І.
...Легкокрылый смех быстро и нежно пьяневших женщин... Аромат оркестра... Музыка духов... Шепот шелка... Кружевные отсветы розовых тел... Болтливые искры обещающих глаз... Лгущие, как роза, и, как роза, красные уста, в молчании ткущие ткань несуществующего счастья... И в воздухе -- тоска желаний, наивных и бесстыдных, стыдливых и наглых...
... Это была египетская ночь.
* * *
"В этом есть красота, -- думал известный писатель Беженцев, сидя у "Яра", -- я так и начну этот рассказ завтра утром:
"Легкокрылый смех быстро и нежно пьяневших женщин"...
И Беженцев, глотая уже теплое шампанское и ничего не видя вокруг, повторил несколько раз про себя начало своего нового рассказа, только что родившегося в весело-трепетавших клетках мозга.
"В этом есть красота и я опишу ее... воссоздам... и отдам людям"...
Цыганка Зоя прошуршала рядом шелковыми юбками, бросила магнитный взгляд на Беженцева и прошла близко около него -- за пальмы, где, как голубые тени, мелькали стройные фигурки, настоящие статуэтки, женского венгерского хора.
И Беженцев ласково смотрел на Зою, долго провожал ее загоревшимися глазами и любовно следил за тонкой и изящной фигуркой цыганки, мелькавшей, как пятнистая гиена на голубом цветочном ковре...
Это хорошо сказано. Как бы не забыть. Пятнистая гиена среди голубых цветов...
Лакей подлил шампанского, и Беженцев, без жажды и ощущая в себе только разгорающееся пламя творчества, лениво провел губами по краям стекла.
Холодно и жжет... Это хорошо: холодный огонь и горячий лед...
"И это я опишу"...
Весело бежали по клеткам мозга образы и тени. Плыли красивые слова. Музыкой звучали сравнения...
-- Это будет поэма. Поэма вина и ласки... Ласкового вина и пьянеющей ласки.
* * *
-- О чем вы думаете, Эдвард?
Беженцев посмотрел на Ольгу долгим, недоумевающим взглядом.
-- Сойдите на землю, Эдвард.
Писатель проснулся -- как жаль прогонять настроение! -- и засмеялся тягуче и принужденно. И, протягивая бокал, сказал, точно пропел:
-- Выпьемте за мой сон.
-- Пью, -- тоже поет красивый голос. -- Значит, Эдвард, вы спустились с неба на землю?
Да, теперь он, конечно, на земле. И отчетливо сейчас вспомнил, что только сегодня на обеде у Курчениновых все условились называть его "Эдвард", потому что дамы нашли его имя "Евтихий" слишком вульгарным для певца женской любви.
Да, он на земле. И видит пред собой глаза Ольги, такие открытые, прозрачно-голубые, как весеннее, влюбленное в солнце, небо.
И рядом -- милый вахлак Петенька, его товарищ по университету и муж Ольги.
И скатерть в пятнах. Пролитое вино... Смятые цветы, небрежно брошенные в вазу с фруктами... И подобострастные лица лакеев...
-- Расскажите ваш сон, Эдвард.
"Такие глаза были только у Дианы", -- подумал Беженцев, и тотчас мягко и по модному певуче стал декламировать:
Это было давно, это было давно
В королевстве приморской земли.
Там росла и цвела та,
Что звалась всегда,
Называлася Аннабель Ли...
-- И вам снилась Аннабель Ли?
-- Моя Аннабель Ли, Ольга Дмитриевна, -- отвечал ей задумчиво Беженцев, глядя куда-то далеко пред собой.
II.
Беженцев приехал только на день в Москву. Но остался из-за Ольги.
Курченинова он случайно встретил за завтраком в "Метрополе", и старые товарищи сделались неразлучными. Курченинов из ресторана отвез Беженцева к себе, и Беженцев в первый же момент встречи с Ольгой понял, что он должен остаться и изучить этот "интересный тип".
Много, много видел уже их Беженцев. Много перечувствовал, но еще больше изучил. Сейчас на сердце пришла новая полоса. Повеяло холодком. Перестали нравиться все красивые, манящие, обещающие женщины... Перестали волновать острые искры влюбляющихся глаз. Вспышки стыдливого румянца, за которым так бесстыдно таилась жгучая страсть. Неожиданные зовы случайно встретившейся души, искавшей в мгновенье ощущений вечности.
Все это пережито, изжито, -- несмотря на молодость. Усталое сердце вносит в память только холодные наблюдения. Отмечает их, регистрирует. У жизни берется художественный материал. И богатая жизнь не скупится и посылает талантливому писателю, точно из рога изобилия, и красивые образы, и красивые, нужные краски.
Усердно работая, он, в минуты отдыха, благодарил свое прошлое за то, что оно было таким многообразным и многокрасочным. Благодарил всех, кто давал ему радости и муки. Благодарил трагедии своего сердца и вечную печаль своей души...
Все хорошо. Все для счастья людей. Все для творчества -- единственно верной и прочной радости жизни.
И к Ольге поэтому Беженцев подошел холодно и настороженно. Он будет только изучать эту женщину с небесными глазами. Проникнет, точно ножом оператора, в ее душу, вскроет ее сердце и, как поэт, воспоет ее лучезарную красоту. Он -- признанный талант и поэт души современной женщины...
Но Ольга Дмитриевна замкнулась сразу. Инстинктом женщины она тотчас распознала эту искусственную остроту взгляда Беженцева, эти постоянные наводящие вопросы, щегольство софизмами и парадоксами, чтобы вызвать на откровенный спор, который так легко обнажает душу.
И, замкнувшись сразу, она дразнила нетерпение Беженцева и заставляла его страдать своей неуловимостью.
