І.

Сегодня Зоя Александровна встала раньше обыкновенного и, сама не зная почему, торопливо, принялась за свой туалет.

Было тревожно и неспокойно на сердце, хотя всю ночь баюкали ее радостные, солнечные, молодые сны. Было тревожно и неспокойно на сердце, хотя все вокруг спутанно смеялось, как весною в деревне, когда соловей льет ароматы, а сирень поет сладкие песни сладких предчувствий. Смеялось зеркало лучами солнца, смеялись милые портреты дорогих людей, смеялось вокруг шеи кружево, ласкавшее бархатом, смеялась кровь, заманчивой синевой трепетавшая на нежной коже нежных рук...

И все же было тревожно и неспокойно, и не хотелось реально чувствовать, реально ощущать, реально думать.

В зеркале темные, загадочные глаза. Смотрят, пытливо смотрят. О чем-то говорят, что-то обещают.

Зоя Александровна улыбнулась по-детски: это ей все говорят про ее глаза, и ей всегда становилось страшно от лжи, которую она невольно так красиво творила... Странные глаза! Всем они что-то рассказывают, -- творят волшебно очаровательную сказку... А она ничего не чувствует. Ничего и никогда она никому не говорила большого, красивого, важного. Молчала больше. Говорили другие, влюбленные, и сколько открывали в этих глазах тайн -- они, эти любившие! А она тайн не ощущала. И любила, потому что любилось... А они говорили, говорили, без конца говорили, пока не пропадала страсть, пока лгавшие уста не переставали чувствовать огонь тела.

И вот смотрят опять эти глаза. Кого они сегодня обманут?

Внимательно смотрит Зоя Александровна на самое себя. В первый раз в жизни. Никогда она не смотрела так. Быстро летели дни, быстро мелькало ее прекрасное лицо в зеркале пред ней, быстро осматривала она самое себя влюбленным и довольным взглядом, -- и быстро уходила, купаясь в жизни, как в теплой ванне.

А сегодня смотрит магнитно и хочет узнать от себя самой свою тайну.

Ничего не говорят ей сулящие, манящие, залитые грешной поволокой глаза. Глаза темные, загадочные...

Молчит строгое лицо... Только ноздри резко округлились и дышат. Своей жизнью. Жизнью страсти.

И вдруг сжалось сердце. Болью сжалось и сделалось жалким и маленьким. И заплакала Зоя Александровна, спустив голову пред этим проклятым зеркалом...

-- Ну, о чем я, о чем? -- шепчет она сама себе, и не находит ответа, и от этого слезы текут еще быстрее по лицу, и еще сладостнее плакать и чувствовать на щеке щекотанье крошечных струек...

Зеркало кажется туманным. Пропали в нем черты и очертанья. И глубоко, конвульсивно вздохнув, Зоя Александровна порывисто встает, делает шаг, останавливается и решительно нажимает кнопку звонка...

-- Одеваться, -- говорит она горничной.

И вдруг неожиданно вспоминает, что в час дня ей нужно идти в Летний сад...

Да, да, она забыла об этом. Совсем исчезло это из головы. Да, ведь это было вчера... Только вчера...В театре. Этот Ожогин. Кто он -- забыла. Литератор, кажется. Нет, адвокат. Нет. Кто-то другой. С тонкими усами. И рот у него какой-то наглый. И глаза южные, жгущие. И говорит презрительно, лениво, точно у него тайна на устах, и не может он сказать ее всем... А ей он говорил много, долго... даже красиво... И волновал ее весь вечер...

-- У вас сегодня руки, как оглобли, -- говорит она резко горничной. -- Если вы будете мне так помогать, то я и до вечера не оденусь. Вы влюблены или не спали всю ночь? -- зло добавляет она, сердито сыпля искры из глаз.

Да, нужно идти... Почему нужно? Слово? Пустяки. Может быть, интересно? Мало ли было интересного в жизни? Но ведь он так пламенно просил, молил, убеждал. Наглые губы дрожали при этом. Глаза тоже загадочно обещали... И жгли. Ненасытным светом каким-то...

-- Ну, ну, скорее, увалень вы деревенский, а не горничная...

