(В. В. Розановъ).
Подъ демономъ скрывался просто лакей.
В. Розановъ. "Опавшіе Листья".
Весною этого года, когда пронеслись вѣсти объ ожидавшейся амнистіи, злостное волненіе охватило весь черный лагерь. Не въ силахъ былъ онъ, одурманенный местью и лютою враждою къ своимъ противникамъ, подняться до моральныхъ высотъ умной государственности и понять необходимость формальной ликвидаціи счетовъ, жизнью уже законченныхъ и отнесенныхъ въ архивы историческаго прошлаго. И ненавистью дышали рѣчи справа о тѣхъ, кто прожилъ свой чередъ, кто выбылъ изъ строя, заплативъ за пережитое нечеловѣческими мученіями, и кто былъ теперь вправѣ ожидать по отношенію къ себѣ, по крайней мѣрѣ, элементарной справедливости.
Прошла весна. Болѣе, чѣмъ скромная амнистія, мало задѣвшая недавнія политическія бури и грозы, въ свою очередь отошла уже въ скоропроходящую исторію. Казалось бы, и этотъ моментъ, когда неожиданно среди реакціонной темноты замерцали просвѣты надеждъ, хотя бы наивныхъ, тоже ликвидированъ уже и долженъ отойти въ прошлое. Но нашелся писатель на Руси, который не могъ амнистировать даже амнистіи, который не могъ простить Россіи просвѣта надеждъ и упованій, и который ударомъ ножа въ спину проводилъ тѣни прошлаго, воскресшія естественно при воспоминаніяхъ о столь дорого обошедшейся ложной тревогѣ 1905-го года...
Этотъ писатель -- В. В. Розановъ.
Уже послѣ того, какъ амнистія была объявлена, этотъ рыцарь слова, вѣчно копающійся въ вопросахъ церковныхъ и религіозныхъ, нашелъ въ себѣ мужество поднять знамя мятежа противъ "прощенія". Со всей силой сумасшедшаго гнѣва, въ паѳосѣ дикаря надъ трупомъ сраженнаго врага, алчно раздувая ноздри отъ запаха крови, кривляясь и неистовствуя, онъ истерически закричалъ на страницахъ "Богословскаго Вѣстника" {"Б. В.". 1913. III. Изъ церковной и общественной жизни. 641 и слѣд.} свое запоздалое "caveant".
"Не нужно давать амнистіи эмигрантамъ",-- таково заглавіе его статьи въ благочестивомъ органѣ благочестивой московской духовной академіи. И точно въ припадкѣ бѣшенства, В. В. Розановъ обливаетъ помоями всѣхъ дѣятелей нашего недавняго бурнаго прошлаго и не находитъ словъ на своемъ распущенномъ всегда языкѣ, чтобы облить грязнѣе ихъ своей ненавистью.
"Что же намъ дѣлать съ этими дѣтьми,-- пишетъ г. Розановъ объ эмигрантахъ,-- проклявшими родную землю и проклинавшими ее все время, пока они жили въ Россіи, проклинавшими устно, проклинавшими печатно, звавшими ее не отечествомъ, а клоповникомъ, "чернымъ позоромъ человѣчества", "тюрьмой народовъ, ее населяющихъ и ей подвластныхъ", что, вообще, дѣлать матери съ сыномъ, вонзающимъ въ грудь ей ножъ, ибо таковъ смыслъ революціи... хохочущей и хохотавшей надъ всѣмъ русскимъ"...
"Чего расхвастались",-- кричитъ съ хамствомъ городового г. Розановъ по адресу эмигрантовъ,-- "сидите смирно"!
"Эти райскіе люди, наши эмигранты, невинные, непорочные, безъ грѣхопаденій въ себѣ и только немного нуждающіеся въ деньгахъ. Вотъ нѣкоторое "мамашино наслѣдство" имъ интересно, а нисколько не "могилка на родинѣ". Переѣхавъ сюда, они сейчасъ же найдутъ примѣненіе талантамъ и враждебному усердію нашоптывать, внушать, распространять. Они будутъ нашептывать нашимъ дѣтямъ, еще гимназистамъ и гимназисткамъ, что мать ихъ воровка и потаскушка, что теперь, когда они по малолѣтству не въ силахъ всадить ей -ножъ, то, по крайней мѣрѣ, должны понатыкать булавокъ въ ея постель,-- въ ея стулья, въ ея диваны, набить гвоздочковъ вездѣ на полу... и пусть мамаша ходитъ и кровянится, ляжетъ и кровянится, сядетъ и кровянится"...
Безсильный изобрѣсти хоть какой-нибудь убѣдительный доводъ, какой-нибудь основательный аргументъ и исключительно Обуянный бѣшеной злобой, кончаетъ въ изступленіи г. Розановъ свою статью такими кликушескими пророчествами:
"Не будетъ! Не будетъ гадостей, и эмигранты не вернутся!
"Домъ ихъ сожженъ ими самими. Сожженъ ими въ сердцѣ своемъ!
"Нѣтъ у нихъ родной земли. Нѣтъ имъ ни жизни, ни могилы въ проклятой, отреченной землѣ. Отреплись,-- пусть отреченіе будетъ полнымъ! Ни киселя, ни помады, ни крапленыхъ картъ!".
Этотъ бредъ пьянаго или безумнаго охранника вышелъ изъ у-сть писателя, который въ послѣдніе годи вышелъ въ широкую публику и пріобрѣлъ себѣ относительную популярность. Этотъ кровожадный выкрикъ принадлежитъ человѣку, который, хотя и состоитъ сотрудникомъ политической трущобы, именуемой "Новымъ Временемъ", но все же въ теченіе ряда лѣтъ писалъ многое и на ряду со многими прогрессивными писателями въ "Русскомъ Словѣ". Эти инквизиторскія слова написаны авторомъ извѣстной книги "Когда начальство ушло".
Въ этомъ только и интересъ. Если бы маніакальный бредъ принадлежалъ какимъ-нибудь выходцамъ изъ "Колокола", "Земщины" или "Русскаго Знамени", то, конечно, не стоило бы обращать на него вниманія. Но г. Розановъ еще такъ недавно идейно почти находился въ рядахъ тѣхъ, кого теперь поноситъ съ грубостью дикаря, для котораго все ясно.