Никогда с ним этого не бывало до сих пор. Он шел смело и открыто навстречу своим победам. Женщин он знал. Какой-то автоматической работой мозга он умел менять все свои "системы" и "методы" в отношениях к женщинам, и много ли душ осталось нераскрытыми пред ним? Мало ли в его дневниках записано признаний и исповедей, которые давали ему канву для таких блестящих психологических романов.
А эта женщина стоит пред ним загадкой. Прекрасной, но слишком строгой. Интересной, но слишком недоступной. И нет на ее лице тех теней скорби, которые так легко уловить у большинства женщин и которые, точно ключом, раскрывали потом ее сердце, если только умело подойти к нему.
И ни разу Беженцеву не удавалось остаться с Ольгой наедине. Очень просто и тактично она устраняла ненужный ей "tête â tête", и Беженцеву приходилось удивляться той грациозной ловкости, точно у кошечки, с какой она обманывала его ожидания.
На сердце у него все же было холодно. Влекло Беженцева к этой женщине. Но влекло не как к женщине, а как к тайне, еще неузнанной, но большой и значительной. Как к тайне которая драгоценнее разгаданного.
И вот сегодня последняя ставка.
Беженцев отлично знает, как помогает в таких положениях шампанское. Он ловил себя даже на циничных признаниях, он -- совсем не циник, а только искатель художественного материала в жизни.
И сегодняшняя пирушка в загородном ресторане явилась результатом его настойчивых и страстных усилий, пред которыми уступила и Ольга. Беженцев убедил ехать за город на тройках и обещал Курчениновым очень интересовавший их "трюк": на заданную тему сымпровизировать небольшую новеллу под аккомпанемент любого романса цыганского хора.
Смутно отдавал себе отчет в своем обещании Беженцев. Но, как отчаянный и зарвавшийся азартный игрок, он шел "ва-банк" во имя только одной, вечно оправдывавшейся для него истины, что -- "счастье за смелым".
Но пирушка клеилась плохо. Было мало их -- трое всего. И было так добродетельно и скучно. И вино мало туманило головы. И музыка не подымала настроения. И женщины на этом рынке женского тела не дразнили, не манили, не заставляли ощущать эту сладостную жуть открыто продававшихся возможностей минутного счастья.
Беженцев злился на себя, на Ольгу, на этого простоватого вахлака Петрушу, которому везло удивительно в жизни, при полной его бездарности. Везло в адвокатской практике. Везло в любви. Везло в семейной жизни.
И Беженцев, по своему обыкновению, взял себя в руки, настроил свои мысли на другой лад. Как упругой пружиной, он придавил в мозгу все ощущения данной минуты и заставил себя унестись в те предтворческие сферы, когда ум напряженно работает в поисках красивых художественных созвучий и новых реальных наитий.
И это ему удалось.
Так отчетливо, так ясно теперь все стало.
Новая тема... Новое настроение.
На рынок любви судьба выбросила юную чистую душу, вложенную в юное прекрасное тело. Тело было продано. Осталась чистая душа. Она тоскует на рынке любви. Среди музыки, смеха, веселья, красивого, но постоянного опьянения, тоскует красивая, юная душа, и каждый миг жизни ее есть вечное страдание. Но душа не умирает. В ней живет одно светлое начало. Не надежда, не порывы, не вера. Живет в ней красота.
А красота бессмертна. Ничто не может ее уничтожить, растоптать, обратить в прах.
И в юной душе, как в храме красоты, каждый день жизнь поет свои победные гимны.
И, как Мария Магдалина, как Мария Египетская, юная красавица на рынке женского тела продававшаяся, отдававшаяся и растленная, все же бережет в себе божественное начало жизни. И побеждает.
Голос Ольги вывел его из сладкого раздумья.
И проснулась жизнь. Проснулись забытые мгновенья. Проснулась та тягостная забота, которая легла почему-то на плечи Беженцева.
И, почти злой, Беженцев встал. Ему было досадно на себя. Зачем он читал эти стихи такой большой интимной красоты?
-- Извиняюсь. Моя Аннабель Ли все же очень далеко отсюда. А ведь мы условились сегодня дурачиться и веселиться. Пойдем в отдельный кабинет.
Ольга искренно засмеялась. Ему было неприятно от этого смеха. Чуткая душа могла бы понять, что с ним было только что. Стоит ли вообще возиться с этой женщиной, у которой только незаурядна выдержка, но зато заурядно все остальное? И как будет потом противно убедиться в этом!..
Ольга смеялась.
-- Что с вами? -- спросил Беженцев.
-- Жизнь всегда выше творчества, -- отвечала уже серьезно Ольга. И на ее загадочном лице Беженцев точно прочитал, что она знает все и смеется над его мнимыми муками и над его тщеславным самолюбием искателя-мужчины...
А Ольга, снова оживившись, начала торопить всех переходить в кабинет.
III.
В дверях кабинета она остановилась, точно поджидая Беженцева.
-- Узнаю ли я вас когда-нибудь? -- спросил он, быстро подходя и искоса посматривая на стол, за которым оставался еще Курченинов, расплачивавшийся по счету.
-- Никогда.
-- Почему?
-- Потому что я люблю.
-- Кого?
Она облила его светлым, радостным взглядом. Ноздри тонкого носа точно вспыхнули, -- так неожиданно затрепетали они. И губы сжались.
-- Кого? -- еще раз хрипло переспросил Беженцев.
Подошел Курченинов и, лениво улыбаясь, проговорил:
-- Ну, что ж, будем продолжать кутеж...
