(Къ шестидесятилѣтію со дня его рожденія).

I.

В. Г. Короленко -- несомнѣнно, самый счастливый изъ русскихъ писателей. Онъ родился въ сорочкѣ, подъ счастливой звѣздой, и его пѣстовала какая-то фея, нѣжная, красивая и обаятельная. Онъ одинъ изъ немногихъ, у которыхъ дѣтство оставило очаровательнѣйшіе слѣды въ сердцѣ и душѣ и на порогѣ жизни образовало громадное духовное богатство, точно вѣчный капиталъ. Несмотря на внѣшне-сурово сложившуюся жизнь,-- ссылки и заключеніе въ тюрьмѣ отняли у него ровно десять лѣтъ,-- В. Г. Короленко -- самый жизнерадостный русскій писатель съ изумительной кристальной душой, чуждой злобы, злости, ненависти и всѣхъ тѣхъ элементовъ, которые возмущаютъ чистый духъ и гнѣвомъ питаютъ сердце -- настоящій сынъ солнца. И самый жизнерадостный русскій писатель въ то же время пользуется признаніемъ во всѣхъ литературныхъ лагеряхъ. Его цѣнятъ, какъ сторонники его въ лѣвомъ станѣ, такъ и умѣренные элементы, такъ и правая критика. Какъ публицистъ и общественный дѣятель, онъ также былъ быстро оцѣненъ. Его, какъ художника, признали сразу же. Не надо было ему продѣлывать медленной мучительной карьеры, когда признаніе приходитъ слишкомъ поздно. Слава коснулась его быстро. Извѣстность пришла сама собой безъ особыхъ усилій. И въ настоящее время Владиміръ Галактіоновичъ Короленко,-- можно сказать это безъ преувеличенія,-- самый популярный русскій писатель, общепризнанный, вѣнчанный на славу, самый популярный и окруженный такими симпатіями, какими судьба даритъ весьма немногихъ избранниковъ.

В. Г. Короленко 15 іюля исполнилось шестьдесятъ лѣта. Послѣ Толстого, жившаго все-таки въ исключительныхъ условіяхъ, Короленко побиваетъ рекордъ долголѣтія, русскому писателю такъ чуждаго. Мы быстро горимъ и сгораемъ даже тогда, когда природа даетъ намъ много физическихъ силъ. Проклятіемъ славянской судьбы лежитъ это фейерверочное существованіе съ раннею смертью, наканунѣ того, какъ открываются настоящія возможности, и жизнь показываетъ самыя красивыя и содержательныя перспективы.

В. Г. Короленко -- въ расцвѣтѣ силъ. Онъ много и упорно работаетъ. Ко многому, данному уже имъ, онъ дастъ еще большее. И, какъ хотите, это -- все-таки загадка русской жизни: писатель-художникъ, публицистъ, общественный дѣятель, побѣждающій всѣ, столь сильныя для другихъ препоны, писатель, добивающійся всеобщаго признанія при опредѣленности своего лѣваго политическаго направленія, общественный дѣятель, заслужившій всеобщее уваженіе при всей своей ярко-протестантской и не лишенной партійной окраски работѣ, работѣ повседневной, врывающейся въ гущу самыхъ острыхъ, современныхъ интересовъ -- это явленіе столь рѣдкое на Руси, что можетъ почитаться почти чудомъ.

II.

В. Г. Короленко -- это крупнѣйшая культурная сила въ Россіи.

Много у насъ было, есть и будетъ культурныхъ силъ во всѣхъ областяхъ и поприщахъ жизни. Но русскій человѣкъ рѣдко бываетъ многограннымъ. Рѣдко онъ сочетаетъ въ себѣ разнообразіе во внѣшнихъ проявленіяхъ своихъ культурныхъ богатствъ. Рѣдко онъ избираетъ такіе широкіе пути, которые инымъ могутъ показаться неопредѣленнымъ путешествіемъ, какъ говорятъ малороссы, "на простецъ", прямикомъ, не соображаясь ни съ какими путями, вѣхами, указателями и проч. Быстро русскіе люди, въ томъ числѣ и писатели, спеціализируются въ какой-либо одной области, и часто имъ грозитъ судьба замкнуться въ своей улиткѣ и тащить ее затѣмъ на себѣ, какъ домикъ.

В. Г. Короленко развилъ широко всѣ свои способности и дарованія. Природа была нескупа по отношенію къ нему. Она дала ему много. И это многое онъ использовалъ въ теченіе всей своей жизни самымъ широкимъ образомъ.

Короленко -- художникъ. Короленко -- корреспондентъ провинціальныхъ и столичныхъ газетъ. Короленко -- участникъ всякаго рода общественныхъ дѣлъ и организацій на мѣстахъ въ провинціи. Короленко -- членъ продовольственной комиссіи, засѣдающій въ ней наряду съ чиновниками и такимъ административнымъ раритетомъ, какъ нижегородскій губернаторъ H. М. Барановъ. В. Г. Короленко -- адвокатъ, выступающій защитникомъ по дѣлу, которое гремитъ по всей Россіи и заинтересовываетъ даже Западъ. Короленко -- археологъ. Дѣятельный членъ архивной нижегородской комиссіи, составитель описей дѣлъ, хранящихся въ архивахъ, не видавшихъ человѣка столѣтіемъ, авторъ докладовъ и проектовъ по архивному дѣлу. В. Г. Короленко -- вѣчный мученикъ всѣхъ вопросовъ, возникающихъ у насъ на Руси такъ часто. И по каждому изъ нихъ онъ выступаетъ, какъ писатель и какъ общественный борецъ. Онъ производитъ поистинѣ страшныя изысканія о смертной казни, публикуетъ свой жуткій, помрачающій сознаніе, отчетъ, возбуждаетъ общественное негодованіе, вызываетъ общественный протестъ. В. Г. Короленко изслѣдуетъ легенду о ритуальныхъ убійствахъ. Дѣлается литературнымъ адвокатомъ націи, на которую сочиняются въ изобиліи всякаго рода обвиненія въ лабораторіи реакціи. Составляетъ протестъ противъ кроваваго навѣта, является его организаторомъ отъ имени русскаго общества, первымъ подписываетъ его и принимаетъ на себя всѣ удары враговъ отъ лагеря человѣконенавистниковъ. В. Г. Короленко -- очередной публицистъ по всѣмъ текущимъ вопросамъ въ "Русскомъ Богатствѣ". Редакторъ толстаго и почтеннаго народническаго журнала. Членъ родительскаго комитета. Кандидатъ въ члены Государственной Думы. Конечно, подсудимый по литературнымъ дѣламъ...

Не довольно-ли? Не правда-ли, этотъ изумительный формулярный списокъ является, пожалуй, единственнымъ въ исторіи русской общественности? И какой, дѣйствительно, громадной культурной силой, какимъ громаднымъ внутреннимъ культурнымъ богатствомъ долженъ обладать человѣкъ, который такъ активно живетъ въ нашихъ проклятыхъ условіяхъ, живетъ съ такой полнотой и всесторонностью, которая поистинѣ должна быть признана идеальной?

Да, большое культурное сокровище этотъ Короленко на Руси. И какъ бы ни относиться къ вопросу о размѣрахъ его дарованій и его цензѣ съ точки зрѣнія генія, глубокаго, первокласснаго или просто таланта, все же нельзя не преклониться предъ этой кипучей, прекрасной жизнью, которая пропитана и ярко окрашена, служеніемъ странѣ, служеніемъ человѣку, служеніемъ лучезарнымъ идеалистическимъ богамъ.

III.

В. Г. Короленко началъ свою дѣятельность съ изящной литературы. И за нѣсколько лѣтъ былъ сразу же признанъ выдающимся художникомъ. Именно художникомъ, творцомъ и созидателемъ прекраснаго вымысла, даримаго землѣ съ высотъ вдохновенія. Въ томъ, что Короленко -- истинный художникъ, никто въ литературѣ не сомнѣвался. Въ этомъ отношеніи признанія единогласны, и у Короленко -- "очень хорошая пресса". Объ этомъ говорятъ всѣ критики, писавшіе о Короленко, критики и нашего прогрессивнаго стана, и праваго стана (Ю. Николаевъ,-- псевдонимъ Говорухи-Отрока,-- Головинъ, Энгельгардтъ). За границей имя Короленко также весьма полулярно. Его произведенія переведены почти на всѣ европейскіе языки. Его "Слѣпой Музыкантъ" вызвалъ въ итальянской литературѣ самую восторжевіную оцѣнку, приводимую, между прочимъ, Ф. Д. Батюшковымъ въ его "Критическихъ очеркахъ и замѣткахъ". И цензъ В. Г. Короленко, какъ художника крупной величины, относимаго обыкновенно въ одну линію съ Гаршинымъ и Чеховымъ, можно считать установившимся.

У В. Г. Короленко такое прочное имя, что всякое разномысліе съ установившимся о немъ, какъ о художникѣ, мнѣніи, не страшно для него. Вѣдь онъ уже имѣетъ за собой окристаллизовавшугося славу, и ничто не въ состояніи сбить Короленко съ постамента, на которомъ стоитъ эта громадная культурная величина Россіи.