II.
Г. Розановъ работаетъ почти четверть вѣка въ литературѣ. Срокъ достаточный для того, чтобы сложился окончательно типъ писателя, его физіономія, его символъ вѣры и его моральное содержаніе. Но всегда въ этомъ отношеніи г. Розановъ быль неуловимымъ.
Работая въ "Новомъ Времени", онъ не безъ ловкости добился того, что его считали тамъ какъ бы чужестранцемъ, пришельцемъ, временнымъ гастролеромъ. О неподписанныхъ г. Розановымъ статьяхъ никто, конечно, не зналъ, а въ подписанныхъ онъ были такъ далекъ отъ злобъ дня и въ особенности отъ политики! Онъ былъ внѣ ея. Существовалъ цѣлый рядъ вопросовъ, которые властно захватили его душу, поглотили его вниманіе. Религія, школа,-- семья, образованіе, церковь, дѣти, вопросы пола,-- вотъ къ чему всегда влекла писателя его душа, вотъ въ чемъ выражалась его духовная тяга.
И, обсуждая всѣ эти вопросы, г. Розановъ заявилъ себя оригинальнымъ мыслителемъ, весьма своеобразнымъ и интереснымъ.
Передъ нами былъ несомнѣнный религіозный искатель, типичный бурсакъ, со всѣми особенностями бурсацкаго мышленія, а потому и искатель особенный, немного тяжелый, трусливый, опасливый, вѣчно недоговаривающій. Какъ ни затушевывались всѣ, даже самыя ясныя мысли у т. Розанова, тѣмъ не менѣе въ. немъ чувствовался неизмѣнно шестидесятникъ-матеріалистъ съ нигилистической закваской. Нигилистъ въ немъ сидитъ прочно, прочнѣе всѣхъ прочихъ налетовъ, которыхъ было у него слишкомъ много. Отъ нигилизма у него -- размахъ отрицанія, презрѣніе ко всему установленному, жадные поиски матеріалистической истины, преклоненіе предъ физіологіей. Г. Розановъ, при всей своей трусости, любитъ мятежъ и бунтъ. Внѣшность стиля, правда, у него немного семинарская. Но не вѣрьте его семинарскому облику, его приторной, иногда, набожности и елейности. -Смиренномудріе у него напускное; это только фиговый листокъ, къ тому же прозрачный. И слова его произносятся имъ только для того, чтобы лучше скрыть свои конечныя мысли.
Г. Розановъ постоянно говорить о религіи. Но это только потому, что религія была первой отправной точкой всѣхъ его взглядовъ. И чѣмъ больше онъ говоритъ о религіи, чѣмъ дальше углубляется онъ въ ея корни, въ ея метафизику, въ ея нравственность, тѣмъ болѣе и болѣе просыпается въ немъ бунтарь, нигилистъ. Созидая съ внѣшней стороны религіозныя построенія, онъ тутъ же разрушаетъ ихъ, разрушаетъ точно невидимыми пассами своей логики, прячущейся и въ софизмы стиля, и въ софизмы мысли.
Собственно религіознаго мыслителя въ г. Розановѣ мало. Въ немъ упрямый искатель, настойчивый, грубоватый, но идущій непреклонно впередъ. Въ немъ -- философъ яркой реальности, ѣдкаго анализа, упорный матеріалистъ, который богословіемъ оперируетъ, какъ матеріаломъ для своего атеизма.
Да, атеизма, какъ это ни странно,-- недаромъ же казанскій миссіонерскій съѣздъ ходатайствовалъ объ отлученіи его отъ церкви.
Г. Розановъ въ своихъ религіозныхъ поискахъ, прикрытыхъ всегда формою религіозной вдумчивости, вѣры, даже суевѣрій, остается холоднымъ матеріалистомъ. Г. Розановъ далеко не христіанинъ, не говоря уже о томъ, что вѣры въ Бога у него нѣтъ ни на этомъ. Не только вѣры въ Бога нѣтъ. Бунтъ у него противъ Бога. Онъ идетъ дальше Ивана Карамазова. Тотъ міръ Бога не принималъ. Этотъ не принимаетъ и Бога. Не вѣрить онъ и въ Христа. Въ послѣднемъ его замѣчательномъ произведеніи "Русская церковь" {"Русская Церковь". С.-Петербургъ. 1909 г.} г. Розановъ доходить до послѣднихъ граней своего скептицизма, матеріализма и атеизма. Онъ подвергаетъ бичеванію самыя основы христіанства. Онъ шагаетъ смѣло черезъ христіанство къ Христу и ставить вопросъ: былъ-ли Христосъ Ботъ? Былъ ли Онъ Мессія? Былъ ли Онъ не человѣкъ? И на всѣ три вопроса отвѣчаетъ буйный матеріалистъ отрицательно.
III.
Религія религіей, но и она, и всѣ рѣшительные вопросы, которыхъ искренно касался г. Розановъ, въ которые онъ вдумывался, которымъ отдавалъ свой замѣчательный анализъ,-- трогаютъ, волнуютъ и захватываютъ его лишь по стольку, по скольку можно связать ихъ съ вопросами пола. Послѣдніе вопросы вмѣщаютъ въ себѣ и религію, и школу, и семью, и нравственность, и церковь. Все, рѣшительно все исходитъ изъ проблемы пола и въ нее входитъ.
Эти вопросы -- родная стихія г. Розанова. И въ сущности полъ -- вотъ и вся религія, и вся философія г. Розанова.