Беженцев безотчетно почувствовал какой-то перелом. И у него сделалось радостно на душе, и он бурно, по-молодому, начал дурачиться. Шутил, острил, сочинял экспромты, слишком остроумные, чтобы можно было поверить, что это экспромты, рассказывал анекдоты из жизни русской литературной богемы и изображал целые сцены из литературного быта, особенно своеобразно проявлявшегося в обычном сборном пункте писателей в ресторане "Вена".
Ольга смеялась точно в истерике. Вахлак Петруша от восторга даже начал икать и за это был присужден в виде наказания -- к временному удалению из кабинета, на чем настояла Ольга.
И, восхищенный предчувствиями неминуемой близости, Беженцев быстро подошел к Ольге, наклонился и, обжигая ее взглядом и дыханием, прошептал:
-- Ты мучишь меня. Я люблю тебя.
Ольга сделалась белой. Зрачки ее закатились.
Губы старались что-то сказать. Плечи задрожали. Но, стремительно поднявшись с кресла, она направилась к дверям.
Беженцев, огорошенный этой неожиданностью, ничего не понимая и не думая, охватил ее сзади руками, крепко прижал к себе и крикнул:
-- Не пущу туда, не пущу к нему.
И чувствовал, что горячее тело отдается ему, еще теснее прижимается и застыло.
В коридоре шаги.
Медленно освобождается Ольга от цепких и страстно впившихся в нее рук и возвращается к столу.
И в отчаянии Беженцев почти кричит:
-- Скажи же, наконец, ты, что ты за женщина?
-- Я люблю, -- чуть слышно проговорила Ольга.
И дверь отворилась, и вошел Курченинов, задыхаясь опять от смеха.
-- Ах, какой курьез! Там меня окружила целая армия венгерок, -- рассказывал он. -- Окружили и потребовали выкупа. С вами, говорят, такая красивая женщина, что вы ни на одну из нас не смотрите. Поэтому вы должны заплатить нам выкуп. И заплатил. Но все же одну, самую молоденькую, поцеловал...
Ольга нервно и осторожно стукнула рукой по столу.
-- Перестань говорить глупости, Петруша. Эдвард, за вами ваша импровизация.
-- Я ее выполнил только что, Ольга Дмитриевна.
-- Ах, вот как... -- протянула она, -- не то радостно и гордо улыбаясь, не то печально. Беженцев не понял ее тона, но понял, что импровизации, так легкомысленно им обещанной, он может теперь и не выполнить.
А Ольга захлопала вдруг в ладоши и, наливая себе шампанского, закричала радостно и возбужденно:
-- Тогда должен импровизировать ты, Петруша. Ведь Эдвард больше не будет...
Живо и сверкая глазами Беженцев ответил:
-- Свою импровизацию я готов повторять всегда, везде, на всех углах и перекрестках, на всех площадях и улицах, во всех газетах и журналах...
-- Ну, а сейчас, здесь?
Ольга смотрела, как всегда, бесконечно-мягко. Только теперь на глазах нежная паволока. Что она сулит? Тени ли это только что разбуженной страсти или новая загадочная ловушка?
И Беженцев встает и вызывающе говорит:
-- А сейчас, тем более.
-- Тогда повторите, -- мягко продолжает Ольга.
И странные ноты вдруг зазвучали в этом ровном и спокойном до сих пор голосе.
Точно молил он не делать этого и в то же время властно звал. Точно дразнил и поощрял и в то же время предостерегал. Точно этот голос и сам играл своими нотами в какую-то опасную игру, и боялся за исход ее, и ликовал от азарта.
А Беженцев точно в порыве встает и, высоко подняв голову, начинает импровизировать.
* * *
"Я не знаю тебя. Молчи. Я вижу твои синие, как васильки, глаза. Молчи. Я чую твою душу: родная она мне. Молчи, молчи. Я больше не увижу тебя. Как прекрасное, голубое мгновение, промелькнешь ты предо мною. Молчи!
О, как хотел бы я быть близким, близким, как Бог, к твоей душе, к твоему телу.
"Не надо" -- ты отвечаешь мне сиреневыми очами своими, и тьма спускается на мою душу.
Но все же из тьмы я бросаю к ногам твоим вопль мой, стон мой, мою последнюю молитву:
Молчи!
Я люблю тебя.
Я уйду от тебя.
Меня покроет тьма. Но и из этой тьмы будут нестись вопли моего искомканного тобой в одно мгновение сердца. И одна молитва будет нестись к тебе:
Молчи, молчи и позволь любить тебя".
IV.
Беженцев опустился на диван.
Ему было тяжело и душно. Почти в полуобмороке он тихо сказал:
-- Петя, налей самого холодного...
И вдруг почувствовал, что к нему склонилась благодатная тень.
Мягкая, нежная, ароматная рука провела по лбу и оставила горячий след.
Потом наклонилась еще ближе и засияла своими синими глазами. И горячая рука жмет ласково его холодную и влажную от волнения руку.
А сырой, но теперь тревожный голос Петеньки звучит:
-- Ты это про кого же, Евтихий?..
-- Эдвард... -- повторяет Ольга, и снова ее рука коснулась лба и снова он чувствует горячее рукопожатье.
А Беженцев, осторожно отстраняя эту, божественную теперь для него, руку, говорит вызывающе:
-- Про Ольгу Дмитриевну и про себя...
Курченинов съежился и пытался засмеяться
-- Ты шутишь...
-- Нисколько. Спроси Ольгу Дмитриевну.
А Ольга Дмитриевна уже стоит около мужа и смеется беззаботным смехом, как легкая стрекоза.
И властно успокаивает мужа, и Курченинов начинает смеяться тоже беззаботно.
-- Да, ведь, она у нас ненормальная, Евтихий, -- вторит Курченинов Ольге своим смехом. -- Психиатр один серьезно уверял, что у нее все нервные винты расшатались.