У Короленко -- такое громадное, созданное имъ богатство, что если бы даже критика нѣсколько видоизмѣнила относительную цѣнность той или иной доли этого богатства, то ничто, въ сущности, не измѣнилось бы. Короленко остается прежней и окончательно признанной силой.

А между тѣмъ чрезвычайно любопытно произвести нѣкоторый пересмотръ взглядовъ на писателя, который работаетъ уже тридцать пять лѣтъ въ литературѣ и общественности, и который самъ по себѣ уже является любопытнѣйшимъ объектомъ для историко-литературныхъ изслѣдованій.

IV.

Когда вдумаешься въ богатую разносторонность дѣятельности В. Г. Короленко, невольно возникаетъ вопросъ: какъ же она согласуется съ творчествомъ художника, творчествомъ, во всякомъ случаѣ требующимъ такого интимнаго напряженія, при которомъ шумная жизнь является досадной и вредной помѣхой. Творить, созидать, можно только въ своей мастерской. Но когда въ нее врывается ежеминутно жизнь, и хлопаютъ двери, и чрезъ форточку доносятся вопли и стоны жизни, когда приходятъ депутаціи, устраиваются совѣщанія и т. д., и т. л.,-- то мастерская перестаетъ бытъ мастерской. Убираются или завѣшиваются холсты, прячутся краски, мраморъ ставится подальше въ уголъ,-- легко разбить его движеніями жизни,-- и мастерская обращается въ кабинетъ редактора или общественнаго дѣятеля въ пріемные часы.

Самымъ бѣглымъ образомъ обозрѣвая жизнь и дѣятельность В. Г. Короленко, воспроизводя самыя общія черты, ему присущія и его характеризующія, можно уловить одну простую линію. Короленко, какъ сынъ солнца, любитъ жизнь всѣмъ существомъ своимъ, любитъ пламенно въ предѣлахъ всего своего темперамента, любитъ даже безотчетно, на столько сильна эта любовь. Это отъ природы.

Природа создала въ немъ этотъ неизбывный источникъ жизнерадостности и самаго непосредственнаго отношенія къ жизни. И такъ обиленъ былъ этотъ источникъ жизнерадостности, что сталъ онъ служить не только себѣ, но и другимъ.

Жизнь Короленки благодаря "Исторіи моего современника" мы знаемъ довольно хорошо, особенно на первыхъ ступеняхъ. У всѣхъ, конечно, остались въ памяти черты этого живописнаго быта на Западной Руси, живописныхъ людей, живописной природы и живописныхъ отъ нихъ впечатлѣній на душѣ писателя. Здѣсь были положены основы его солнечной любви къ жизни, любви стихійной и всепоглощающей. Здѣсь закрѣпились въ его сердцѣ улыбки жизни, какъ улыбки первой осознанной весны, первой пригрезившейся любви. И эти улыбки были настолько сильными и прочно внѣдрившимися въ сердцѣ, что вся послѣдующая жизнь, со всѣми уклонами созерцанія въ сторону неизбѣжнаго зла и мерзостей, не могла прогнать тихаго озаренія дѣтства и юности и перестроить лиру души писателя на другой ладъ...

Нѣжное поэтическое дѣтство съ нѣжной голубоглазой матерью и отцомъ -- Донъ-Кихотомъ честности, оставивъ свой слѣдъ, подготовило душу ребенка къ мягкому воспріятію тѣхъ идейныхъ теченій, которыя напитали атмосферу тогдашняго времени -- конецъ шестидесятыхъ годовъ. И въ тихій городокъ, гдѣ учился Короленко въ реальномъ училищѣ, пришли отраженія идейныхъ волненій того времени. Пришелъ матеріализмъ, и новая либеральная педагогика, и даже политика въ формѣ нечаевскаго процесса. Грозой пронеслось еще раньше польское возстаніе, которое растревожило душу мальчика, но опредѣлило его моральныя тяготѣнія.

Когда Короленко окончилъ реальное училище и поступилъ въ технологическій институтъ, онъ духовно былъ почти законченъ, и тогда уже опредѣлились рѣшительно черты его характера. Нѣжная, уступчивая любовь къ людямъ, безмѣрная жалость къ несчастію, переходящая иногда въ сплошной, даже подсахаренный сантиментализмъ, романтическія порыванія, матеріалистическія устремленія, не затемненныя, однако, красивыми религіозными переживаніями, смутныя политическія броженія, и надъ всѣмъ этимъ торжествующимъ аккордомъ -- одинъ величайшій принципъ и смыслъ философіи всей: Да здравствуетъ жизнь!".

V.

Идейная жизнь молодежи конца семидесятыхъ годовъ проходили подъ сильнымъ прессомъ народничества. Короленко отдается этому теченію. Врядъ-ли, однако, оно могло перемѣнить внутреннее содержаніе юноши. Онъ уже сформировывался въ тѣхъ направленіяхъ, бъ какихъ созидало новыхъ людей Россіи народничество. У Короленко были уже самимъ собою выработанныя и у него отъ природы созданныя базы для воспріятія народническихъ идей, въ которыхъ было столько возвышеннаго идеализма и даже сантиментализма но отношенію къ мужику и всѣмъ униженнымъ и обиженнымъ. Цѣнность человѣческой личности, которая была провозглашена народничествомъ и затѣмъ обоснована философски-позитивно -- послѣ паденія крѣпостного права не могло быть въ русскомъ сознаніи иной, болѣе высокой цѣнности -- нашла въ душѣ юноши гармоничный откликъ. Всестороннее развитіе личности при возможно меньшей соціальной разнородности -- это такъ близко лежало къ плоскости идей самого Короленко.

А по отношенію къ литературѣ были провозглашены и установлены незыблемыя основы и критеріи для художественныхъ цѣнностей. Прекрасное есть жизнь. Литература должна служить исключительно общественнымъ интересамъ. Публицистическая критика гнѣвно клеймила всякія иныя задачи искусства и прививала отрицательное отношеніе ко всему, что шло отъ дьявола -- отъ чистаго искусства.

И В. Г. Короленко искренно, глубоко и въ то же время чувствуя сродство съ такими взглядами, проникся ими и пламенно затѣмъ сталъ ихъ осуществлять...

Семидесятые годы, такимъ образомъ, дали идейное и художественное содержаніе Короленкѣ. И они опредѣлили въ то же время и его личную жизнь.

Основнымъ символомъ вѣры въ то время была вѣра въ личный подвигъ, въ необходимость его, какъ въ законъ претворенія энергіи въ жизненное дѣло. Развитіе этой теоріи пошло и далѣе и вылилось и въ хожденіе въ народъ, и затѣмъ въ террористическій догматъ. Мы не знаемъ, пошелъ-ли такъ далеко Короленко вслѣдъ за такими фазами въ развитіи народничества. Не трудно видѣть, однако, что символъ вѣры въ личный подвигъ у Короленко претворился въ болѣе широкую и многогранную норму. Быть можетъ, реакція восьмидесятыхъ годовъ практически-жизненно заставила его пересмотрѣть догматы и нормы. Но во всякомъ случаѣ личный подвигъ теперь Короленко понимаетъ, какъ всестороннее служеніе общественнымъ принципамъ и идеаламъ, медленное и упорное стремленіе накапливать въ жизни возможно больше идейныхъ и культурныхъ цѣнностей, переходящихъ въ живое дѣло, конкретное дѣло, а не въ одну отвлеченную пропаганду.

Въ ссылкѣ Короленко, по его признанію,-- какъ свидѣтельствуетъ весьма интересный очеркъ объ его жизни, составленный С. Д. Протопоповымъ ("Нижегородскій сборникъ" изд. "Знанія") перестроилъ положенія народничества по болѣе широкому камертону и долженъ былъ съ грустью придти къ выводу, что не очень-то большое дѣло косить траву въ Якутской области и тачать сапоги...

Очень любопытно отмѣтить, какъ отразилось, кромѣ этой перестройки личнаго подвига въ широкое всестороннее служеніе, народническое теченіе въ чисто интимныхъ переживаніяхъ Короленко.

Народничество было во многихъ отношеніяхъ аскетическимъ ученіемъ. Оно, требуя личнаго подвига, требовало и высокаго личнаго совершенства, высокой личной нравственности, переходившей въ аскетизмъ. Аскетизмъ по отношенію къ женщинѣ въ особенности проходитъ яркой чертой во всѣхъ теченіяхъ народничества. И любопытно подчеркнуть, что,-- если мнѣ не измѣняетъ память,-- изъ всѣхъ біографій народовольцевъ, изданныхъ партіей въ восьмидесятыхъ годахъ, только біографія Валеріана Осинскаго, этого свѣтлаго Аполлона революціи, позволяла себѣ сказать нѣсколько словъ объ отношеніи Валеріана къ женщинамъ и заканчивалась словами:

-- Онъ любилъ женщинъ. Женщины любили его.