Мужчина и женщина являются у г. Розанова философски-земнымъ сліяніемъ вѣчной загадки пола, которую отгадываетъ религія. Для писателя суровый раціонализмъ библіи, древне-еврейское міросозерцаніе, да и всякая религія вообще -- только свѣточи, которые бросаютъ яркую струю свѣта на вопросы именно полового бытія. Физіологическія отношенія между полами (они должны по Розанову происходить въ храмахъ), рожденіе дѣтей и всѣ акты и факты, группирующіеся около этихъ моментовъ, являются сосредоточеніемъ святого святыхъ г. Розанова. Проповѣдуя анархическв-свободную любовь, полноту свободы въ семейныхъ отношеніяхъ, онъ, считая еврейскую "микву" лучезарнымъ идеаломъ синтеза любви и религіи, доходитъ до оправданія всякихъ болѣзненныхъ ненормальностей, вплоть до однополой любви, любви близкихъ родственниковъ (брата къ сестрѣ, снохачества). Въ этой области по г. Розанову не должно быть никакихъ законовъ. Полнѣйшая абсолютная свобода. Всѣ законы, всякая сдержка измышлены людьми, и въ этомъ несчастіе людей и всей нашей жизни.
Это не эпикуреизмъ, который пьетъ удовольствія вездѣ, гдѣ ихъ находитъ. Это специфическое розановское отношеніе къ вещамъ и призракамъ. Особая созерцательность въ перспективѣ пола, свободнаго, гордаго, властвующаго надъ жизнью и ей диктующаго свои законы. Философія влюбленности въ свободу любви, которая покрываетъ всѣ мысли своей дымкой и все освѣщаетъ въ одномъ свѣтѣ.
Объективно анализируя,-- такова схема розановской философіи пола, которую такъ упорно проповѣдуетъ онъ нѣсколько лѣтъ. Въ ней, конечно, много интереснаго, много притягивающаго, во всякомъ случаѣ, оригинальнаго и свидѣтельствующаго о самостоятельной работѣ ума и мысли незаурядной, иногда глубокой, красивой и парадоксальной.
И, занятый всѣми этими тезами и темами, г. Розановъ преблагополучно вилъ себѣ гнѣздышки въ мѣстѣ весьма подозрительномъ, нововременскомъ, но тѣмъ не менѣе ему многое прощалось.. Это ужъ прерогатива таланта: ему многое прощаютъ.
И до послѣдняго времени г. Розановъ въ нашей литературѣ занималъ все же особое мѣсто. Его не смѣшивали съ тѣми, кто былъ рядомъ съ нимъ въ ясляхъ господина его -- "Новаго Времени". Къ нему относились съ извѣстной сдержанностью. Съ нимъ, считались. Нагаръ его свѣчки сбрасывали, а въ свѣтъ всматривались.
Было, правда, много страннаго во всемъ томъ, что и какъ работалъ г. Розановъ. Никогда не создавалъ онъ ничего рѣшительнаго, искренняго, прямого, кристальнаго. Обо всѣхъ его выводахъ приходилось догадываться, освобождая ихъ отъ лѣсовъ всякаго рода постороннихъ мыслей, разсужденій и думъ. Постоянно его мысль шла извилинами. И какъ изворотлива была внѣшняя форма его рѣчи, такъ же изворотливой представлялась и его логика. Но мимо этихъ симптомовъ проходили мимо. Пили изъ колодца, не подозрѣвая, что въ него придется плюнуть...
IV.
В. В. Розановъ въ годы смуты сдѣлалъ рѣшительные шаги къ тому, чтобы уйти изъ нововременскаго лагеря. Осторожно, не разрывая нитей съ насиженнымъ мѣстомъ, г. Розановъ пробрался въ прогрессивную печать, сдѣлался сотрудникомъ "Новаго Пути", "Полярной Звѣзды", а затѣмъ "Русской Мысли" и "Русскаго Слова". Пытался даже перейти въ ряды соціалъ-демократіи.
Весь этотъ періодъ запечатлѣнъ г. Розановымъ въ его книгѣ "Когда начальство ушло" (СПБ. 1910). И книга эта представляетъ собою большой интересъ для оцѣнки духовнаго типа, какимъ представляется г. Розановъ, этотъ продуктъ всѣхъ ломанныхъ линій развитія русской культуры и славянской души...
Прежде всего г. Розановъ преклонился предъ революціей, предъ всѣмъ освободительнымъ движеніемъ. Политическіе дѣятели движенія, которыхъ онъ теперь проклинаетъ, для него -- "тихіе ангелы". Все освободительное движеніе онъ считаетъ не только политическимъ, но и нравственнымъ. Въ восторгѣ предъ выборами въ первую Государственную Думу, г. Розановъ преклоняется предъ тѣми "группами нашего общества, которыя послѣ Шлиссельбурга, послѣ административныхъ высылокъ, послѣ всего того огня и желѣза, какимъ ихъ смиряли и смирили", все же внесли въ дѣло выборовъ высокое безкорыстіе.
Защищая парламентаризмъ, всеобщее избирательное право, четырехвостку, избирательныя права женщинъ, г. Розановъ съ ненавистью рисуетъ старый строй и старую бюрократію. "Чиновники изгнали Россію изъ Россіи!" -- восклицаетъ онъ. "У насъ исторія русскаго терпѣнія, а не исторія Россіи. "Сколько было маленькихъ деспотовъ, азіатскихъ хановъ надъ бѣднымъ рабскимъ населеніемъ Россіи"! "Все отняли отъ народа, кромѣ платежа податей". Чиновничество онъ характеризуетъ, какъ "бездарное, копеечное, подкупное, продажное, льстивое, пугливое".
Ко всѣмъ оппозиціоннымъ партіямъ онъ относится съ восторгомъ и льститъ и кадетамъ, и эсъ-эрамъ, и эсъ-декамъ. Онъ къ нимъ обращается даже съ спеціальными просьбами. Онъ носится съ аграрной соціалистической программой, какъ верхомъ мудрости.
Тогда уже республиканецъ, г. Розановъ въ замѣчательной статьѣ "Ослабѣвшій фетишъ" (она была издана и отдѣльной брошюрой) даетъ положительно блестящій анализъ паденія стараго режима, идеи котораго онъ именуетъ "фетишемъ въ миѳологической обстановкѣ".