-- Теперь пить, пить, пить, -- перебила его нервно Ольга и протянула свой бокал Беженцеву.
-- Эдвард, ни слова! Пейте за мое счастье. За мое, -- я приказываю. За ваше я пила. Пила за вашу Аннабель Ли, хотя я ее ненавижу. А теперь за мое счастье. Вы не хотите мне его?
Беженцев видит опять кроткое, спокойное лицо и сияние синих глаз.
-- Ольга, -- он нарочно остановился, точно споткнувшись нечаянно, -- Дмитриевна, Ольга Дмитриевна, только за ваше счастье я и могу пить сейчас, сегодня, всегда.
-- Всегда -- это скучно. А теперь и только на эту минуту. Придет вторая минута, и мое счастье, быть может, изменится. А теперь, Петенька, хор, хор и поскорее.
Вбежали игривые венгерки. Степенно вошли цыгане. Отбрасывая назад волосы, гордо вошел аккомпаниатор, совсем юноша с синими кругами под глазами и воспаленными губами.
Пели много и долго. Курченинов не выдержал и подсел к юной венгерочке, которую целовал в коридоре. И прижался к ней своим ленивым телом, не замечая, какие брезгливые гримасы делает девушка, иронически переглядывавшаяся все время со своими подругами,
А Беженцев подсел смело к Ольге. Их плечи точно слились, -- так плотно прижались они друг к другу. И так сидели молча. И взаимные токи их жгли. И сердца одинаково дрожали, и одна и та же алчба наполняла их сознание, уже меркнущее под приливом страсти.
-- Я провожу тебя домой, -- тихо, не шевеля губами, шепчет ей Беженцев.
-- Как это сделать? -- еле уловимыми звуками отвечает она.
-- Ты скажешь, что тебе холодно и что хочешь поехать на автомобиле. Я его заранее приготовлю.
-- Хорошо.
И плечи слились еще сильнее...
Курченинов слишком больно ущипнул юную венгерочку, и она тихо заплакала.
Сразу все смутились. А больше всех Курченинов.
Он утешал венгерочку, бормотал какие-то бессвязные и глупые объяснения, совал ей в руки деньги, от которых она упорно отказывалась.
Беженцев вывел всех из затруднения. Он галантно поклонился хорам и провозгласил тост за всех прекрасных артисток, пение которых доставило им сейчас, пред отъездом, большое удовольствие.
Хорам было подано шампанское. Все выпили и шумной ватагой потянулись из кабинета. Молодая венгерочка, уходя, обернулась и ласково посмотрела на Беженцева. Он ответил ей такой же лаской. Курченинов сидел смущенный.
-- Теперь платить... -- сухо сказала Ольга. -- А потом я на тройке не поеду. Хочу в автомобиле.
-- Я сейчас, -- пробормотал конфузливо Курченинов. -- Сию минуту, моя родная.
-- Не беспокойся, -- прервал его Беженцев. -- Я пойду и распоряжусь. А ты пока заплати по счету. Вот моя доля.
И Беженцев, радостный, выбежал из кабинета.
И тотчас он натолкнулся на молодую венгерочку, которую обидел Курченинов,
-- А вы что здесь делаете? -- спросил он ее по-немецки, видя, что она одна и точно подслушивает у дверей.
А венгерочка с наивным, милым лицом тихо и стыдливо отвечает:
-- А я забыла взять у него деньги... которые он мне предлагал...
И смотрела на Беженцева глазами наивными и доверчивыми, и такими чистыми, точно их только что омыл первый майский дождь.
И Беженцев, не выдержав, крепко прижал к себе этот юный цветок, уже развращенный и зараженный ядом продажности, и, поцеловав ее в губы, протянул ей два золотых. И венгерочка, радостно улыбаясь, потянулась, благодарная, тоже к нему своими тонкими, невинными будто бы губками и сама крепко и профессионально-страстно поцеловала его.
Беженцеву сделалось неловко и он быстрыми шагами побежал к выходу.
V.
Все произошло как-то быстро и Беженцев сообразил случившееся лишь в автомобиле.
Автомобиль был четырехместный, и, конечно, Курченинов мог совершенно свободно занять там хоть два места. Но Ольга сказала мужу, чтобы он домой возвращался один. Ей хочется устроить по шоссе гонку автомобиля и тройки. И Курченинов, все еще виноватый и смущенный, тихо покорился этому приказанию, сказанному мягко и нежно...
И вот они быстро мчатся вдвоем.
Ольга сидит далеко. Прижалась в углу и молчит.
Беженцев тщетно пытается взять ее за руки. Молча, но сильным движением, она вырывается и молча сидит далеко и так близко, такая прекрасная и снова такая загадочная.
-- Ольга!
Молчание.
-- Если ты будешь молчать, автомобиль привезет тебя ко мне и ты у меня останешься... навсегда.
Молчание.
-- Еще одна секунда, и я сорву с тебя ротонду и буду целовать тебя, как грубый апаш.
Молчание.
-- Ольга, самый тонкий человек может быть зверем. Отчего ты молчишь?
Ольга медленно повертывает к нему свое ясное лицо и медленно говорит:
-- Кто, какой поэт только что просил меня молчать? Я молчу. А ты не сделаешь того, чем грозишь...
И спокойный голос звучал в то же время властно. И Беженцев понял существом своим, что его угрозы пустее шутки.
-- Тогда позволь говорить мне. Отвечай только.
-- Я буду молчать. Ты сам просил... Так сладко слушать, слушать, верить, грезить и молчать... Как хорошо ты просил меня об этом.
-- Молчи, молчи. Но все-таки я спрошу тебя: ты счастлива?
Ответа нет.