Зеркало смотрит опять весело. Солнце играет. Глаза загорелись. Темные, загадочные глаза, И говорят... Как много они говорят. И они сегодня скажут ему... Скажут? Что?

Кружевной лиф, точно воздухом, покрыл свежую еще грудь. Высокую, но стыдливо опущенную низким корсетом. И руки алеют, "как розовый отблеск весенней зари". Так сказал ей однажды поэт. Правда, он был перешампанен в тот момент, но так восторженно он смотрел на эти руки...

И змейкой лежит пояс. Зеленый. С двумя рубинами, как глазами. Влюблены эти глаза в талью. Сколько слов, красивых и горячих слышала она о своей змеиной талье.

Да, ведь он сегодня не увидит этой змеиной тальи. Ведь она сегодня будет в саду, конечно в том манто... в том... которое... тогда...

-- Скажите барину, что я, быть может, запоздаю к обеду. Во всяком случае, меня не ждите...

II.

-- Какие глупости... И что это вздумалось мне плакать?

Извозчик был красивый и молодой парень и было приятно сесть в пролетку чистую, изящную.

-- Куда прикажете?

-- В Таврический, -- отвечает, не думая, Зоя Александровна, и продолжает радоваться весеннему солнцу, воздуху, чистому, как будто бы не городскому голубому небу, нечаянно показавшему себя, Петербургу, звонкам трамвая, таким отчетливым и ясным, грохоту уличного движения, и даже городовым, стоящим по углам с таким невинным видом.

-- Почему мне вздумалось плакать? Какие глупости.

Пролетка быстро мчится, подбрасывая своими резинами, мелькают дома, мелькают люди...

И у всех, кажется, хорошие, счастливые лица...

Вот бежит маленькая портнишка... В руках маленькая картонка. А на груди, у сердца, тоже маленького, вероятно, письмо... Тоже маленькое... И светится у портнишки юная мордашечка... И ждет чего-то большого и важного ее маленькое сердечко...

-- А я чего жду?

Не хочется думать... Не все ли равно? Один... другой... третий... Сколько их было у меня?.. Нет, по совести сказать... сколько?

Опять глупости полезли в голову. Да, их было много. Все ожидало кого-то сердце... И как это часто бывало: найдет, наконец, сердце, кого ему нужно было, и успокоится. Найдет свою колыбельку, как детеныш, и убаюкается. Потому что придет тот-жданный и покорит. А потом грезы ломаются, и опять затрепещет сердце и властно кричит: Не тот, не тот...

А впереди жизнь прекрасная. Манит. Опьяняет. Зовет и кличет кликом сладостным... И оторвется сердце от жданного. И ищет другого. И скоро находит...

И так протекала вся жизнь. Трепещущая, волнистая, мятежная. Вся в погоне за каким-то богом, истинным богом, которому, раз поверив уже верят до конца дней... Сменялись, однако, боги, а настоящий не приходил, и веры не было... И вся жизнь обратилась в одно стремление к богу... без богов...

Сколько их было? Разве можно ответить на этот вопрос? Много было. Все волновали и радовали сердце... Все что-то давали. Но настоящего никто не принес в дар.

И опять сжалось сердце, как утром. Но утром был туман. Отчего же все-таки она плакала?

И вдруг слетела откуда-то, и прямо в сердце, новая мысль...

Ведь жизнь кончается. Уходит. Пропадает. Одуванчиком отлетает. Злой дух дует на жизнь. И умирает она. Не дождавшись жданных, не избравши избранных. А сколько было жданных, сколько избранных?

-- Извозчик, поскорее, поскорее! Вы едете, как мертвый!..

Извозчик подъезжал к воротам сада и улыбался.

Он был молод и красив. Его любили брать молодые и красивые, и по опыту он знал, как все нетерпеливы...

-- Прикажите подождать?

-- Нет. Но завтра к двум вы мне будете нужны.

Извозчик отъезжает медленно и важно и продолжает улыбаться.

Солнце красиво горит на улице. И еще красивее там в саду, в молодой листве. Улица шумит... Какая радость везде... И больница напротив сада горит в своих окнах лучами радости. И нет, кажется, там болезней и страданий. Нет их и везде в мире...