А по адресу боевого движенія онъ говоритъ слова, которыя будетъ теперь особенно умѣстно припомнить:
"Революція и ея элементы" будутъ,-- пишетъ г. Розановъ,-- "самыми благотворными священными ея частицами, которыя залягутъ, какъ нѣкая непостижимая и святая евхаристія, въ огромное тѣло послѣдующаго государственнаго строя и свободнаго развитія. Чѣмъ болѣе мы примемъ этихъ частицъ, тѣмъ глубже переработается государственный и общественный строй, тѣмъ менѣе сохранится отъ скелета умирающаго режима, хотя, будьте увѣрены, отъ него сохранится еще страшно много. Онъ по окончаніи революціи выплыветъ почти весь наверхъ, какъ тонувшій и неутонувшій утопленникъ".
Пророчество сбылось. Старый режимъ, дѣйствительно, всплылъ и даже не утопленникомъ, а весьма живымъ элементомъ. И, всплывши, онъ нашелъ немедленно своихъ поэтовъ и бардовъ, своихъ философовъ и толкователей, свои перья и свои аппараты для использованія ихъ...
Книга г. Резанова "Когда начальство ушло" вышла въ 1910 году, но самъ авторъ далеко отошелъ отъ нея, занявшись еще ранѣе этого года публицистическимъ и философскимъ оживленіемъ утопленника. И въ этомъ процессѣ онъ сталъ спускаться все ниже и ниже. "Глупый дьяволъ подхватилъ и несъ его на его собственныхъ нервахъ куда-то все дальше и дальше, въ позорную глубину",-- говоря словами Достоевскаго о Карамазовѣ-отцѣ.
И дьяволъ донесъ его до теперешнихъ граней, дальше которыхъ, въ сущности, итти некуда. Около нихъ старый, оригинальный, интересный, блещущій лукавыми, хитрыми, но манящими огнями Розановъ -- умеръ. Возродился новый, странный типъ, который очень трудно конструировать, трудно отнести къ какой-либо опредѣлившейся величинѣ, сформировавшейся единицѣ. Именно дьяволъ несъ это въ позорную глубину, и нѣтъ предѣла этой дьявольской глубинѣ, и нѣтъ терминовъ для обозначенія предѣловъ паденія и сущности метаморфозы, пережитой г. Розановымъ, и сущности его моральнаго облика. Послѣднія грани розановской глубины -- это двѣ недавно вышедшія книги "Уединенное" (СПБ. 1912) и "Опавшіе листья" (СПБ. 1913).
V.
Г. Розановъ, какъ мы отмѣтили, былъ всегда двойственнымъ. Такова-ли мозговая его линія отъ природы или отъ судьбы, или отъ лукавства -- разбирать не будемъ. Но, во всякомъ случаѣ, въ тѣ времена, когда г. Розановъ вилъ самостоятельное гнѣздышко въ "Новомъ Времени", а вѣдь на фальшивый суворинскій огонекъ однажды, соблазнившись, прилетѣла даже бѣлокрылая дайка -- Чеховъ,-- казалось, что вѣрное розановское искривленіе зависитъ отъ проклятой игры судьбы. Человѣкъ, богато одаренный, попалъ въ казенную науку, запутался въ богословіи и казенной философіи, въ религіозныхъ дебряхъ офиціальнаго православія и, выбираясь на путь искателя, не можетъ сразу сбросить съ себя старыхъ путь. Желѣзные шары привязаны къ его ногамъ, и двигаться впередъ ему не въ мочь прямымъ путемъ. Приходится останавливаться, дѣлать уступки, выпрашивать подаяніе, чтобы итти дальше. А въ характерѣ нѣтъ активности. слабая воля дѣлаетъ его пушинкой. И будучи не въ силахъ итти рѣзко и стремительно, онъ дошелъ зигзагами, которые иногда бывали отвратительными. И всѣ тѣ смѣлыя мысли, которыя онъ проповѣдывалъ, ему приходилось всегда проводить контрабандой,-- недаромъ же онъ -- атеистъ и придворный философъ Антихриста, былъ другомъ К. П. Побѣдоносцева. Контрабандистомъ онъ и остался. А когда пришли времена и очереди, и неумолимая старость постучала подъ окномъ жизни, когда разслабленныя умственныя силы уничтожили задерживающіе центры, и отъ прошлаго не осталось даже осанки благородства, тогда двойственность ослабѣла, и обнажилась душевная подоплека, открылось внутреннее содержаніе, отъ котораго содрогнешься. И г. Розановъ, по его словамъ, "какъ въ банѣ нагишомъ" предсталъ предъ нами. "Это мнѣ было не трудно",-- прибавляетъ онъ съ той развязностью, которой пропитаны обѣ его книги.
Это, собственно говоря, не книги. Это безконечныя страницы самыхъ разнообразныхъ мыслей, думъ, чувствованій, переживаній, мнѣній, взглядовъ, случаевъ жизни личной, семейной, общественной, литературной, политической. Длинной вереницей тянутся эти мысли и мыслишки изъ страницы въ страницу, переходя безъ всякой связи, единства, послѣдовательности и связанности. Просто человѣкъ писалъ все, что ему приходило въ голову, гдѣ бы онъ ни находился. Не безъ цинизма г. Розановъ обозначаетъ почти подъ каждымъ своимъ изреченіемъ, гдѣ оно родилось. Вотъ, напримѣръ, мѣста или моменты рожденія той или иной мысли:
"На Невскомъ ремонтъ", "вагонъ, думая о критикахъ своихъ", "за набивкой табаку", "за истребленіемъ комаровъ", "на извозчикѣ", "прислонясь къ стѣнѣ", "въ ват...", "на подошвѣ туфли" и т. д.
Ужъ это одно обозначеніе показываетъ ясно, какимъ нагишомъ вздумалъ предстать предъ читателемъ писатель. И, дѣйствительно, развязности г. Розанова нѣтъ границъ. О чемъ только онъ ни пишетъ! Какая бы глупая или умная, блажная или серьезная, имѣющая какую-нибудь литературную цѣну или пустозвонная мысль ему ни пришла въ голову, онъ немедленно заноситъ ее на бумажку, а затѣмъ составляетъ изъ этихъ грязныхъ клочьевъ цѣлую книгу.