-- Скажи, в твоей душе большая боль?
Точно всплеск волны, шевельнулась Ольга. Но ответа не было.
-- Я хотел разгадать тебя. Как материал...
-- Да, да, -- прошептала Ольга, -- и это было чудовищно. Так делают палачи.
-- А теперь я люблю тебя, потому что чую твои страдания.
Ольга молчит.
-- Скажи одно слово и я...
Ольга распахивает ротонду и, наклоняясь к Беженцеву и опять сияя своими глазами, говорит:
-- Ну, теперь помолчи ты. Дай, я полюбуюсь твоими устами. Они слишком красиво говорят, чтобы не лгать. Слишком красивы они, чтобы не лгать. Помолчи!
И они молчали. Ольга склонилась к нему и, опустив руки на плечи, прижалась своей высокой, красивой грудью. И смотрела долго-долго.
И бегали тени. То приближаясь, то отдаляясь от светлых точек фонарей, автомобиль бежал, точно догоняя тени. Вот вспыхнул свет, и Ольга видит, как загоревшийся в темных глазах Беженцева огонь брызжет искрами страсти, сдерживаемой и вовремя захваченной волей. Тени скользят, темнеет лицо, и милые черты, смягченные мраком, становятся милее и нежнее.
А свет уже упал на синие глаза, и Беженцев, видя их близко пред собою, любуется милым, в розах румянца, лицом и алыми устами, ароматными и зовущими.
И так бежали тени и ласкали они то одно, то другое лицо молчавших людей.
И когда промелькнули Триумфальные ворота мгновенной, но слишком черной и густой тенью, Ольга, медленно-медленно приближая свои уста к его устам, прошептала:
-- Теперь -- бездна!
И как бешеные магниты целовали они друг друга, задыхаясь, с судорожно бьющимся сердцем, готовые кричать от счастья и неудовлетворенной, голодной страсти.
Ольга откинулась опять и снова забилась в угол.
А Беженцев протянул опять к ней руки и прошептал:
-- Не мучь, скажи, скажи... Хоть каплю любви мне в сердце...
Молчит.
-- Скажи...
-- Слишком много красивых слов, а еще больше страданий. Не могу. Сейчас мы приедем.
Беженцев приподнялся, но в этой проклятой, узкой клетке, где и выпрямиться невозможно, нельзя было сделать ни одного резкого движения.
А Ольга радостным тоном шептала:
-- Сейчас дома... дома... Какое счастье... счастье...
Автомобиль остановился.
Вышли. Тройки еще не было.
-- Придется долго ждать, -- иронически говорит шофер, выглядывая из своего необъятного мехового одеяния.
-- Прокатимся еще немного, -- тихо молит Беженцев.
Ольга кивает отрицательно головой.
-- Пойдем к нему навстречу, -- говорит она.
-- Но неужели тебе он нужен теперь, теперь в этот момент?
-- Больше чем нужен. Он меня спасет.
-- От чего?
-- От правды.
Автомобиль, сделав крутой и резкий оборот, точно кокетничая смелостью своих движений, быстро скрылся.
Они стояли молча, у подъезда.
-- Тогда позволь мне зайти к тебе на одну секунду.
-- Никогда.
-- Но отчего?
-- Опять тоже слово: не хочу правды... Не люблю правды... Ненавижу правду.
-- Я был счастлив. Я думал, что подошел к твоей душе близко. Твой поцелуй...
-- Тройка! Слава Богу! Петруша!
И звонкий голосок быстро полетел по тихим улицам навстречу тройке.
Звенели бубенцы. Грубо ухали сани, неуклюжие и нелепые после автомобиля. И дико кричал извозчик пьяным, сиплым голосом.
А Курченинов стоял на тройке во весь рост и издали кричал:
-- Не обогнал! А ведь десять рублей на чай обещал.
Ольга побежала веселыми, как девочка, шажками к нему навстречу и обняла его.
-- Я боялась. Я думала, не случилось ли чего с тобой.
Расцветая от этой неожиданной ласки, смеялся и шутил Курченинов и, не стесняясь, прижимал к себе Ольгу. А она хохотала беззаботно и серебряно-чисто.
В бешенстве, едва скрывая его, Беженцев утрированно почтительно снял шапку.
-- Прощайте.
-- Так ты завтра к нам обедать, Эдвард? -- говорит Курченинов.
-- Не знаю, -- лениво ответил тот. -- Может быть, вот на этой тройке прямо на вокзал и проеду.
-- Очень просто, -- громко сказал ямщик.
-- Очень просто, -- засмеялась Ольга и протянула с той же преувеличенной важностью руку Беженцеву.
Он задержал эту мягкую руку в своей и молниями пронеслись у него желание сжать эти нежные пальчики так, чтобы они захрустели, чтобы брызнула кровь и чтобы эта лживая красавица застонала бы от боли и на коленях попросила бы пощады.
Но мелькнули в глазах Ольги добрые огоньки, и Беженцев, целуя руку, слегка к ней прикоснувшись холодными губами, почтительно сказал:
-- Надеюсь завтра откланяться. Вечером я еду непременно.
-- Если будете еще раз в Москве, непременно заходите к нам, -- говорит Ольга, стоя в полуоборот и нажимая кнопку звонка к швейцару. И так равнодушно и таким ледяным голосом говорит она, что Беженцеву хотелось расплакаться...
Дверь открыта. И плавно, и медленно скрывается за ней Ольга. Едва пожав руку Курченинову, Беженцев бросился к тройке и крикнул:
-- Ну, сломя голову! Дави всех по пути!