III.

И торопливо идя по аллее, влажной и мягкой, Зоя Александровна думает, что все, что было только что с ней, -- только приснилось ей.

Разве сердце знает арифметику? Разве любовь измеряют гарнцами?

Гарнцами... А что такое гарнцы? Она серьезно думает. Гарнцы были в институте. И что-то объяснял учитель. Но что, -- она не помнит. Что-то такое, чем меряют... Но почему пришло это ей на ум? Какой-то гарнец...

И жизнь разве кончается?

Правда, ей много лет. Но сохраняется она идеально. И никто не знает правды об ее возрасте... Даже муж...

А который он по счету? -- опять вспыхивает у нее в уме.

Который?

Двое мальчишек юркнули у нее из-под ног, как зайчата, и с хохотом пролетели вперед стрелами.

О, Боже, какие глупости у меня сегодня... хотя... надо же когда-нибудь подумать... Когда-нибудь... А разве я когда-нибудь думала?

Да, так жизнь проходит... Проходит... Ведь это страшно... И страшно сказать, но надо признаться, что скоро... что скоро ей сорок.

И Зоя Александровна вся сжалась, съежилась, уменьшилась... И холод пополз и заполз за шею, захватил спину... Прильнул к сердцу... И обвивается змеей ползучей...

Но вдруг отвага загорается в сердце. Яснеет в думах. Исчезают черные тени И быстро идет вперед Зоя Александровна, радостная и возбужденная, сбросив все тяжести с души, и впивая воздух крепким, длинным, долгим дыханием, впивая жизнь, которая вот здесь, везде и всюду, резвится и играет, суетится и волнуется, и бегает в потешных фигурках маленьких ребят...

Как хорошо... На площадке, далекой от входа, и от шума города, построился целый детский городок. Как в синематографе, мелькает детская радость. Вот пробежали более взрослые. Впереди один с флагом. За ним резвой стаей промчались, как молнии, его товарищи, -- и гулок воздух от их торжествующих криков...

Малыши собрались около старого дуба. Собрались и что-то обсуждают горячо и страстно. Крошечная девочка высоко подымает куклу в своих ручонках. И что-то пищит ее голосок. И вся детвора в большом движении, не стоит на месте, вертится, кричит, приплясывает и смеется.

А вдали сидят спокойно няни: по двое, по трое на скамейке. Всюду коляски. И что-то копошится в них. В маленьких колясках что-то маленькое копошится. Кой-где кричит. Кой-где издает странные, вспыхивающие радостью звуки.

Спокойно сидят няни и ведут разговор, медленный, тягучий, напевный. Легким дребезжаньем легких струн реет он в воздухе, и когда няни смеются, смеется вместе с ними воздух, и старый дуб, и стройный тополь...

И все смеется здесь... Музыкой смеется. Праздничной, тихо-красивой музыкой.

И Зоя Александровна садится на свободную скамью и слушает. Слушает остро и внимательно, лишь бы прогнать эти проклятые мысли, которые вдруг подстерегли ее здесь, в этом весеннем саду, на весеннем празднике.

И новой музыкой расстилается детский гомон. Там прокричал тонкий голосок какую-то, очевидно, команду. Здесь, поближе, рассыпались дробью детишки и прячутся за деревьями. Крошечная девчурка с рахитичными ножками, торопится куда-нибудь укрыться, но не находит для себя места, и искривив тонкие губы, мечется, готовая заплакать, около скамьи Зои Александровны. Но девочку подхватывает какой-то мальчишка, бойкий, злой, с горящими глазами, и увлекает подальше. Вот разлетелся отчаянный шалун прямо на Зою Александровну и, уткнувшись ей в колени, что-то кричит и плачет. И сейчас же подымает смеющееся личико, сверкает лукавыми глазенками и бросает быстрые слова:

-- Это я -- нарочно...

И исчезает, как пыль, поднятая шальным ветром.

А в колясках таится какая-то жизнь, и няни, смеясь, то подходят, то отходят от них...

IV.

-- Дозвольте, барынька, присесть... Там уж так шумят, так шумят...