Ему все равно. О читателѣ онъ принципіально не думаетъ, говоря объ этомъ прямо. Читателя своего г. Розановъ "никогда не могъ вообразить". "И я всегда писалъ одинъ, въ сущности, для себя. Даже когда шутовски писалъ" (О. Л. 263) {Въ послѣдующемъ изложеніи "Опавшіе листья" будутъ обозначаться литерами "О. Л.", "Уединенное" -- литерой "У." Цифры обозначаютъ страницы.}.
Казалось бы, что при такихъ условіяхъ, зачѣмъ же г. Розановъ не оставался со своими: мыслями, написанными "на подошвѣ туфли" или "въ ват...", а пускалъ ихъ въ публику? Но у г. Розанова на этотъ счетъ весьма матеріалистическіе взгляды. Для него литература -- дойная корова,-- о чемъ, впрочемъ, подробнѣе укажемъ ниже.
Ходя нагишомъ предъ публикой, г. Розановъ не стѣсняется говорить обо всемъ: о своихъ домашнихъ дѣлахъ, о любви къ женѣ и дѣтямъ (даже портреты приложены), о ссорахъ съ женой, о томъ, что съ дочерью мѣсяцъ не разговаривалъ, на нее разсердившись, о подачкахъ рублями дѣтямъ, о ругани по ихъ адресу и т. д. Прямо человѣкъ выворачиваетъ наружу всю интимную жизнь и показываетъ ее почтеннѣйшей публикѣ: полюбуйтесь, молъ.
Остается удивляться, какъ это ближніе его -- "другъ" и дѣти -- не прикрыли наготы мужа и отца... Не стѣсняясь въ этомъ отношеніи,-- каждый хулиганъ бережливѣе и ревнивѣе относится къ своему семейному уголку,-- г. Розановъ не стѣсняется и вообще угощать читателя самой разнообразной своей пищей, И нужно, дѣйствительно, дойти до разжиженія мозговъ, чтобы не понимать всего неприличія этой публичности въ интимномъ.
VI.
Путешествіе г. Розанова нагишомъ предъ публикой, конечно, имѣетъ свои причины. Не спроста же человѣкъ вдругъ сброситъ съ себя и фиговые листки, и стыдъ, и приличіе, и начнетъ во образѣ первобытнаго человѣка щеголять публично, да еще при нашемъ климатѣ.
И страницы "Уединеннаго" и "Опавшихъ листьевъ" даютъ ключъ къ душѣ г. Розанова въ этомъ отношенія.
Хотя г. Розановъ и категорически пробуетъ завѣрить, что у него нѣтъ цинизма: слишкомъ кротокъ онъ для него (О. Л. 204), тѣмъ не менѣе, цинизмомъ такъ и дышутъ всѣ строчки и страницы его письма.
Прежде всего, г. Розановъ заявляетъ, что онъ -- но ту сторону доара и зла. "Я еще не такой подлецъ, чтобы думать о морали",-- смѣло Товоритъ онъ и поясняетъ: "даже не знаю, черезъ "ѣ" или "е" пишется "нравственность"... И кто у нея папаша былъ -- не знаю, и кто мамаша, и были-ли дѣточки, и гдѣ адресъ ея -- ничегошеньки не знаю",-- прибавляетъ онъ съ ироніей россійскаго черта, издѣвающагося надъ людьми. (У. 52--55).
Этотъ цинизмъ, естественно, въ союзѣ съ величайшимъ самомнѣніемъ, настоящей mania grandiosa, я самъ безконечно интересенъ",-- пишетъ г. Розановъ. (У. 57). "Трекъ людей я встрѣтилъ умнѣе себя, или, вѣрнѣе, даровитѣе, оригинальнѣе себя: Шперка, Рды и Ф-скато... Прочіе изъ знаменитыхъ людей, какихъ я встрѣчалъ, Рачинскій, Страховъ, Толстой, Побѣдоносцевъ, Соловьевъ, Мережковскій,-- не были сильнѣе меня". (У. 227--228). "Можетъ быть,-- продолжаетъ г. Розановъ, записывая именно эту мысль на подошвѣ туфли,-- я и "дуракъ" (есть слухи), можетъ быть, и "плутъ" (поговариваютъ), но только этой широты мысли, неизмѣримости "открывающихся горизонтовъ",-- ни у кого до меня, какъ у меня, не было. И "все самому пришло на умъ", безъ заимствованія даже іоты. Удивительно! Я прямо удивительный человѣкъ!"...
Это сумасшествіе? Нѣтъ, это обнаженіе души, совершаемое на подошвѣ туфли.
Г. Розановъ откровененъ. И поэтому онъ совершенно искренно признается, почему именно онъ литературу пакоститъ своимъ откровеннымъ цинизмомъ.
Литературу не ставить онъ ни въ грошъ. Вся предшествовавшая ему литература, особенно освободительнаго характера, является отзвукомъ "студенческой курилки" и "тощей кровати проститутки" (У. 65). "Литература -- это празднословіе". (У. 73). "Литература есть самый отвратительный видъ торга". (У. 134). "Въ существо актера, писателя, адвоката, даже патера, который всѣхъ отпѣваетъ, входитъ психологія проститутки. (У. 35).
Ради чего же работать въ литературѣ? Ну, естественно, ради того, ради чего проститутки продаютъ себя. И съ цинизмомъ, до такой степени оголтѣлымъ, что невольно думаешь о психіатрической лечебницѣ, г. Розановъ вдоль и поперекъ своихъ книгъ непрестанно твердитъ о деньгахъ. "Зачѣмъ печатаете? Деньги даютъ" (У. 202). И понятно, что, какъ и проститутка, г. Розановъ ненавидитъ свое ремесло: "Несу литературу, какъ отвращеніе свое" (О. Л. 148). "Не вернусь-ли когда къ любви литературы? Пока ненавижу" (О. Л. 258. "Только вырабатываю 50--80 р. "недѣльныхъ": но никакого интереса къ написанному" (У. 289).