Тройка помчалась, тяжелая и грузная. Лошади хрипели и вздрагивали под кнутом. Но не было все же впечатления быстрой езды, и со скрежетом Беженцев тосковал об автомобиле, который так идеально быстро мчал вперед и в котором она, Ольга, была так прекрасна и так близка. Неужели все это сон о прекрасной Аннабель Ли, сон, который никогда, как все сны, не повторится?
VI.
Было уже пять часов утра. Взяв ванну, Беженцев бросился в кровать с твердым намерением немедленно заснуть. Позвал к себе свои обычные видения, которые успокаивали его -- воспоминания детства. Такие чистые, нарядные. Много света в них и любви. Не такой, как теперь. И всегда эти воспоминания согревали его душу теплом и негой. И, отдаваясь им, как вечному сну своему, обыкновенно отдавался он крепкому реальному сну.
Но сейчас тревога в душе прогоняет все призраки, кроме одного.
Стоит Ольга и мучительно смотрит на него.
И говорит:
"Разгадай, и тогда я -- твоя..."
Сказала она это, или нет?.. Нет, не сказала... Но что она говорила?
И красными вспышками зажигаются в его мозгу ее слова:
"Потому что люблю... Теперь -- бездна... Он спасает меня от правды... Ненавижу правду..."
Мучительное уравнение. Все из неизвестных. И все-таки это -- самая лучшая загадка жизни, которую Беженцев когда либо встречал...
И беспомощно барахтаясь, как утопающий, в этих полусловах-полунамеках, Беженцев дождался позднего рассвета, не смыкая глаз.
К утру он стал забываться. Прилегли к подушке новые тени. Сделалось теплее на душе. Поплыли какие-то образы, мягкие и баюкающие. И голоса зазвучали, успокаивающие, как голос матери.
И вдруг резкий стук в дверь.
Беженцев открыл глаза и машинально посмотрел на часы. Без четверти девять. Кто это может стучать? Телеграмма? Не от кого. Давно он "в отпуску" из департамента любви. И некому посылать нелепые, истерические, угрожающие и молящие телеграммы.
Стук повторился.
-- Кто там? -- сердито и резко закричал Беженцев.
-- Барин, вас спрашивают.
Беженцев застыл. Кто? Она? Или глупый муж, только к утру понявший, в чем дело?
-- Пожалуйста, спросите фамилию.
-- Вот карточка.
В тревоге, точно сброшенный с большой высоты, Беженцев весь в туманных предчувствиях соскочил с кровати и быстро стал одеваться. Захлопнул чемодан, из которого неряшливо торчали небрежно брошенные туалетные принадлежности, осмотрел всю комнату и, наскоро освежив лицо и руки одеколоном, открыл дверь.
В дверях стояла Ольга.
В той же ротонде. Такая же спокойная, с тем же ласковым светом своих ясных глаз.
Беженцев отступил. Ольга вошла и закрыла за собой дверь.
И, когда он протянул свои руки, Ольга, гибко уклонившись, прошла вперед и, сбросив ротонду, опустилась в кресло.
Голос Ольги звучал ясно и твердо.
-- Когда мы приехали, у мужа на столе лежала срочная телеграмма. Его вызывают в Клин по неотложному делу. Он уехал с первым поездом. Я пришла к тебе проститься. Я не спала. Я думала о тебе. Я читала те главы из твоего романа "Грани сердца", в котором ты описываешь сцену последнего прощания влюбленных. Я плакала. Я хотела увидеть тебя еще раз. Потому, что раньше я любила тебя за твои произведения. А теперь люблю тебя за твою душу.
Беженцев сделал шаг и, склонившись, обнял ее, положив голову на ее колени.
-- Теперь ты молчишь. Это -- хорошо. Страдание никогда не кричит.
-- Кто ты? -- не подымая головы, спросил Беженцев.
-- Ты никогда не узнаешь.
-- Почему?
-- Потому, что я люблю.
-- Кого?
-- Тебя.
Беженцев поднял голову и не узнал лица Ольги.
Нет радости жизни. Нет ясности и безоблачности. Нет синих небесных глаз. Скорбью потемнело лицо. Страданием искривились губы. И эти прекрасные уста, которые так любовно лобзали, точно шепчут сейчас предсмертную молитву.
-- Что с тобой, Ольга?
-- Я люблю тебя.
-- Но сейчас... сейчас... мне страшно обнимать тебя... мне страшно видеть твои бледные губы... я боюсь тебя...
Ольга улыбнулась светлой улыбкой.
-- Сядь рядом со мной.
Ольга улыбнулась еще яснее. И вдруг зарозовели уста, и румянец, как предрассветная заря, коснулся белых щек, и к устам прилила алая кровь, и бог счастья зажег огни в небесных глазах, как Бог зажигает звезды в небесах.
И восторженный, сжал ее Беженцев в своих объятиях и восторженными поцелуями осыпал он ее лицо.
Осыпал своими поспешными, торопливыми поцелуями и пил ее ответные лобзания, более спокойные, но более глубокие, до боли страстные, блаженно-вкусные и похожие на вечность.
И в мгновенье, когда не стало дыханья, когда сердце разрывалось от счастья близкого взаимного обладанья и бесконечности пришедшей радости, Ольга вдруг встала и оттолкнула от себя Беженцева.
И опять страдание склонилось к ее прекрасному лицу. Опять тени, злые и, как могила, темные окружили ее ясный взор и сделали бледными, ее страстно-красные уста.
-- Что с тобой, Ольга?
-- Не надо, не надо... -- шептали ее бледные уста.
-- Ольга...
-- Молчи. Я -- проститутка... Продажная... Вся изгажена... Грязь на мне... Пауки холодные ползали по телу...
Беженцев потерял сознание...
VII.