Но это рѣдкій случай. Это исключеніе. Пожалуй, въ концѣ семидесятыхъ годовъ появленіе такой свѣтлой ереси было бы невозможно.

На Короленко догматъ аскетизма тоже отразился весьма рельефно и въ высокой степени интересно.

VI.

Набрасывая этотъ штриховой портретъ, мы хотѣли бы подчеркнуть эти данныя характера и физіономіи Короленко потому, что ихъ читатели могутъ затѣмъ увидѣть и ихъ вліяніе прослѣдить рѣшительно во всѣхъ сторонахъ его дѣятельности.

Короленко какъ бы окристаллизовался еще при переходѣ въ юношество. Все то, что мы видимъ теперь въ немъ послѣ шестидесяти лѣтъ жизни и тридцати пяти лѣтъ энергичнѣйшей и активнѣйшей работы, все это въ возможностяхъ залегло въ немъ еще тогда, въ розовыхъ даляхъ дѣтства и юности. Народничество положило окончательныя краски, выдѣлило отдѣльныя черты, обострило психологію, утончило переживанія. Но все оставалось въ немъ цѣльнымъ. точно прекрасная фея, навѣвавшая ему очаровательные сны дѣтства, заколдовала его отъ проклятыхъ чаръ жизни, когда человѣкъ мѣняется, какъ воскъ, подъ вліяніемъ окружающей среды, и когда, какъ одуванчикъ, носится онъ среди капризныхъ жизненныхъ вихрей.

И если хотите, въ этомъ отношеніи Короленко однообразенъ. Вѣдь въ теченіе тридцати пяти лѣтъ его дѣятельности жизнь мѣнялась въ самыхъ разнообразныхъ и разноцвѣтныхъ фазахъ. Литература отражала всѣ эти переживанія и переходы. Смѣнялись литературныя а критическія теченія. Мѣнялись политическія цѣнности; разрушались однѣ, создавались другія. А Короленко оставался тѣмъ же свѣтлымъ, жизнерадостнымъ, яснымъ, но по содержанію прежнимъ. Природа дала ему хорошій фундаментъ, и душа его не нуждалась въ вѣчныхъ надстройкахъ.

Отъ этого онъ, однако, и цѣльнѣе. И въ этомъ одна изъ причинъ его обаятельнаго воздѣйствія на людей, какъ своей литературной и общественной дѣятельностью, такъ и чисто личнымъ вліяніемъ, какое легко и остро чувствуютъ всѣ, приходящіе съ нимъ въ соприкосновеніе.

VII.

Собственно говоря, критика, удѣлявшая всегда много вниманія Короленкѣ, не разъ оказывалась въ затрудненіи. Какъ провести демаркаціонную линію между нимъ, какъ художникомъ и какъ публицистомъ, и какъ разграничить въ этомъ направленіи его произведенія? Короленко называли истиннымъ первокласснымъ художникомъ, а въ то же время ясно видѣли въ цѣломъ рядѣ его произведеній какой-то переходъ въ публицистику, иногда тонкій, а иногда просто дѣлаемый съ конкретною очевидностью. Это обстоятельство, однако, не заставляло остановиться на любопытномъ вопросѣ, представляется-ли зачисленіе Короленко исключительно по разряду изящной словесности абсолютно безспорнымъ?

И уже одно затрудненіе критики, хотя бы, напримѣръ, относительно "Павловскихъ очерковъ", "На затменіи", "За иконой", указываетъ ясно, что въ первоначальномъ анализѣ сдѣлана какая-то ошибка, опущена какая-то величина или установлена несуществующая цѣнность.

Дѣло, однако, въ томъ, что причислить Короленко къ художникамъ въ настоящемъ, тѣсномъ значеніи этого слова, и невозможно.

Трудно, конечно, установить формулой, точной, какъ алгебраическая, конструкцію творчества. Но ясно, что оно, будучи творчествомъ, должно выражаться въ созданіи новыхъ духовныхъ цѣнностей, въ претвореніи жизненныхъ впечатлѣній или внутренняго малозависимаго отъ жизни экстаза въ изящную видимость, отошедшую уже отъ реальной земли. Гдѣ нѣтъ претворенія жизни въ творческомъ горнилѣ, гдѣ нѣтъ этого таинственнаго процесса работы вымысла, воображенія, работы высшаго мышленія и высшаго чувствованія, аналитическаго или синтетическаго, тамъ не можетъ быть художественнаго творчества въ точномъ и тѣсномъ смыслѣ этого слова. Тамъ можетъ быть, даже при литературной красивой формѣ, только воспріятіе жизненныхъ явленій. красиво передать жизненное впечатлѣніе это не значитъ создать, сотворить. Это значитъ только повторить. Значить, сдѣлать второе изданіе природы, реальнаго, въ улучшенной формѣ литературной рѣчи. И есть у насъ красивыя фотографическія дарованія въ литературѣ, дарованія, которыя въ предѣлахъ фотографіи такъ и остаются.

Толстой является высшимъ жрецомъ искусства, потому что жизнь, отъ которой никогда онъ не отрывался, онъ претворялъ въ синтетическіе образы изумительной правды, высшей синтетической правды. Это отъ духа Святаго. Отъ Его прикосновенія къ мышленію, отъ его сошествія. Здѣсь и есть вдохновеніе.

И самъ Короленко, въ сущности, провелъ отчетливо линію между собою, какъ писателемъ и настоящимъ творцомъ-созидателемъ.

Въ "Отошедшихъ", вспоминая А. П. Чехова, Короленко, между прочимъ, пишетъ:

"Среди его разсказовъ былъ одинъ (кажется, озаглавленный "Встрѣча"): гдѣ-то на почтовой станціи встрѣчается неудовлетворенная молодая женщина и скитающійся по свѣту, тоже неудовлетворенный, сильно избитый жизнью русскій искатель лучшаго. Типъ былъ только намѣченъ. Но онъ изумительно напомнилъ мнѣ одного изъ значительныхъ людей, съ которымъ меня сталкивала судьба. И я былъ пораженъ, какъ этотъ беззаботный молодой писатель сумѣлъ мимоходомъ, безъ опыта, какой-то отгадкой непосредственнаго таланта такъ вѣрно и такъ мѣтко затронуть самыя интимныя струны этого, все еще не умершаго у насъ долговѣчнаго рудинскаго типа"...

В. Г. Короленко здѣсь пріоткрываетъ секретныя двери въ лабораторію своей работы. Онъ искренно удивленъ, какъ можно при беззаботности и при отсутствіи опыта, не зная, значитъ, жизни, мало вѣдая людей, всe же вѣрно и талантливо наитіемъ схватить интимныя черты типовъ и явленій? Да вѣдь у Чехова творчество было силы большой, мощной. Именно у него переработка жизни шла смѣлымъ, вдохновеннымъ образомъ. Ему не нужно было видѣть всего, чтобы возсоздать цѣльный образъ. Онъ наитіемъ, прикосновеніемъ святаго Духа оживлялъ, давалъ плоть и кровь тому, что реально представлялось только слабымъ очертаніемъ. Это-то и есть секретъ творчества. Это-то и дѣлаетъ художника.

VIII.

Все то, что отнесено нашей критикой къ области художественныхъ созданій Короленко, легко и просто можно раздѣлить на чисто географическія труппы. Два разсказа написаны на сюжеты изъ студенческой поры. Далѣе идетъ серія сибирскихъ разсказовъ. Затѣмъ серія разсказовъ изъ дѣтства. Затѣмъ серія нижегородскихъ разсказовъ. И небольшая группа разсказовъ, такъ сказать, дунайскихъ, вынесенныхъ В. Г. Короленко изъ своихъ путешествій въ Румынію. И, наконецъ, два разсказа изъ путешествія въ Англію и въ Америку (въ Чикаго, на выставку).

Мы не приводимъ наименованій этихъ разсказовъ, потому что авторская географія каждаго устанавливается самимъ же авторомъ. Гдѣ онъ жилъ, тамъ и писалъ. И писалъ то, что видѣлъ. Безъ того, чтобы видѣть, онъ писать не могъ. Пока жизнь не давала ему достаточнаго матеріала, онъ не владѣлъ карандашомъ. А карандашъ рисовалъ только то, что онъ видѣлъ. И это не только въ переносномъ значеніи, но и въ буквальномъ.

С. Д. Протопоповъ передаетъ (ib) слова самого Короленко:

-- Когда я что-либо описываю, я ясно вижу всю картину. Однажды, работая надъ очерками Сибири, я вдругъ увидѣлъ на бумагѣ, вмѣсто строчекъ, рисунокъ описываемаго пейзажа въ краскахъ, какъ въ камеръ-обскурѣ {Въ (цитированной статьѣ С. Д. Протопопова эти слова переданы не въ точной редакціи. Мы приводимъ эту характерную фразу В. Г. Короленко въ имъ исправленной формѣ.}.

И, конечно, при такой блестящей памяти, Короленко воспроизводилъ природу съ фотографичностью, близкой къ дѣйствительности, на сколько эту близость сохранила ему память.