"Свобода печали, для меня,-- разсуждаетъ г. Розановъ,-- если мои книги окупаются". И признается, что такая свобода печати наступила для него недавно, послѣ, итальянскихъ впечатлѣній", т. е., съ момента появленія "Когда начальство ушло", съ момента, когда г. Розановъ началъ торговать краснымъ товаромъ...
Съ этого момента онъ, по его признанію, сталъ пускать свои книги дорого, потому что "сочиненія мои замѣшаны не на водѣ и даже не на крови человѣческой, а на сѣмени человѣческомъ"... И, въ связи съ этимъ, нашъ философъ ставитъ уже опредѣленно принципіальный вопросъ: да что такое литература? И торжественно отвѣчаетъ: "Литературу я чувствую, какъ штаны. Такъ же близко и, вообще, какъ свое. Ихъ бережешь, цѣнишь, всегда въ нихъ (постоянно пишу). Но что же съ ними церемониться?.. Дорогое въ литературѣ именно штаны... Вѣчное. Теплое. Безцеремонное". (О. Л. 395--396).
Но, вѣдь, это мерзость, грязь, вынесенная какимъ-то ассенизаторомъ своей души? О, не безпокойтесь: г. Розановъ увѣренъ, что на немъ "и грязь хороша, потому что это я". (О. Л. 270). И если вы все-таки недоумѣваете, то г. Розановъ, чтобы окончательно не было сомнѣній въ свойствахъ его обнаженной души, прибавляетъ: "во мнѣ ужасно много гниды, копошащейся около корней волосъ. Невидимое и отвратительное". (О. Л. 446).
Природа сдѣлала невидимымъ эту отвратительную грязь. А г. Розановъ торопится вынести ее на улицу, разложить, какъ товаръ, да еще продать подороже: вѣдь "со времени книгопечатанія такой книги не появлялось на рынкѣ"...
Г. Розановъ откровененъ. И отвратительность откровенности въ другихъ онъ хорошо видитъ. И поэтому прямоту и откровенность поповъ онъ прямо называетъ "чистосердечнымъ кабакомъ, не свидѣтельствующимъ о золотыхъ розсыпяхъ нашего духа и жизни". А свои писанія -- "священнымъ писаніемъ" (У. 181).
VII.
Нужно ли говорить о томъ, что въ обѣихъ книгахъ разсѣяны повсюду самые грязные, циничные, откровенные выпады противъ всего того, чему г. Розановъ будто бы молился, "когда начальство ушло". Онъ прямо говоритъ, что повернулъ вправо, подъ вліяніемъ своего "друга" и какихъ-то пріятелей, скрытыхъ подъ иниціалами. Но это не только поворотъ направо. Это -- плеванье -- въ самого себя, растаптываніе своего же достоинства, издѣвательства надъ своими же мыслями. Достаточно, впрочемъ, сопоставить мысли г. Розанова о революціи и ея дѣятеляхъ, когда не было начальства, съ мыслями его, когда всплылъ утопленникъ, чтобы понятъ, какой быстрый, точно по особому заказу, вольтъ сдѣлалъ философъ, нагишомъ ходящій теперь, весь усѣянный гнидами...
Но т. Розановъ продолжаетъ заниматься и въ этихъ книгахъ тѣми вопросами, которые его раньше волновали. Онъ неоднократно возвращается къ вопросу о Богѣ, о безсмертіи души, о женщинѣ, воспитаніи, къ вопросу о полахъ и ихъ взаимоотношеніи.
Но какъ поблекли, посѣрѣли, увяли всѣ прежнія мысли! Теперь о Богѣ г. Розановъ разсуждаетъ такъ, какъ любилъ иногда покощунствовать Карамазовъ-отецъ, а за нимъ и Смердяковъ. О женщинѣ онъ вспоминаетъ теперь только тогда, когда, говоритъ о проституціи, имъ столь излюбленной. И поэтому для него: "всѣ женскія учебныя заведенія готовятъ въ удачномъ случаѣ монахинь, въ неудачномъ -- проститутокъ". (О. Л. 179). Воспоминанія "розановскій канонъ": дѣвушка безъ дѣтей -- грѣшница", г. Розановъ впадаетъ уже въ старческій маразмъ: "пусть объяснитъ духовенство, для чего растутъ у дѣвушки груди?.. ну, а дальше для чего?"
Раньше теоріи пола были у него живописны и проникнуты внутреннимъ самоуваженіемъ къ своему же оригинальному творчеству. Теперь вынесено на площадь, въ сущности, исподнее бѣлье, и поэтому г. Розановъ не стѣсняется. Излюбленную мечту свою, о совершеніи акта между новобрачными въ храмѣ, излагаетъ онъ въ "Уединенномъ" въ формѣ старческаго сладострастнаго шопота и присюсюкивая разсуждаетъ, какъ хорошо было бы отдѣлить въ храмахъ отдѣльные кабинеты для новобрачныхъ! А въ "Опавшихъ Листьяхъ" идетъ и дальше и выступаетъ уже съ предложеніемъ обязывать гимназистовъ, достигшихъ 16-ти лѣтъ, а гимназистокъ, имѣющихъ 14 1/2 лѣтъ, немедленно вступать въ бракъ и пребывать въ храмѣ, пока не наступитъ беременность!..
И эта теорія, вытекающая, въ сущности, изъ прежнихъ его взглядовъ, теперь среди этого хаоса обрывочныхъ мыслей, этого безбрежнаго моря пошлости, мерзости, откровенностей, цинизма и выкладыванія грязнаго бѣлья,-- тоже мерзость. Прежде всѣ такого рода мысли г. Розанова все же были блестящими парадоксами. Но парадоксальность исчезла теперь. Осталась одна сальность.
VIII.
Мы не будемъ слѣдить за изворотами старческаго и дряблаго ума, очевидно, переживающаго весьма опасный уклонъ и совершенно лишеннаго самоанализа, самопровѣрки, самокритики. Вѣдь свою статью, накладывающую анаѳему на всю эмиграцію, тотъ же г. Розановъ помѣстилъ въ "Богословскомъ Вѣстникѣ" рядомъ съ другой своей статьей, именно обряду анаѳемствованія посвященной. И, не замѣчая грубаго противорѣчія, г. Розановъ возмущается обрядомъ, рѣзко протестуетъ противъ того, что церковь проклинаетъ, что она "поднимаетъ дреколья" на тѣхъ, кто сомнѣвается, напримѣръ, въ безсмертіи души, въ существованіи Бога...