Очнулся он в хороший зимний день. Солнце, такое редкое в декабре, точно весной смеялось. На замерзших окнах капризные узоры преломляли, смеясь, лучи, и, как музыка, спокойный свет обнимал комнату.
Ольга сидела у изголовья.
Когда Беженцев увидел ее, после красивых зимних лучей, он радостно вздохнул. Конечно, это был кошмар. Его Ольга, любимая Ольга -- здесь. Все хорошо. И жизнь прекрасна. А творчество -- самая лучшая радость...
-- Ольга...
Она наклонилась к нему.
-- Тебе лучше?
Как это знакомо... Какой изумительно близкий голос... Да... Да... Он помнит этот голос... Это было в Италии... На Ривьере... Где это... Рапалло? Портофино? Нерви? Там осенью ласковое море точно также ласково шептало. И Ольга шепчет... Шепчет...
-- Шепчи, Ольга, шепчи, -- говорит, закрыв глаза, Беженцев.
-- Хорошо, любимый. Я прошепчу тебе одну сказку. Дай слово, что она останется в твоем сердце. И ты не оскорбишь меня тем, что вынесешь душу мою на площадь, всем людям... Не расскажешь никому ни в одном своем произведении...
-- Хорошо, -- тихо ответил Беженцев. -- Ведь я люблю тебя.
-- Меня любит твой каприз. Твои художественные поиски. Твое упрямство избалованного жизнью и женщинами человека. Ну, как ты можешь любить меня, не зная меня?
-- Я все-таки люблю тебя. Ты мой прекрасный сон. Ты моя Аннабель Ли.
-- Слушай, эта Аннабель Ли расскажет тебе маленькую сказку. Хочешь?
-- Говори. Но только раньше поцелуй меня.
-- Как сестра и как мать, целую я тебя.
И Ольга поцеловала его в лоб и щеки и едва коснулась его губ.
-- Теперь слушай сказку. Жила была юная царевна. И снились ей все волшебные сны. Грезились прекрасные царевичи.
Она замолчала.
-- Знаешь, я подумала сейчас... Я буду говорить твоими словами... Все эти слова у меня вычитаны из твоих произведений. Все это не то, что хочет сказать мое сердце...
-- Говори просто.
-- А просто мое сердце хочет тебе рассказать не сказку, а повесть одной маленькой и никому неинтересной жизни. Вот эта повесть.
* * *
"Жила простая и красивая девушка. Было сердце у нее маленькое и даже глупое. Как все девушки, ждала она любви и счастья. Конечно, в замужестве.
Пришел юноша. Девушка встретила его любовью своею, как жениха. А он лаской своей, страстной и огненной, увлек ее. А потом уехал. Как в старых романах об этом рассказывается.
Уехал, а у меня ребенок. Уж очень полюбила я свою деточку. Сначала потому, что он -- его ребенок, моего любимого, а потом потому, что ребенок этот -- мое великое страдание.
Ребенок родился. Жили мы с матерью в уездном городе. Стыд и позор, -- ведь все узнали.
А я терпела. Нельзя, чтобы за любовь к детям Бог посылал нам только зло.
И правда. Пришла пора. Приехал к нам в наш уездный город суд. Был процесс большой. И приехал Петенька, как защитник.
Познакомились. Влюбился он, а я про ребенка скрыла и пошла за него замуж, потому что хотела покоя. А его-то не было у меня.
Глупый Петенька так и не узнал про мое прошлое. И не сказала я ему потому, что глуп он очень. Сердцем своим простит -- простит он, а мучиться будет всю жизнь. Не всякому дано знать тайны женские. Только очень большое и высокое сердце может принять их честно.
Вот и зажили мы.
Но за первое это счастье заплатила я дорого.
Петя хороший оказался. Сам ты видишь, какой он добрый и мягкий. Все делает он по моему слову. Только вот скуп оказался -- прямо невероятно. Долго не могла я понять, откуда у него такая скупость. А потом узнала. Пристрастился, оказывается, Петя к картам. Стал играть в клубах. Проигрывать. И вот на нашей скромной жизни начал экономить.
Ну, а мама моя, как только я вышла замуж за Петю, решила, что у меня золотые прииски. И стала меня постоянно угнетать денежными просьбами. Посылала я, посылала ей. А она все больше и больше просит. А Петя прижимает и прижимает меня деньгами.
Ребенка своего люблю я, как можно любить первого и единственного, потому что больше детей у меня не будет. Так доктора сказали.
И во имя ребенка начала я лгать.
Лгала, утаивая от мужа деньги. Лгала, подавая ему фальшивые счета. Лгала всегда и везде. И чем больше мать просила денег, тем лживее и лживее была я.
Наконец, произошло раз очень страшное. Вернулся домой мой Петя. Лица на нем нет. А утро было. Что с тобой? -- спрашиваю. -- Двадцать тысяч клиентских денег проиграл!
Остолбенела я.
А Петя говорит:
-- Ты как-то рассказывала, что у матери твоей есть небольшие деньги. Телеграфируй ей. Если пришлет, с большим процентом верну ей.
А я, действительно, солгала. Чтобы не дать повода ему к каким-нибудь сомнениям относительно меня и денежных расчетов, я ему как-то сказала, что мать моя достаточно зажиточна и ни в чем не нуждается. Для ребенка ведь все делала...
Тяжело мне было. Ведь разумный человек я. Но что же поделаешь?
А Петя настойчиво говорит:
-- Неужели твоя мать сделает такую подлость и откажется поддержать меня?
Я ответила: "хорошо".
Встала с постели и стала думать...
Не хочу больше говорить. Грубо все это -- и мы все, -- и вы, мужчины, и мы, женщины, -- одинаково подлы.
