А и стар боярин Никита Романович,
Он и весел стоит и радостен,
Цветно платье на нем что жар горит,
Пред иконою Спаса молится,
Бьет рукой в чело, к земле клонится.
Как завидел его тут православный царь,
Православный царь Иван Васильевич,
Закричал он тут зычным голосом,
Застучал о пол жезлом царскиим:
Православный люд испугался весь,
И на кукорачь все попадали.
А ты гой еси Никита Романович!
Аль не знаешь один, ты не ведаешь,
Что упала у нас звезда со неба,
Что потухла у нас свеча воска ярого,
Что не стало у нас царевича
А и молода Федора Иваныча?
Аль пришел ты сюда насмеятися,
В очи царские наругатися,
Я велю тебя палачу казнить
За назолу твою за великую.
Как взговорит тут Никита Романович:
А ты гой еси православный царь,
Православный царь Иван Васильевич,
Не вели казнить, вели слово сдать
Без тоя опалы без великия,
Не об чем мне боярину печаловать,
Скидовать свое платье цветное
И надевать платье черное;
Не упала у нас звезда со неба,
Не потухла у нас свеча воску ярого,
Не извели твоего любимого царевича,
А и молода Федора Иваныча,
Он свдит теперь в моем новом тереме,
За дубовым столом хлеба кушает,
А и белу лебедь рушает,
О твоем горе сокрушается;
Повели ему стать пред твои очи царские!
Как возговорит тут православный царь,
Православный царь Иван Васильевич:
Ну, спасибо тебе, Никита Романович!
Воротил ты нам семя царское,
Мне любимого царевича А и молода Федора Иваныча,
А за то тебе чем пожаловать.
Будь отныне ты Воротынский князь
На святой Руси в веки вечные...
* Дом его стоял на том месте, где стоит, подле земляного вала Ростовского соборного причта; он был каменный одноэтажный о 5 окнах. Я часто ходил к нему за получением долга от Малышева.
** В этих конюшнях до 1763 г. находилось более 600 лошадей. Рукопись нашей библиотеки N1476.
*** Судя по словам тётки, начало песни она забыла, но начало это было довольно большое.