И это не мѣшаетъ ему тутъ же рядомъ посылать свою анаѳему, дикую, жестокую, ничѣмъ не вызванную и къ тому же запоздалую по адресу "тихихъ ангеловъ", которые дали ему возможность, по его признанію, заработать полыхъ 35 тыс. рублей. Впрочемъ, г. Розановъ унижается даже до доноса и сообщаетъ, кому вѣдать надлежитъ, что г. Шаляпинъ устраивалъ концерты въ пользу эсъ-де (О. Л. 95).
Не будемъ продолжать анализа и выписокъ. Ихъ вѣдь неисчислимое количество въ двухъ томахъ, и касаются они самыхъ разнообразнѣйшихъ сторонъ жизни я вопросовъ мысли, и слѣдить за всѣми аберраціями когда-то свѣжаго ума -- не стоитъ. Это безполезно.
Но интересно знать, въ какой же психологической плоскости находятся подобнаго рода явленія? Какую бездну надо раскрыть какую почву разворотить, чтобы понять, уразумѣть, что же это предъ нами? Маніакъ, бредъ свой пускающій въ литературу въ надеждѣ, что его болѣзни не замѣтятъ? Или какой-то особенный типъ, очень сложный и выходящій за обычный людской уровень?
Это большая и любопытная загадка, и, во всякомъ случаѣ, не только для психіатра, но и для психолога послѣднія произведенія г. Розанова представляютъ большой интересъ.
И нельзя сказать, чтобы въ нашей литературѣ подобные типы не были освѣщены. Во всякомъ случаѣ, такого стиля контуры были схвачены, типы намѣчены. Жизнь дѣлаетъ свое, осложняетъ, увеличиваетъ наслоенія. И первоначальное литературное зерно, включавшее въ себѣ чистый элементъ лицемѣрія, теперь уже выросло махровымъ цвѣтомъ, мало напоминающимъ про свое происхожденіе отъ несложнаго.
Въ галлереѣ безсмертныхъ созданій русской художественной литературы есть рядъ типовъ, съ которыми мысль невольно сближаетъ разсматриваемаго нами писателя, дѣйствительно, пожалуй, со временъ книгопечатанія, самаго голаго...
Но если взять первый яркій типъ лицемѣрія, Іудушку Головлева,-- какимъ онъ покажется неяркимъ въ сравненіи съ Розановымъ. Ихъ, правда, сближаютъ два качества -- откровенность и стяжаніе. Но у Іудушки все же оказалась совѣсть, хоть и одичавшая, но все же совѣсть. Она была "загнана и какъ бы позабыта". И въ концѣ концовъ проснулась. Экая наивность! "Я не подлецъ, чтобы думать о морали"...
Проще, и Передоновъ и Розановъ восхищаются тѣмъ, что его всѣ любили" (У. 55). Передонювъ тоже съ самомнѣніемъ маньяка заявляетъ, что въ него "всѣ влюбляются". Передо-новъ былъ убѣжденный доносчикъ. Литературу тоже онъ ненавидѣлъ, и Пушкина отправилъ въ сартиръ. И изумлялся чистотѣ другихъ: "даже въ ушахъ грязинки". И Розановъ тоскуетъ: "есть же и маленькіе писатели, но совершено чистые... какъ они счастливы"! (О. Л. 241). И какъ безплодно лгалъ Перегоновъ на княгиню, которой онъ и не видѣлъ и которою его мистифицировали, такъ же безпардонно лжетъ г. Розановъ на всѣхъ дѣятелей прошлаго, теперь имъ анаѳематствуемыхъ.
Но Передоновъ въ концѣ концовъ былъ психически ненормальный человѣкъ...
IX.
Передоновъ искренно говорилъ: "Русскіе -- дурачье. Одинъ самоваръ изобрѣли. Больше ничего". Г. Розановъ вполнѣ отвѣчаетъ Передоновскому настроенію, когда говоритъ еще рельефнѣе: "Самъ я постоянно ругаю русскихъ. Даже почти только и дѣлаю, что ругаю ихъ... я безспорно презираю русскихъ, до отвращенія". (У. 119).
"Вотъ и я кончаю тѣмъ, что все русское начинаю ненавидѣть". (У. 200).
Знакомая эта ненависть! Это та ненависть, которую отмѣтилъ геніальный Достоевскій, какъ одну изъ яркихъ черточекъ Карамазовщины.
Карамазовъ-отецъ говоритъ:
"А Россія -- свинство. Другъ мой, если бы ты зналъ, какъ я ненавижу Россію... т. е. не Россію, а всѣ эти пороки... А пожалуй, что и Россію".
Его достойный сынъ отъ Лизаветы Смердящей, лакей Смердяковъ, тоже вторитъ своему отцу и говоритъ такъ же ясно:
"Я всю Россію ненавижу".
Вотъ вамъ и корни, которые опредѣляютъ одинъ и тотъ же родъ и видъ растенія. Вотъ это выросшее, расползшееся осложненное лицемѣріе, которое прошло цѣлый рядъ измѣненій, но которое въ основѣ имѣетъ все же свое опредѣленное лицо.
Мы подошли вплотную къ лицу г. Розанова. Оно отъ Карамазовщины, которая распространена въ нашей жизни гораздо больше, чѣмъ объ этомъ думаютъ.
Всѣ яркія черты карамазовщины вы найдете у Розанова и помимо этой объединяющей всѣхъ ненависти къ Россіи, а слѣдовательно, и литературѣ русской.
"Весь карамазовскій вопросъ" заключается въ трехъ граняхъ: "сладострастники, стяжатели и юродивые".
Это не мѣшаетъ карамазовщинѣ интересоваться вопросами о Богѣ, о безсмертіи души и о вѣчно женскомъ, которое и было отыскано Карамазовымъ-отцомъ въ жаждой женщинѣ.