Молодая, худенькая и стройная няня садится около Зои Александровны и, спокойно и радостно вздохнув, близко подвигает к себе колясочку.

Зоя Александровна, стесняясь, хочет встать, но вдруг вспоминает, что они не условились, в какой аллее встретиться. И садится опять она и думает, что он должен искать ее, а не она его... И будет сидеть здесь неподвижно, хотя бы до глубокой ночи...

Няня качнула раз-другой коляску и затихла. Сидит. И думает что-то. Ушла далеко в своих думах. А ребенок спит.

Славная коляска. И ребятенку, должно быть, в ней очень хорошо...

Как девочка, любопытно приподымается Зоя Александровна со своего места и заглядывает в коляску.

-- А вы, барынька, не замайте... Спит... С утра капризничал и спит, Володимир-то наш...

А Зоя Александровна смотрит. Жадно смотрит. Раздвинула занавесочки и видит детеныша, крошечного, розового, спокойного. Спит он и сосет что-то губенками во сне.

Боже, как давно не видела она детей. Вот этаких, крошечных, точно прямо из рук Бога данных... Почему она не видела? Кажется, так много детей вокруг... Нет, не много, вот таких, крошечных... По крайней мере, не видела она... И не любила... Ведь всегда такие мешают любви... Разве при детях может быть истинная любовь?

А розовое личико улыбается во сне. В сладком, прекрасном, никогда и никем неразгаданном сне... Нижняя губеша оттопырилась, опустилась, зазмеилась слюнкой и вздрагивает. Вздрагивают и ресницы, тонкие, темно светлые, нежные.

И вдруг дитятко открыло глазки и смотрит. Смотрит пристально, любопытно и как будто бы боясь...

Сдвигает Зоя Александровна занавесочку. Тихо садится она на скамью и говорит еле слышно:

-- Кажется, я разбудила деточку...

Няня схватывается с места, и зло светится в ее глазах, но колясочка затрепетала и задвигалась, и няня заботливо открывает занавесочку и смотрит, как мать. А оттуда протягивает ручонки крошка и что-то лепечет, что-то кричит... Нет, не кричит, а радостно взвизгивает, и этот визг приятно жалит сердце... Сердце Зои Александровны...

-- Проснулся Владик... милый Владик...

И няня вытаскивает ребеночка из коляски, берет его себе на руки, прижимает к груди и ласково бормочет себе что-то под нос.

-- Вы же, няня, не любите его? -- полувопросительно и нерешительно спрашивает Зоя Александровна.

-- Конечно, не свой... А все же как не любить? Дитя, ведь... А мать-то и дома не бывает...

И няня опять что-то зашептала и прижала ребеночка к груди и смотрела на него ласково и по-матерински...

-- Дайте его мне, -- неожиданно для себя сказала Зоя Александровна.

-- Не пойдет к чужому-то, -- нерешительно возразила няня и протянула ребенка...

А мальчик затрепетал в воздухе ручонками и протянулся вперед. И Зоя Александровна неумело взяла его к себе и невольно пробормотала то, что у нее сохранилось в памяти о маленьких детях:

-- Агу, агу, деточка...

И мальчик, посмотрев изумленными глазками, улыбнулся.

Улыбнулся, широко раскрыв рот и показывая беззубые десны. Улыбнулся и засиял глазенками, и опять протянул ручонки: и весь трепеща, стал издавать какие-то звуки, неизвестные, неопределенные звуки, но радостные и яркие...

И Зоя Александровна, смущенная и тоже радостная, прижала к себе крепче малыша и глядела на него жадно и хотела сказать ему что-то, но ничего не сказала, потому что смолкали слова пред ним, малышом, пред его радостными глазешами, пред его открытым, невинно-сладостным ртом.

Малыш наклонил головку, точно отыскивая что-то, и открылась розовая шейка, с нежной складкой, и невольно наклонилась и Зоя Александровна, и прильнула осторожно и мягко губами к розовой коже...

Теплая... Ароматная... Неизъяснимо-вкусная шейка. И порывистыми волнами разливается эта невинная теплота по сердцу Зои Александровны и не отрывает она, как зачарованная, своих губ и бережно-ласково целует...