Всѣ художественные разсказы созданы Короленко на основаніи жизненныхъ данныхъ. Короленко говоритъ объ этомъ вполнѣ опредѣленно. Онъ даже сохраняетъ въ художественныхъ разсказахъ фамиліи и имена дѣйствительныхъ лицъ, имъ списанныхъ съ жизни. Впрочемъ, иногда дѣйствительныя лица, фигурирующія у него въ воспоминаніяхъ выходятъ гораздо ярче, сильнѣе и значительнѣе, чѣмъ въ художественныхъ разсказахъ. Достаточно указать на папа Уляницкаго въ "Парадоксѣ" и въ "Исторіи моего современника". Это тоже характеризуетъ процессъ его описаній, какъ реальный.

И если строго прослѣдить, то можно легко уловить именно воспроизводительный фотографическій, а не творческій процессъ работы писателя. Онъ описываетъ превосходно. У него вѣрный и зоркій глазъ. Острый и внимательный. Чуткій слухъ и тонкій воспринимающій умъ. Всѣ эти орудія отлагаютъ въ мозгу яркія воспоминанія. А даръ слова переводитъ рисунокъ памяти на бумагу.

IX.

Еще любопытнѣе, что всѣ художественные разсказы Короленко имѣютъ своимъ перво-источникомъ не что иное, какъ публицистическіе мотивы.

Это въ духѣ времени. И органическая теорія народничества. и вся литературная критика того времени толкали "искателя" на путь, именно, отысканія публицистическихъ цѣнностей для литературы. Внѣ этого публицистическая критика не признавала литературы. И, естественно, что одаренный хорошею памятью мозговой аппаратъ охотно работалъ въ тѣхъ направленіяхъ, гдѣ въ перспективѣ были чисто публицистическія возможности влить въ слово правды жизненной слова обличенія, поученія, наставленія или лирической молитвы опредѣленной тенденціи.

Сибирскіе разсказы Короленко -- безспорно, очаровательны. Но всѣ они, будучи списанными съ жизни, неизмѣнно имѣютъ въ основѣ публицистическую самоцѣль.

"Сонъ Макара", отъ котораго пришелъ въ чрезвычайное восхищеніе г. Мережковскій, видя въ немъ "религіозное вдохновеніе" ("О причинахъ упадка"), менѣе всего является результатомъ религіозныхъ порывовъ. Положительный и здравый умъ автора, относящійся къ религіознымъ движеніямъ въ общемъ весьма чутко и съ нѣкоторымъ страхомъ болѣе глубокаго анализа, менѣе всего могъ видѣть въ своемъ Макарѣ бунтаря, который сталъ бы сводить съ Богомъ свои счеты, какъ атеистъ или какъ грубый матеріалистъ. Бунта вообще въ Короленкѣ нѣтъ. А противъ Бога, противъ религіозныхъ основъ тѣмъ болѣе. Наоборотъ, почтеніе предъ тайнами религіознаго сознанія человѣка доходитъ у него очень далеко. Вѣдь онъ, позитивистъ и демократъ, проникается на столько психологіей упрощенной народной религіи, что говоритъ едва ли не словами искренно вѣрующихъ людей объ Оранской иконѣ Божьей Матери.

"Сонъ Макара" -- это продуктъ юмора, слившагося съ присущимъ Короленкѣ лиризмомъ. И авторъ тонко смѣется надъ первобытной грубостью дикаря, который религію совершенно увелъ съ неба, лишилъ ее какихъ бы то ни было отвлеченныхъ красокъ и сдѣлалъ практической, сподручной вещью. И жалкая несчастная жизнь полуякута, котораго въ состояніе полной дикости привели и бѣдность, и попы, и административныя власти, является намъ въ смягченной юморомъ формѣ, какъ сатира на первобытность религіознаго пониманія. И менѣе всего здѣсь, конечно, религіознаго пафоса и проникновенія, потому что Тойонъ-Богъ является предъ нами въ образѣ почти что исправника. Противъ такого Бога некому бунтовать. Но и такой Богъ хорошъ для жизнерадостнаго писателя. Не даромъ же Мишина ("Государевы ямщики" ), задумываясь надъ вопросомъ:

-- Есть ли Богъ?-- спрашиваетъ объ этомъ Короленко и, получивъ утвердительный отвѣтъ, замѣчаетъ глубокомысленно:

-- Хоть худенъкой-худой, ну, все еще сколько-нибудь дѣламъ те правитъ...

Это очаровательно. Но и тѣсная философія автора, и его тѣсные религіозные предѣлы, подходящіе близко къ сатирѣ, тоже видны ясно.

"Сонъ Макара" навѣянъ публицистическими противоположеніями между вѣрой въ казенныя абстракціи и преломленіями ея въ жизни, въ душѣ типичнаго русскаго дикаря, наряду съ картинами мерзости запустѣнія, въ какой держитъ старый строй инородческое населеніе Сибири.

X.

"Очерки сибирскаго туриста" -- это картина правосудія въ Сибири и злостныхъ административныхъ нравовъ.

Большой популярностью изъ серіи этихъ разсказовъ пользуется "Убивецъ". Это, дѣйствительно, очень красивое воплощеніе и мятущейся русской души, и превозмоганія зла въ человѣкѣ. И недаромъ же издатели, охотно выдѣляя этотъ разсказъ изъ серіи, печатаютъ его отдѣльно.

"Убивецъ" въ серіи стоитъ особнякомъ, но, въ сущности, онъ вѣдь тѣсно связанъ съ остальными очерками, а тѣ имѣютъ своимъ заданіемъ набросать яркую картину сибирскихъ безобразій, подкуповъ преступными элементами властей административныхъ и судебныхъ и полную безпомощность отдѣльныхъ частныхъ лицъ въ борьбѣ съ злоупотребленіями. И ясно видно по конструкціи разсказовъ, что именно его безобразія, которыя такъ убиваютъ человѣческую личность, болѣе всего интересовали Короленко, и его карандашъ устремлялся къ бумагѣ, чтобы заклеймить неправду черную, которою была покрыта тогда Сибирь.

"Атъ-Даванъ" -- опять обличительная картина изъ жизни сибирскихъ чиновниковъ и почтальоновъ, находящая и своего апостола въ лицѣ чиновника Кругликова, разсказывающаго очень много о чиновныхъ злоупотребленіяхъ.

Въ "Черкесѣ" отразилось чисто сибирское преклоненіе предъ удалью, предъ борьбою со властью, хотя бы нелегальными и чисто уголовными пріемами. "Черкесъ" благополучно уходитъ отъ солдатъ и жандармовъ, и авторъ, восхищающійся вообще всякаго рода чертами романтизма въ людяхъ, здѣсь точно апплодируетъ смѣлости и дерзости разбойника, плюющаго въ глаза той власти, которая въ свою очередь не только плюетъ, но и издѣвается надъ населеніемъ.

"Государевы ямщики" -- описаніе ямщицкой жизни, мѣстами переходящее въ страницы изъ историческаго доклада.

"Послѣдній лучъ" -- оправданіе легендъ о декабристахъ. "Марусина заимка" полна данныхъ бытового свойства объ отношеніяхъ татаръ и якутовъ, о переполненіи тюремъ, о ростѣ кражъ и усиленіи преступности. Наконецъ, "Морозъ" -- это лирическая молитва на тему о совѣсти, которая можетъ замерзнуть въ буквальномъ смыслѣ слова. Это плачъ о совѣсти, которая въ Сибири и во всѣхъ ея дѣлахъ, въ управленіи, судѣ, отношеніяхъ къ населенію,-- умерла совершенно.

XI.

Мы отмѣчаемъ публицистическія тенденціи, идеи, замыслы или черты только для того, чтобы отмѣтить, что первоисточникомъ и спутникомъ всѣхъ беллетристическихъ исканій Короленко является именно теза о служебномъ значеніи литературы, объ ея политическихъ и общественно-моральныхъ заданіяхъ.

Это, конечно, не исключаетъ большой цѣнности и крупнаго интереса во всѣхъ этихъ произведеніяхъ. Они написаны яркимъ, красочнымъ языкомъ. Они представляютъ рядъ весьма живописныхъ жизненныхъ снимковъ, полныхъ обаятельной прелести. И вполнѣ понятно, что критика, еще въ восьмидесятыхъ годахъ,-- а тогда она цѣликомъ находилась во власти публицистики,-- признала благодаря именно этимъ сторонамъ въ Короленко художника въ тѣсномъ смыслѣ этого слова, художника, автономнаго отъ жизни, созидателя.

Гипнозъ имени много значитъ. Разъ признанная теза повторяется потомъ чуть-ли не безсознательно. Точно по инерціи продолжаемъ мы судить и расцѣнивать. Но, конечно, съ того времени, когда. Короленко былъ признанъ -- съ восьмидесятыхъ годовъ -- русская литература сдѣлала громадные успѣхи и завоеванія. Русская критика нашла новые пути и методы оцѣнокъ.