Продалась я. Достала мужу денег. Правда, не двадцать тысяч, а только пять. Но он обернулся, выкрутился и с тех пор, при каждом затруднительном случае, обращается ко мне с просьбой послать телеграмму матери.
И я посылаю телеграмму. To есть, иду к...
А мать, как назло, все больше и больше требует от меня, грозя, в случае отказа, приехать в Москву вместе с ребенком.
И я время от времени продаюсь. У меня есть слава. Среди этой проклятой знати я слыву "Красной Маской", потому что не пред всеми я открываю свое лицо. И потому что пред всеми я всегда во всем красном... Цена и цвет моей крови... Понял?
Ты молчишь? У тебя на сердце лед? Ты бросишь в меня сейчас камнем? Брось, брось... Мне легче, если убьют меня камнями, чем волочить по грязным улицам и притонам такую жизнь...
А мой сыночек... Его последняя карточка...
Ну, запиши все это в свою записную книжку... И напиши роман продажной женщины... Все честные женщины будут плакать, читая его. А ты будешь плавать в море славы. Ну, записывай же скорее! Сочини... Прибавь... Ведь я так глупо все рассказала тебе. А ты ведь опишешь так ярко, сочно...
Слушай, ты молчишь?.. А я вот что скажу тебе. Хочешь меня?.. Посмотри, я пред тобой встану вся нагая. Сначала в красном трико, от которого все сходят с ума и платят мне безумные деньги. Я ведь дивно сложена. Как Венера. Лучше. Потому что лучше Венеры я знаю все секреты современной любви. Я тебя научу...
Ты молчишь? Прощай!"
VIII.
Беженцев уехал из России. Три года он скитался по всем закоулкам земного шара. И только, когда его средства пришли к концу и когда с родины начали писать ему, что его забывают и что критика уже издевается над ним, как над повергнутым кумиром, Беженцев вернулся в Петербург.
Пред отъездом он просил квартирную хозяйку беречь всю полученную корреспонденцию. Вернувшись, он нашел бесконечную груду писем. И, нервно перебирая их, он искал одного почерка, незнакомого ему, неизвестного, но от нее, от Ольги, письма ждал он.
И, разорвав несколько конвертов, он, наконец, нашел.
Письмо было получено только месяц тому назад, когда Беженцев был в Швейцарии и собирался в Россию.
Помечено оно было "Давос".
И были в нем такие строки:
"Я умру через месяц. Так признался мне доктор, который меня любит, хотя и называет меня типичной истеричкой. И я вам пишу, чтобы сказать настоящую правду. Я вам тогда лгала. Мать давным-давно умерла. Ребенка у меня не было. Я вас полюбила давно, задолго до встречи с вами, полюбила так, как только мы, русские, можем любить наших писателей. Когда вы пришли к нам, я чувствовала, что погибну в бездне. Я могу любить один раз. А вы... вы ищете материала в наших ломающихся от ваших поисков сердцах. И я испугалась своего будущего несчастья. А Петруша спас меня от бездны настоящей. Дал мне покой. И когда вы пришли и зажгли меня своим безумным огнем, я предпочла солгать... Предпочла сломать ваше слишком гордое и уверенное в себе сердце... Предпочла возвести на себя самое позорное обвинение... Лишь бы не броситься малодушно в ваши объятия, сила, властность и страсть которых до сих пор жгут меня...
И разве я не права? Ведь вы отвернулись от меня Помните, я хотела поцеловать вас после исповеди, а вы -- вы утомленно закрыли глаза... Ведь вы позорно убежали в тот же день от меня после моего мнимого и лживого признания. Вы побоялись подойти к человеку, который в падении своем сохранил любовь к вам, как к писателю, а потом любовь к вам, как к самому лучшему, самому обаятельному человеку в России. И вы отвернулись от проститутки, вы, чистый человек, у которого было, конечно, не меньше похождений с женщинами, чем у любой проститутки с мужчинами.
Но я на вас не сержусь. Я благословляю вас.
И, уходя отсюда, я прошу вас: берегите свою чуткость.
И в своих произведениях будьте правдивы и не собирайте вашего меда только с цветов любви. Жизнь и чище, и выше, и содержательнее.
Подробнее все найдете в моем дневнике. Я его писала для вас. Дневник у мужа. Я пишу ему сегодня, чтобы он после моей смерти передал этот дневник тебе, мой единственный, любимый, мой первый и последний...
Здесь одна юная девочка как-то на днях наивно декламировала:
О, glaube mir, ich liebe dich,
Du bist mein Ein und Alles!
И ты -- мой "единственный и все".
Я умираю, целуя тебя тихо и нежно. Так делают все героини твоих романов. ОЛЬГА".
IX.
"Как здоровье жены. Телеграфируй немедленно. Сегодня вернулся после трехлетнего путешествия. Твой Эдвард, если не забыл. Адрес..."
Ответ:
"Ольга умерла 27-го. Похоронена в Давосе".
Тотчас же Беженцев телеграфировал:
"Прости, если не ошибаюсь, Ольга просила тебя передать мне ее дневник".
Ответ:
"Очевидная ошибка. Дневника никакого не осталось... Впрочем, может быть, я сжег его среди прочих бумаг, читать которые для меня было равносильно смертельному удару. Думаю, что лучше нам не встречаться. Курченинов".
Беженцев скомкал эту телеграмму и, остановившись у окна, сквозь морозно-узорные рисунки пытливо и внимательно глядел на улицу.
На сердце было пусто...
Только губы горели... от поцелуев... как тогда... тогда...
Снег повалил хлопьями и затуманил яркий электрический свет.
Разве это зима? Это осень, осень, осень... Осень гнилого человеческого сердца...
И Беженцев сел писать новый роман под заглавием: "Гнилое сердце"...