И пришел кто-то тихий и сладкий в душу. Всю ее взял. Всю ее захватил. Наполнил собою.

-- А как коровушки кричат, Владик? Коровушки... там далеко?..

Владик взметнулся расширяет глазеши и смотрит вперед. Ничего не видит.

-- Коровушки как кричат? -- повторяет няня.

Малыш открыл ротик, смотрит растерянно и вдруг улыбается, подтягивает внутрь свои губки и тихо мычит:

-- Му... му...

И няня радуется, и ее улыбка светозарна, и она говорит Зое Александровне:

-- Ведь уж этакой умный он у нас, этакой умный...

V.

Аллеи суживались и ширились. Листва зеленела и темнела. И везде, и всюду чуялись растерянно милые глазешки, втянутые губки, теплая, розовая шейка, и нежный-нежный голосок, ароматно шептавший: "му... му"...

Ароматно... Зоя Александровна чувствует и сейчас этот аромат. Вот везде, в каждой складке ее платья, в каждом ее дыханье. В воздухе этот аромат... В душе...

В тумане идет вперед Зоя Александровна, не понимая, что с ней... С ней, такой рассудочной такой здоровой... Дети мешают любви. Но отчего этот малыш так радостно тянулся к ней, вытягивал свои розовые ручешки, и губешками своими так благостно говорил ей что-то, до сих пор ей неведомое?

-- Это -- вздор... Вздор... Кошмар мещанства, слишком сильного в каждой женщине... Только мещанки могут находить счастье в детях.

И Зоя Александровна пошла быстро вперед, не обращая внимания на детвору, которая еще громче еще сильнее засуетилась, забегала и запрыгала, используя во всю силенку своих душ время, оставшееся до закрытия сада...

-- Не надо этого бреда, не надо... и скорее домой, домой...

Но у ворот она вспоминает про него. Останавливается. Ищет глазами. Никого нет. И выход совсем не напоминает Летнего сада.

-- Куда, однако, я попала?

Похожий на вопросительный знак военный писарь проходит пред ней, и Зоя Александровна, набравшись храбрости, спрашивает его:

-- Скажите, пожалуйста, когда закрывается Летний сад?

Писарь, вежливо прикладывая руку к козырьку, отчетливо говорит:

-- Никак нет-с: это Таврический сад...

У Зои Александровны мутится в глазах. Не поблагодарив, она бросается к воротам, садится на первого попавшегося извозчика и торопит его ехать побыстрее.

Но измученный Ванька тащится, как сивка за сохой, и вся душа Зои Александровны от этого страдает и плачет...

VI.

По дороге она ничего не думала... Хотела, но не могла. Все наполнено теплым ароматом розовой, влажной шейки. Все мысли вытеснил малыш с оттопыренными губешками и радостными глазками. Всю душу заполнила колясочка с занавесочками, с маленьким тельцем, которое за занавесочкой таится...

Таится... подстерегает душу...

И ее душу тоже...

И неожиданно она останавливает извозчика у Кирочной и говорит:

-- Вы подождите, я сейчас выйду...

И торопливо подымается на третий этаж, и звонит к доктору, и нервно спрашивает горничную.

-- Прием не кончился?

-- Кончился, но я спрошу...

В гостиную входит доктор, с острыми глазами, резкими, неприятно-блестящими.

-- С вами нехорошо?

-- Нет, хорошо... -- отвечает Зоя Александровна... -- Но я хотела спросить... я хотела спросить...

Голос дрожит, срывается, никнет, как пред истерикой.

Глаза доктора становятся мягче, и он указывает пациентке дверь в кабинет.

-- Пожалуйста, войдите, мы поговорим.

И когда, сидя в кресле пред знаменитым доктором, Зоя Александровна начала говорить, она сама удивилась звукам своего голоса. Он был похож на голос малыша. Деточкой говорила с доктором. И наивные мысли о себе высказывала она. И протягивала руки пред ним, как тот Владик, "уж этакой умный, этакой умный"...

-- Дело весьма просто, сударыня, -- звучит голос доктора. -- Никогда и ни при каких условиях детей вы иметь не будете.