Несомнѣнно, русская литература вышла уже изъ своего героическаго періода, изъ періода, когда ей отводилось служебное положеніе, когда она признавалась или публицистической или никчемной. Искусство, свободное отъ программныхъ заданій, свободное искусство, вообще -- вотъ тотъ главный сдвигъ, который произошелъ рѣшительно съ восьмидесятыхъ годовъ. Не отрицая искусства служебнаго, современная критика все же оцѣниваетъ его больше съ эстетической точки зрѣнія, а не съ публицистической. Декадентство, символизмъ и модернизмъ вообще въ этомъ отношеніи сыграли у насъ большую роль и дали возможность литературѣ выйти изъ тупика. И даже тѣ критики, которые продолжаютъ еще и теперь молиться старому богу и, читая стихи, заглядывать въ программы-максимумъ и минимумъ, даже они перестали уже вѣрить только одному богу и, во всякомъ случаѣ, допускаютъ эстетическое многобожіе.

И вотъ, съ точки зрѣнія тѣхъ новыхъ завоеваній, которыя сдѣланы литературой, необходимо пересмотрѣть и взгляды критики на Короленко.

Онъ къ тому же чрезвычайно оригиналенъ, именно благодаря особеннымъ свойствамъ своего таланта. Его фотографическія дарованія рѣшительно являются какими-то вдохновеніями. Но даже когда фотографія дѣлается сама собой, развѣ она не большой элементъ нашей культуры?

Удалите фотографію изъ современной жизни: какъ осиротѣетъ она, какой сдѣлается скучной и нудной. И поэтому, если писатель обладаетъ простой фотографической способностью -- это благо. А если квалифицированнымъ талантомъ, дѣлающимъ изъ фотографіи красивое и вдохновляющее искусство,-- то мы должны только высоко оцѣнить его.

XII.

О серіи нижегородскихъ разсказовъ мы говоритъ не будемъ. Ихъ публицистическая тенденція ясна сама собой и не скрывается авторомъ. Мы не говоримъ о "На затменіи", "За иконой", "Въ облачный день" (кстати, самый слабый разсказъ). Конечно, проходимъ мимо "Павловскихъ очерковъ" и "Въ голодный годъ", которыхъ и самъ авторъ не относилъ къ инымъ своимъ произведеніямъ, какъ только къ публицистическимъ.

Любопытно отмѣтить, однако, что и въ послѣднихъ встрѣчается цѣлый рядъ страницъ, въ которыхъ опять блеститъ ярко-художественная отдѣлка. И приходится невольно думать: да какъ же попали сюда эти превосходные блестки? Почему не оберегъ ихъ авторъ про художественный запасъ, не сохранилъ ихъ и затѣмъ не переработалъ отдѣльно?

Но подобнаго рода планы врядъ ли приходили въ голову автору. Онъ писалъ непосредственно. Впечатлѣнія жизни захватили его. Фотографіи иногда разгорались въ цвѣтныя, люди выростали, дѣлались выше и лучше (непремѣно, лучше!); глаза художника хотѣли красивѣе воспроизвести ихъ съ натуры. Но жизнь вѣдь не ждетъ. Здѣсь и тамъ столовыя, больные, переписка съ столичными кружками, собираніе пожертвованій, борьба съ лукояновцами, засѣданія продовольственной комиссіи,-- до тото ли, чтобъ останавливаться на соблазнахъ дать цвѣтную фотографію? Довольно и обыкновенной...

Отмѣтимъ лишь лучшій разсказъ -- "Рѣка играетъ", поистинѣ безсмертный разсказъ. Онъ тоже взятъ изъ жизни. Списанъ съ нея. Съ дѣйствительнаго Тюлина. И этотъ Тюлинъ -- нѣчто родное и при томъ замѣчательное. Таковъ ужъ талантъ: на ловца, и звѣрь бѣжитъ, и Короленко зарисовалъ съ натуры великолѣпный образъ Тюлина, лѣниваго, вѣчно съ похмѣлья и вѣчно похмѣлью удивляющагося, самого себя обманывающаго, неподвижнаго и безпечнаго.

Кажется, точно тысячелѣтняя исторія русскаго народа отразилась въ этомъ очаровательномъ перевозчикѣ... И, анализируя это произведеніе, нельзя, конечно, упустить изъ виду одну черту Тюлина, которая и приводитъ автора въ художественный восторгъ: это способность проснуться во время опасности, способность обнаружить талантъ пониманія, талантъ находчивости и умѣнья выходить изъ бѣды, такъ блестяще обнаруженные Тюлинымъ. Трудно, конечно, гипотезировать, но если стоять въ кругу идей и настроеній Короленко, то кажется, что не будь у Тюлина этой черты, не попалъ бы онъ въ записную книжку Короленко... А для публицистически настроеннаго описателя, проникнутаго всегда и неизмѣнно тайными политическими устремленіями, какъ было отрадно видѣть это отрицаніе, хотя бы на мгновенье, вѣковой апатіи, лѣни, самонеуваженья, не говоря о винѣ...

Но все же Короленко и въ этомъ лучшемъ разсказѣ не могъ остаться хотя бы на видимости художественныхъ высотъ. И онъ окружилъ Тюлина фигурами изъ числа религіозныхъ искателей и сектантовъ. И для публицистическаго контраста, въ концѣ разсказа выдвинулъ суровыхъ уреневцевъ, чтобы оттѣнить прелесть Тюлина, ни въ какихъ публицистическихъ комментаріяхъ не нуждающагося.

XIII.

Въ серіи разсказовъ изъ дѣтства Короленко наиболѣе остается самимъ собою, наиболѣе непосредственнымъ и прозрачнымъ для сужденія о характерныхъ чертахъ его произведеній.

Воспоминанія дѣтства съ особой силой запечатлѣлись въ душѣ Короленко. И онъ не выходитъ изъ предѣловъ жизни и совершенно не прибѣгаетъ, не можетъ прибѣгнуть ни къ выдумкѣ, ни къ творчеству какъ въ дѣтскихъ разсказахъ, такъ и въ "Исторіи моего современника", представляющей его автобіографію.

Это жизненный человѣческій документъ. Въ высокой степени цѣнный и при томъ необыкновенной красоты и привлекательности.

Здѣсь предъ нами Короленко-романтикъ, и при томъ въ сильной степени сантиментальный. Здѣсь Короленко -- усиленный человѣколюбецъ, всѣхъ скорбящихъ радость, страстный любитель жизни, совершенно не понимающій, отстраняющій смерть, отворачивающійся отъ ужасовъ жизни, не понимающій ихъ, далеко уходящій отъ трагедіи человѣческаго существованія, въ чемъ бы она ни выражалась.

Здѣсь брызжетъ и юморъ Короленко, лирическій и нѣжный, но все-таки съ большимъ налетомъ сантиментализма.

Здѣсь раскрывается интимная сторона души писателя: его необыкновенно сильная привязанность къ матери и непобѣдимое тяготѣніе къ дѣтямъ, которыхъ онъ любитъ какой-то утонченной, обостренной любовью. И любопытно, что любовь къ голубоглазой матери повела къ тому, что почти всѣ герои Короленко -- голубоглазые, и даже у куклы небесныя очи!.. Это ли не непосредственность!...

Къ этой серіи, разсказовъ мы относимъ и "Слѣпого Музыканта", который вызвалъ такіе споры въ критикѣ и такую разноголосицу. Онъ, несомнѣнно, навѣянъ впечатлѣніями дѣтства, и только впослѣдствіи Короленко приложилъ свою руку къ этимъ воспоминаніямъ, сдѣлавъ ихъ фономъ для своего "психологическаго опыта".

Всѣ эти произведенія, вмѣстѣ съ тѣмъ, по методамъ и пріемамъ, конечно, имѣютъ много общаго и со всѣми произведеніями Короленко.

Романтизмъ Короленко заставляетъ его слишкомъ часто, сплошь и рядомъ, умывать розовой водицей подлинныхъ людей. Этой розовой водицы у Короленко въ лабораторіи слишкомъ много, и тратитъ онъ ее неумѣренно. И тратитъ потому, что жизнь вѣдь не шутитъ. Она дѣлаетъ громадные посѣвы зла, и каждое мгновенье предъ нами выростаютъ цвѣты этого зла, удушливые, отвратительные, злобные.

Короленко предпочитаетъ ихъ не видѣть. Не потому, чтобы онъ былъ оптимистомъ. Онъ слишкомъ уменъ, чтобы быть столь однобокимъ. А потому; что любовь къ жизни превышаетъ у него чувства критики къ ней. Люди -- о, Короленко такъ ихъ любятъ! Ненавидѣть людей -- невозможно: въ каждомъ есть искра Божья. Людей надо понимать и подходить къ нимъ съ нѣжностью. И столько этой любви въ сердцѣ писателя, что онъ просматриваетъ сплошь и рядомъ настоящее страданіе, настоящую муку и горе. Онъ, какъ публицистъ, воспринимаетъ преимущественно внѣшнія впечатлѣнія. А потому онъ не психологъ. Онъ, нелюбящій Достоевскаго -- слишкомъ жестокъ для него Достоевскій!-- не умѣетъ и не хочетъ подымать тяжелымъ психологическимъ плугомъ глубины человѣческаго духа. Зачѣмъ? Жизнь прекрасна, а люди всѣ хороши,-- точно говоритъ сынъ солнца,-- есть солнце, есть свѣтъ, есть великолѣпное ощущенье жизни ("стоить жить ради зрительныхъ впечатлѣній", писалъ онъ еще въ 1885 году).

Онъ внѣ вопроса: да стоютъ-ли люди такой любви? Да стоитъ-ли жизнь такой привязанности? Да оправдываетъ-ли жизнь такую привязанность? Нужны-ли брилліанты таланта для мелочей жизни, когда есть и высокое томленіе духа, и трагедія одиночества, и трагедія ужасовъ, соціальныхъ и личныхъ, трагедія, соціальнаго строя и большихъ городовъ, трагедія безумія и экстаза, любви къ женщинѣ и страстей, правды и лжи?

-- Вамъ, Владимиръ Галактіоновичъ, мѣшаетъ нравственность,-- говорилъ одинъ изъ замѣчательнѣйшихъ русскихъ людей, Н. Ф. Анненскій, обращаясь къ Короленкѣ,-- романистъ долженъ испытывать разную разность: и вино, и любовь, и вообще пороки... я вы думаете лишь о добродѣтели... Это никуда не годится {С. Д. Протопоповъ, 268.}...

Замѣчаніе чрезвычайно мѣткое. Н. Ф. Анненскій искренне считалъ Короленко, своего интимнѣйшаго друга, большимъ художественнымъ талантомъ. Но въ то же время весьма мѣтко этими шуточными словами опредѣлилъ его минусы.

Да, въ Короленкѣ поразительно много добродѣтелей. Такъ много, что хочется сказать нѣсколько словъ въ защиту порока. Вѣдь и порокъ очень красивъ. Блестяще красивъ. И вдохновенія геніевъ и талантовъ почерпались гораздо больше изъ обширныхъ водоемовъ порока, чѣмъ изъ скудныхъ ручейковъ добродѣтели. Пороки и страсть, возвышеніе и паденіе, грѣхъ и его яркіе цвѣты, манящіе и одурманивающіе,-- это провода, по которымъ мы воспринимаемъ всѣ современныя трагедіи человѣчества, заключеннаго въ такую тѣсную клѣтку жизни.

Но Короленко -- публицистъ. И для публициста добродѣтели всегда нужнѣе пороковъ. Онъ къ тому же богато одаренъ изумительной красочностью своей публицистической памяти и завиднаго таланта эти краски передавать бумагѣ. Онъ такъ близокъ къ искусству, что его вторичное творчество подходитъ вплотную къ искусству. Но нельзя же требовать отъ публициста больше, чѣмъ можетъ дать его перо.

Отъ "Слѣпого Музыканта", въ которомъ такъ мало трагедіи слѣпоты, требовали, поэтому, чрезвычайно многаго. Одни находили въ немъ слишкомъ много психологіи и мало художественнаго. Другіе наоборотъ. Одни считали его произведеніемъ величайшей цѣнности. Другіе отрицали такую оцѣнку.

Но самое интересное заключается въ томъ, какъ построилъ свой гипотетическій разсказъ В. Г. Короленко. Его,-- вѣдь онъ сынъ солнца!-- интересовала, во-первыхъ, теза свѣта, какъ символическаго противоположенія тьмѣ. А, во-вторыхъ, музыка, какъ служеніе общественному благу и общественнымъ интересамъ. Остальное было привходящимъ.

Въ первой редакціи разсказа не было сцены встрѣчи съ двумя слѣпыми, слѣпорожденнымъ и ослѣпшимъ. Не было сцены путешествія слѣпого бандуриста Юрко, не было поэтому путешествія Петра со слѣпцами для ознакомленія съ жизнью и не было такого музыкальнаго истолкованія вдохновенія слѣпца при игрѣ на рояли, какое сдѣлано во второй редакціи.

Художникъ создалъ гипотезу. Допустилъ предположеніе, что слѣпорожденные чувствуютъ инстинктивно, вслѣдствіе наслѣдственности, влеченіе къ свѣту, котораго они не видѣли.

Критика высказала сомнѣніе въ возможности тяготѣнія къ свѣту у тѣхъ, кто его не видѣлъ. И Короленко весьма этимъ озабоченъ. Онъ такъ привыкъ къ реальному въ жизни и въ своей литературной дѣятельности, что онъ начинаетъ искать доказательствъ. И опять на ловца звѣрь бѣжитъ: находитъ ихъ, встрѣчая двухъ слѣпцовъ, которые даютъ практическое доказательство его апріорному предположенію. Затѣмъ, находитъ и цитируетъ -- это въ чисто художественномъ произведеніи, посвященномъ трагедіи слѣпца!-- историческій документъ...

Волновался не художникъ, а публицистъ. И публицистъ этотъ заставилъ слѣпого Петра въ новомъ изданіи играть такъ, чтобы "настигать людей" среди веселья и счастья, преподавъ и рояли и музыкѣ чисто публицистическое заданіе...

XIV.

Чисто публицистическое содержаніе творчества Короленко очень опредѣленно подчеркивается весьма любопытнымъ явленіемъ, давно уже подмѣченнымъ нашей критикой. У Короленко почти нѣтъ женщинъ въ его произведеніяхъ. Нѣтъ любви и страстей. Ревности и слезъ. Обмановъ и мукъ. Свѣтлой, тихой влюбленности и бурно-пламеннаго сгоранія въ страстныхъ надрывахъ. Нѣтъ женщины -- божества и женщины -- дьявола. Нѣтъ ласки любви и гнѣва любви. Нѣтъ ни рая, ни ада любви, въ современной душѣ и въ современной трагедіи занимающихъ такое высокое и всѣмъ видное мѣсто.

Этотъ вопросъ заслуживалъ бы спеціальнаго и тщательнаго изслѣдованія, такъ какъ онъ очень интересенъ въ литературно-психологическомъ отношеніи. За недостаткомъ мѣста мы ограничимся лишь бѣглыми замѣчаніями.

У Короленко нѣтъ любви.

Когда читаешь "Исторію моего современника", ожидаешь, переходя къ свѣтозарной юности человѣка, который все такъ божественно-отчетливо помнитъ, что вотъ-вотъ вспыхнутъ лучи того свѣта, который озаряетъ съ желѣзной необходимостью сердца и души юношей и дѣвушекъ.

Ждешь отъ автора, который умѣетъ быть волшебно-наивнымъ, откровеній въ области этихъ незабвенныхъ, весеннихъ навожденій, весеннихъ очарованій, красивой лжи мая мѣсяца и соловьевъ, первыхъ откровеній и перваго причастія любви.

Увы!... У Короленко этого нѣтъ. Въ "Исторіи моего современника" только три раза юноша вспоминаетъ "ее". Но какъ вспоминаетъ!

Зимой гимназисты катаются на пруду на конькахъ. "Порой,-- разсказываетъ Короленко,-- приходитъ съ матерью и сестрой она, кумиръ многихъ сердецъ, усиленно бьющихся подъ сѣрыми шинелями. Въ темъ числѣ -- увы! (обратите вниманіе на его "увы"!) и моего бѣднаго современника".

Вотъ и все. Дальше юноша провѣряетъ воспоминанія первыхъ лѣтъ ученія въ ровенской гимназіи и, спрашивая себя, что тамъ было свѣтлаго и здороваго, забываетъ о своей первой любви, помня лишь толпу товарищей да войну съ начальствомъ...

Это хладнокровіе къ первой любви -- "увы!-- любви" доходитъ до того, что, прослышавъ городскую сплетню о томъ, что его возлюбленная выходитъ замужъ, герой не мучится, не терзается, не плачетъ и не блѣднѣетъ, а романтично тотчасъ утѣшается: пусть женится на ней учитель, по крайней мѣрѣ, перестанетъ пить...

Романъ къ "ней" въ первой части "Исторіи" заканчивается неожиданно. Герой ждалъ однажды любимую дѣвушку на мосту довольно долго. Но минуты ожиданія менѣе всего были посвящены терзаніямъ или нѣжнымъ думамъ влюбленнаго юноши: Онъ обсуждалъ доводы противъ теоріи матеріализма, съ которыми онъ только-что познакомился. И вотъ въ тотъ моментъ, когда отъ нашелъ, наконецъ, въ своемъ мозгу неопровержимые аргументы въ пользу безсмертія души, въ этотъ моментъ проѣхала, возлюбленная и спугнула всѣ умные аргументы. И когда проѣзжала возлюбленная, влюбленный не глядѣлъ на нее, а ловилъ разлетавшіеся во всѣ стороны отъ неожиданности аргументы!..

"На душѣ было ощущеніе важной утраты, раскаяніе, сожалѣніе. И было тускло, какъ на улицѣ, на которой нечего было ждать въ этотъ вечеръ"...