-- Но вы ведь меня даже не исследовали...

-- Но я вас обо всем расспросил... Если угодно я исследую... Но ведь тысячи женщин к сорока годам приходят ко мне с такими же жалобами... с такими же желаньями... К сожалению, я все знаю наизусть...

Но Зоя Александровна не верила. И знаменитый доктор исследовал ее, и после этого она опять страстно-вопросительно глядела на него, сидя в кресле, и протягивала руки, как малыш свои ручонки протягивал к ней.

-- Нет, ничего...

-- Доктор, но, может быть, это возможно?!.

Доктор хмурится и сердито говорит:

-- Сударыня, вы хотели слишком много наслаждаться жизнью. И насладились ею. Двух счастий не бывает. Всеми своими средствами вы совершенно извратили свою материнскую систему. Детей вы никогда иметь не можете...

-- Но если чудо?.. Если новая любовь?..

-- Этот вздор вам могли говорить только акушерки...

И доктор встает, и кланяется.

Неловко Зоя Александровна протягивает ему гонорар, но ловко принимает его доктор, и опять она быстро летит по лестнице вниз.

Извозчик спит на козлах. Приходится его будить... Уже вечереет.

VII.

-- Напрасно ты ждал меня. Я есть совсем не хочу. Где была? Засуетилась сегодня.

Он нежно берет ее за талию и сажает рядом с собой.

-- А все-таки расскажи, деточка...

-- Расскажу... но только... где же вино? Ах, вот оно, а я и не заметила.

И Зоя Александровна наливает себе полный стакан вина и пьет его залпом.

-- Детуська, что с тобой? Может быть у тебя горе какое-нибудь? Скажи своему муженьку...

-- А ты знаешь, который ты у меня муж?

-- Не понимаю, что ты говоришь...

-- Я хочу сказать, знаешь ли ты, сколько мужей у меня было до тебя?

-- Ты, кажется, нездорова... Об этом мы говорили, когда сходились и раз навсегда окончили этот разговор. Твое прошлое -- это большая ошибка твоей души... А теперь -- ты... другая...

Зоя Александровна наливает себе еще один бокал вина, долго смотрит на него, поднявши к лампе, выпивает его залпом и говорит:

-- Я тебе солгала... У меня было не два мужа, а... целых шесть... Молчи, молчи... Если ты будешь говорить... то я тебе расскажу, что было со мной сегодня в Летнем... нет... в Таврическом саду... Молчи, молчи...

И Зоя Александровна пьет жадно вино и не смотрит на мужа. А он застыл на месте, порывается что-то сказать, но окаменели уста, и он молчит.

И змеей вздымается со своего места Зоя Александровна, гибко протягивается к нему всем телом, обвивает его, ластится, смотрит в глаза и говорит:

-- Были у тебя когда-нибудь дети? Ну, не у жены... а так... вообще. Дети крошечные, которые уже говорят, как мычат коровки... как мычат коровушки...

-- Послушай...

-- И которые протягивают вперед ручешки свои... и смотрят глазками славными... наивными... И от них так вкусно пахнет, от розового тельца... Неужели ни одна твоя любовница не имела детей?

Муж резко подымается, отбрасывает ее и размахивая рукой, кричит:

-- Замолчи, замолчи...

-- Налей мне вина, -- спокойно отвечает ему Зоя Александровна.

-- Но... Зоя...

-- Налей мне вина... И сядь... Ты ничего не понимаешь... мещанин. Вот в этом бокале вина... знаешь ли, что в этом бокале вина? Начало и конец жизни, которая никогда... ты понимаешь, никогда...

И бурным стоном вырываются у нее рыданья, и откидывается она на спинку кресла, и истерически хохочет...

Но когда побежавший за всякими лекарствами муж приблизился к ней любовно и ласково, она вдруг замолчала, гордо выпрямилась, криво усмехнулась и спросила:

-- Неужели даже ни у одной любовницы твоей никогда не было детей? Какой же ты подлец... Хоть одного бы ребеночка оставил мне...

И новые успокаивающие слезы потекли и заструились по лицу...

* * *

В тот день ей исполнилось сорок лет...