И такое же холодное отношеніе къ женщинѣ и къ любви проходитъ яркой нитью чрезъ всѣ произведенія Короленко. Женщина занимаетъ самое отдаленное мѣсто. Ей не посвящена ни одна яркая страница, ни одна пламенная строчка. Если съ извѣстнымъ чувствомъ Короленко говоритъ о дѣвочкахъ, то о женщинахъ онъ говоришь, какъ о чемъ-то чужомъ, выходящемъ за предѣлы его точныхъ и большихъ воспріятій. Эвелина въ "Слѣпомъ Музыкантѣ" считается критикой изящнѣйшимъ образомъ въ русской литературѣ. Но вѣдь Эвелина-дѣвочка не должна заслонять отъ насъ женщины. А именно женщины-Эвелины мы и не видимъ у Короленко. Есть еще дѣвушка-Эвелина, хрупкая, миніатюрная, готовая на самопожертвованіе. Но въ данномъ случаѣ мы должны только вѣрить автору. Онъ насъ не убѣждаетъ поступками, бесѣдами, жестами, всѣмъ тѣмъ, чѣмъ авторъ долженъ убѣждать. И ограничивается характеристикой, которую мы и должны взять, какъ готовую: "есть натуры, будто заранѣе предназначенныя для тихаго подвига любви, соединенной съ печалью и заботой, натуры, для которыхъ эти заботы о чужомъ горѣ составляютъ какъ бы атмосферу, органическую потребность".

И женщина-Эвелина уходитъ отъ насъ, и мы только въ грезахъ своихъ должны дополнить эту обрекшую себя на жертву любящую жену, друга и помощника слѣпого мужа...

XV.

Не правда-ли странное явленіе у писателя, съ такимъ, казалось бы, жаркимъ темпераментомъ южанина, обласканнаго солнцемъ, обвѣяннаго народной поэзіей Польши и Малороссіи?

А между тѣмъ этотъ любопытный фактъ предъ глазами...

Мы отчасти его объяснили вьине, говоря объ аскетическомъ вліяніи народническаго догмата о личномъ подвигѣ. Несомѣнно, этотъ догматъ сразу смолоду же поставилъ предъ Короленко всѣ вопросы любви въ опредѣленныя шоры, замкнулъ кругъ чувствъ въ слѣпое однолюбіе и сдѣлалъ добродѣтель стражемъ съ мечомъ въ рукахъ противъ всякихъ искушеній и соблазновъ.

Вліяніе догмата, конечно, было. Но вѣдь для этого и нужна была почва, и такой почвой надо считать отсутствіе достаточнаго темперамента, что и повело и къ аскетизму, и къ отсутствію въ полѣ зрѣнія женщины, и къ преобладанію добродѣтелей, и къ общеласковому отношенію къ людямъ и жъ переоцѣнкѣ людей.

Это отсутствіе темперамента въ связи съ публицистическими особенностями литературной дѣятельности В. Г. Короленко повело къ нѣкоторымъ недоразумѣніямъ въ нашей критикѣ.

Такъ, напримѣръ, ІО. Айхенвальдъ, давшій мастерскій портретъ В. Г. Короленко, въ то же время построилъ чуть-ли не обвинительный актъ противъ него, какъ художника, обвиняя его во многихъ грѣхахъ. Для критика въ Короленжѣ "неутомимая гуманность" "слишкомъ явна и настойчива". Она заглушаетъ болѣе "мужественные тоны и не оставляетъ мѣста для художественной объективности". Вмѣсто проникновенія въ чужую душу Короленко показываетъ свою собственную. Короленко повиненъ въ своеобразномъ эгоизмѣ. Въ немъ много узко-человѣческаго. Онъ не знаетъ трагедіи одиночества и т. д.

Но вѣдь всѣ эта обвиненія построены на томъ предположеніи, что Короленко безспорный чистѣйшей воды художникъ -- и только. Если бы это было такъ, то всѣ эти критическія замѣчанія были бы справедливы или имѣли бы вообще право быть высказанными. Но разъ все основное въ Короленко отъ публицистики, то происходитъ, очевидно, недоразумѣніе, и обвинительный актъ г. Айхенвальда "не стоитъ на собственныхъ ногахъ".

И мнѣ представляются гораздо интереснѣе и содержательнѣе тѣ замѣчанія, которыя сдѣлали образованныя англичанки -- въ томъ числѣ переводчица произведеній Короленко -- лично самому автору по поводу нѣкоторыхъ особенностей его письма.

Дѣло происходило въ Лондонѣ, гдѣ В. Г. Короленко вмѣстѣ съ С. Д. Протопоповымъ былъ проѣздомъ въ Чикаго на. всемірную выставку {Передаю эпизодъ со словъ С. Д. Протопопова.}.

Англичанки, горячо бесѣдовавшія съ Короленко объ его произведеніяхъ, между прочимъ, пылко напали на автора "Слѣпого Музыканта" за его странное отношеніе къ музыкальнымъ инструментамъ.

-- Вы защищаете какую-то глупую первобытную дудку. Іохимъ вырѣзываетъ ее чортъ знаетъ изъ чего и чортъ знаетъ, что пиликаетъ на ней. И слѣпой покоряется. Возможна конкуренція съ роялью! И вы позволяете ничтожной невѣжественной дудкѣ торжествовать надъ классическимъ музыкальнымъ интрументомъ!..

А по поводу "Сна Макара" англичанки тоже брюзжали:

-- Помилуйте, почему вы защищаете дикаря, ставите его на какую-то высоту, дѣлаете его привлекательнымъ человѣкомъ, когда онъ только дикарь, котораго нужно учить, подымать, воспитывать? А вы его раскрашиваете привлекательно.

Это интересная тема. Англичанки, дѣти вѣковой культуры, стояли на своей почвѣ, трезвой, дѣловой, чуждой романтизма и чуждой вамъ.

Но вѣдь онѣ правы со своей стороны.

Впрочемъ, это такой громадный вопросъ о русскомъ романтизмѣ, о русскомъ отношеніи къ младшему брату, о любви къ людямъ и проч.,-- что не говорить, а писать цѣлые трактаты надо на эту тему.

Но замѣчаніе англичанокъ, конечно, въ высшей степени интересно. И мы его приводимъ здѣсь, какъ любопытный литературный фактъ.

XVI.

Если бы Короленко ограничился своими литературными произведеніями, то все же онъ оставилъ бы большой и цвѣтной слѣдъ въ литературѣ. Короленко -- рыцарь гуманизма и такой настойчивый, послѣдовательный, убѣдительный проповѣдникъ началъ человѣчности, такой красивый служитель идей милосердія, пониманія людей, такой краснорѣчивый адвокатъ несчастія, что при общемъ гуманитарномъ устремленіи нашей литературы его произведенія должны занять видное и цѣнное мѣсто.

Но В. Г. Короленко такъ многограненъ, что его дѣятельность фейерверкомъ брызжетъ во всѣ стороны.

Если ярко-гуманистическое направленіе его работъ сразу подчинило себѣ сердца, и общество признало Короленко своимъ близкимъ, кровно-родственнымъ писателемъ, то его публицистическая въ тѣсномъ смыслѣ этого слова дѣятельность и это общественное служеніе должны были сдѣлать его самымъ популярнымъ человѣкомъ въ Россіи.

Публицистическая дѣятельность Короленко началась со скромной работы въ качествѣ простого корреспондента провинціальной газеты "Волжскій Вѣстникъ". Горячо вѣруя въ печатное слово вообще, въ областную печать въ особенности, Короленко видѣлъ въ корреспондентской дѣятельности общественное серьезное служеніе. И Короленкѣ вмѣстѣ съ кружкомъ нижегородской интеллигенціи путемъ систематической борьбы въ провинціальной прессѣ съ дѣльцами всякаго хищническаго типа, удалось одержать рядъ блестящихъ побѣдъ, сваливъ цѣлый рядъ столповъ мѣстнаго дворянства, ютившихся въ Александровскомъ банкѣ, въ уѣздной управѣ временъ Андреева, въ обществѣ "Дружина" и т. д.

Все шире и шире знакомясь съ общественной жизнью Нижняго, Короленко входитъ во всѣ ея интересы и нужды, изучаетъ мѣстныя учрежденія. И вліяетъ не только своей литературной работой, но и личнымъ своимъ обаяніемъ, которому подчинялись даже враги. И здѣсь для всѣхъ выясняются обаятельныя черты его личности: его корректность, его рыцарское отношеніе къ противнику, его серьезность въ каждомъ общественномъ дѣлѣ, въ каждомъ общественномъ выступленіи.

Благодаря этимъ свойствамъ, ему, бывшему ссыльному изъ революціонеровъ, состоявшему подъ надзоромъ полиціи, сотруднику либеральныхъ журналовъ и, "по агентурнымъ свѣдѣніямъ", человѣку весьма большой неблагонадежности,-- ему было предложено занять мѣсто члена нижегородской продовольственной комиссіи рядомъ со всякаго рода дѣльцами лукояновскаго типа и самимъ самодуромъ Н. М. Барановымъ!

И въ концѣ концовъ, В. Г. Короленко одерживаетъ громадную побѣду. Лукояновцы, дворяне-крѣпостники, отрицавшіе голодъ, были побѣждены. Это была громадная заслуга Короленко, помимо непосредственной помощи голодающимъ, помимо прекраснаго труда "Въ голодный годъ", помимо выясненія общаго положенія у насъ продовольственнаго дѣла. Имя Короленко, какъ общественнаго дѣятеля, начинаетъ уже пользоваться широкой извѣстностью и понятно, почему именно къ нему обратились общественные дѣятели вятской губерніи съ указаніемъ на несправедливое дѣло, готовое совершиться въ вятскомъ судѣ..

Это знаменитое мултанское дѣло по обвиненію вотяковъ въ человѣческихъ жертвоприношеніяхъ. Короленкѣ, его необычайной энергіи, его тщательному изученію дѣла, его обаянію, которому поддавались даже судебные дѣятели (тогда Щегловитова не было), его прекрасной рѣчи на судѣ {Интересно отмѣтить слѣдующій эпизодъ. Желая сохранить цѣликомъ текстъ защитительной рѣчи В. Г. Короленко, его знакомые пригласили въ судъ стенографистку. Но -- увы!-- къ общему огорченію, она своихъ обязанностей совершенно не исполнила. Оказалось, что съ первыхъ словъ В. Г. стенографистка была такъ зачарована голосомъ, убѣжденностью рѣчи и личностью, что бросила карандашъ и отдалась всецѣло рѣчи В. Г., которую прослушала съ жаднымъ вниманіемъ точно въ гипнозѣ.}, несчастные обязаны были своимъ оправданіемъ. Недаромъ послѣ этого -- нижегородскіе присяжные повѣренные называли его своимъ почетнымъ присяжнымъ повѣреннымъ {На январскомъ обѣдѣ 1896 г. въ Нижнемъ-Новгородѣ.}!

Въ 1896 году В. Г. Короленко переѣзжаетъ въ Петербургъ, становится однимъ изъ соредакторовъ "Русскаго Богатства". Но большая столица томитъ его. Городъ бѣлыхъ ночей, злыхъ пороковъ, тѣнями мелькающихъ людей, городъ торопливой, не искренней жизни и разнообразія людскихъ душъ, городъ унылаго труда, наглаго капитала, кабаковъ и продажныхъ женщинъ, шпіоновъ, полиціи и военныхъ,-- былъ не по душѣ Короленкѣ. Черезъ четыре года его семья, а затѣмъ и онъ самъ переѣзжаютъ въ Полтаву.

Все это время Короленко усиленно отдаетъ публицистикѣ.

Уже начинались общественныя волненія. Уже проходили искры электричества по странѣ. Вѣчно молчавшая, вѣчно покорная, она то устами молодежи, то отдѣльными общими вспышками говорила о большомъ внутреннемъ процессѣ, котораго, конечно, власть не замѣчала, борясь лишь съ симптомами. И слава Короленки, и безъ того популярнаго, пріобрѣтала особый вѣсъ и значеніе. Особенно пылко отдается онъ публицистической дѣятельности, начиная съ 1905 года, когда онъ въ Полтавѣ играетъ выдающуюся роль центра политической жизни города.

Къ обычной его корректности, сдержанности, джентльменству и ласковому отношенію къ людямъ присоединяется его и чистопартійное джентльменство. Являясь и въ своей литературной, и въ своей публицистической, и въ своей общественной дѣятельности убѣжденнымъ и послѣдовательнымъ демократомъ и соціалистомъ, В. Г. не примыкаетъ ни къ одной партіи. Онъ, конечно, весь принадлежитъ лѣвому стану. Но онъ этотъ станъ понимаетъ шире, чѣмъ партія. Программы, указки, готовыя схемы и партійные шаблоны не по сердцу Короленко. Онъ слишкомъ широкій человѣкъ, чтобы сѣсть въ келью подъ программной елью. Слишкомъ многолюбиво его сердце, слишкомъ близко привыкъ онъ подходить къ людямъ, чтобы сразу заковать себя въ броню партійности и застыть въ партійномъ мышленіи, для даннаго момента всегда неподвижномъ.

Кандидатуру В. Г. Короленко выставляютъ въ первую Государственную Думу. Но онъ отклоняетъ это предложеніе и потому, что онъ не к.-д., и потому, что онъ внѣ партій, и потому, что надъ нимъ висятъ всякаго рода статьи уголовнаго уложенія по литературнымъ дѣламъ. Въ выборахъ во вторую Думу его кандидатура не прошла.

Но въ политической жизни города онъ играетъ большую роль. Онъ ведетъ отдѣлъ передовыхъ статей "Полтавщинѣ" въ самое революціонное время. Онъ обращается въ погромный періодъ къ населенію города съ призывами о мирномъ культурномъ сожительствѣ.

Онъ издаетъ особые листки и "письма къ жителямъ окраинъ" и т. д. Вмѣшивается, словомъ, въ самую гущу и, рискуя даже жизнью,-- потому что послѣ его письма къ Филонову и убійства этого истязателя по адресу писателя раздавались недвусмысленныя угрозы, извѣстно отъ кого исходившія.

Джентльменомъ-публицистомъ онъ остается и до сихъ поръ. Всѣ его публицистическія статьи, чуждаясь партійныхъ разногласій и споровъ, полемики и межпартійнаго задора, направлены на защиту конституціоннаго демократическаго строя и тѣхъ формъ жизни, какія при немъ обязательны. Онъ ведетъ упорную лютую борьбу со старымъ режимомъ. Въ особенности его вниманіе привлечено такими ужасами, какъ смертная казнь, всякаго рода кровавыя расправы, безсудіе, полицейскіе застѣнки и т. д.

Нельзя сказать, чтобы Короленко былъ публицистъ оригинальный, индивидуальный съ особымъ блескомъ, хотя бы софизмовъ или парадоксовъ, со смѣлостью сужденій или взрывами гнѣва, остроумія, неожиданностей и т. д. Нѣтъ. Короленко говоритъ просто и ясно. И его доводы такъ прозрачны, такъ легко воспринимаемы, что кратчайшимъ путемъ достигаютъ сознанія читателя и быстрѣйшимъ методомъ его покоряютъ.

Онъ вращается въ кругу основныхъ демократическихъ конституціонныхъ идей. И если, какъ юристъ, онъ недостаточно вооруженъ, то бытовыми аргументами, доводами здраваго смысла и практическихъ указаній онъ выдается, какъ, пожалуй, единственный въ Россіи журналистъ такого типа.

Вмѣстѣ съ тѣмъ не проходитъ и года, чтобы Короленкѣ не приходилось принять участіе въ какомъ-либо общественномъ актѣ, выступленіи-протестѣ. Послѣ этого энергичнаго похода противъ смертной казни, который поднялъ Короленко въ "Русскомъ Богатствѣ" статьями о нашихъ "смертникахъ", онъ снова заставилъ о себѣ говорить въ самыхъ отдаленныхъ уголкахъ Россіи выступленіемъ въ защиту евреевъ отъ обвиненій въ ритуальныхъ убійствахъ.

XVII.

И вотъ, при такой кипучей жизни, всесторонней, воодушевленной чистымъ демократизмомъ, соединеннымъ съ утонченнымъ рыцарствомъ, в. Г. Короленко предъ нами уже какъ почтенный старецъ, убѣленный сѣдиной и окруженный безконечными симпатіями и любовью и продолжающій такъ же искренно и энергично бороться теперь, какъ и прежде. Такая жизнь, жизнь активнаго кипѣнія, вѣчной работы, постоянной заботы о другихъ, отреченья отъ себя ради литературы, публицистики, общественныхъ движеній всякаго рода,-- такая жизнь у насъ и рѣдка, и прекрасна.

15 іюля культурная Россія отпраздновала прекрасную дату въ жизни большого гражданина, писателя, настоящаго сына солнца, яркаго рыцаря свободы и правды, гуманиста и адвоката обездоленныхъ. Россія должна быть благодарна ему за большую, имъ совершенную работу. Не вся она приняла реальныя очертанія. Книги его произведеній и все, имъ написанное, говорятъ о немъ, какъ о писателѣ. О практическомъ общественномъ дѣятелѣ, книжныхъ слѣдовъ мало. Но сколько слѣдовъ въ сердцахъ тѣхъ людей, которые съ ними входили въ общеніе! И если бы можно было сложить всѣ эти слѣды, какъ нѣчто матеріальное, вмѣстѣ, какой грандіозный памятникъ былъ бы созданъ!

Но и безъ видимаго памятника, пора воздать тріумфъ прекрасному работнику, гражданину-писателю молодой, прекрасной, демократической Россіи, ради которой онъ жилъ, ради которой, устали не зная, трудился и жилъ, страдалъ и любилъ...

"Современникъ", No 7, 1913