Карамазовъ Иванъ "силу низости карамазовской" характеризуетъ принципомъ: "все позволено". И этотъ принципъ подхватываетъ и Смердяковъ. Можно подумать, что они читали выпуклыя слова г. Розанова о морали.
Ивана Карамазова возмущаетъ въ Смердяковѣ "какая-то отвратительная и особая фамильярность". У г. Розанова это просто открытый цинизмъ и откровенное ношенье грязнаго бѣлья. Не даромъ Карамазовъ-отецъ говорилъ:
"Въ сквернѣ-то слаще... всѣ ее ругаютъ, а всѣ въ ней живутъ, только вы тайкомъ, а я открыто".
Г. Розановъ выражаетъ ту же мысль еще "тоньше".
"Русская жизнь и грязна, и слаба, но какъ-то мила". (О. Л. 173)... "Моя душа сплетена изъ грязи, нѣжности и грусти... Или еще: это золотыя рыбки, играющія на солнцѣ, но помѣщенныя въ акваріумѣ, наполненномъ навозной жижицей".
И какъ апоѳозъ карамазовщины: "безудержь карамазовскій, нечестивый"...
Но у г. Розанова "безудержь" гораздо дальше идетъ. Мечталъ-ли отецъ Карамазовъ и его сынъ Смердяковъ о такомъ размахѣ морали и разума, какими обладаетъ т. Розановъ?
Нужно, конечно, отдать справедливость послѣднему: онъ сложнѣе, богаче, труднѣе для анализа. Онъ въ той же плоскости, что и Карамазовы, но ушелъ уже впередъ. Русская жизнь за эти тридцать лѣтъ пошла быстро впередъ. И если развилась она, то вѣдь росла и карамазовщина, которая видоизмѣнялась и пріобрѣтала новыя формы.
И если мы видимъ теперь звѣря изъ бездны русской реакціи, выскочившаго нагишомъ, неся въ рукахъ своихъ грязное исподнее платье и подымая его, какъ знамя, если усложненная карамазовщина вышла столь открыто на площадь, заявляя о себѣ барабаннымъ боемъ и грохотомъ, если даже русскій читатель, такой, въ общемъ, чуткій и тонкій, не повѣрилъ ненавидящему его звѣрю и идетъ навстрѣчу его откровенной работѣ,-- то, очевидно, слишкомъ скверные сдвиги произошли съ русскимъ обществомъ. Не хотимъ сказать: въ сторону карамазовщины...
X.
В. В. Розановъ плюетъ на общественное мнѣніе, смѣется надъ нимъ, издѣвается. Съ наслажденіемъ онъ пишетъ:
"Какъ мнѣ нравится Побѣдоносцевъ, который на слова: "это вызоветъ дурные толки въ обществѣ",-- остановился и не плюнулъ, а какъ-то выпустилъ слюну на полъ, растеръ и, ничего не сказавъ, пошелъ дальше". (У. 33).
Точно также относится къ обществу, къ общественному мнѣнію, къ литературѣ, къ читателю и г. Розановъ. Ибо, только относясь такъ, можно и политическіе сальто-мортале продѣлывать, показывая фокусы идейнаго оборотничества, и нагишомъ ходить, и грязью 3tмѣсто чернилъ писать, и атмосферу ассенизаціонными ароматами наполнять. Откровенно признается В. В. Розановъ, что теперь его книги идутъ, деньги у него есть, а потому ему читатель и совершенно не нуженъ. Расторговался, значитъ, краснымъ товаромъ, а теперь на все наплевать!
И вотъ это-то явленіе и глубоко противо-общественно. Правда, русскій читатель ошибся, какъ ошибались весьма многіе въ В. В. Розановѣ. Талантъ его получалъ постоянную амнистію, въ которой теперь онъ, разжирѣвшій отъ этой легкомысленной амнистіи, отказываетъ даже нищимъ. Правда, въ общественныхъ кругахъ долго еще надѣялись, что В. В. Розановъ здоровымъ чутьемъ своимъ пойметъ, каковы должны быть пути его работъ и исканій, благо компасъ у него въ карманѣ, и когда онъ захочетъ, то прекрасно путешествуетъ.
И потому-то удавалось г. Розанову такъ долго обманывать читателя.
Теперь, слава Богу, маска снята самимъ же актеромъ. И гордый плащъ философа-искателя истины тоже сброшенъ. Грязное рубище оказалось подъ нимъ, да и это рубище теперь пущено владѣльцемъ распивочно и на выносъ, на рынокъ. И теперь уже обманываться нельзя и некому. Сожалѣнія запоздали: колодезь, изъ котораго пили, оказался проплеваннымъ.
Конечно, грустно, что талантливый и оригинальный человѣкъ, настоящій блестящій самородокъ, оказался камнемъ поддѣльной красоты и чистоты. Но хорошо то, что обманъ раскрытъ.
Теперь къ раскрытымъ самимъ г. Розановымъ картамъ остается сдѣлать только небольшое дополненіе.
Уже въ 1910 году г. Розановъ опредѣленно стоялъ на правомъ фронтѣ, согласно принципу, который имъ формулированъ однимъ выразительнымъ словомъ: "служи". (О. Л. 440). "Съ дѣтства, съ моего испуганнаго и замученнаго дѣтства, я взялъ привычку молчать". (У. 229). "Я всю жизнь руки по швамъ, чертъ знаетъ предъ кѣмъ"! (У. 287). "Я по ancien regime каждаго полицейскаго почитаю обоимъ начальствомъ"...
Это не мѣшало г. Розанову выпустить въ свѣтъ сборникъ статей архирадикальнаго характера, но уже въ статьѣ "Тьма" г. Розановъ рѣзко обрушился на все это освободительное движеніе, начиная съ шестидесятыхъ годовъ, и писалъ:
"Ни одинъ врагъ свободы Россіи, ни одинъ самый заклятый ея врагъ не мотъ бы придумать ничего болѣе дѣйствительнаго въ смыслѣ ея задушенія, чѣмъ то, что сдѣлала 50-лѣтняя революція".
И еще:
"Не Магницкій, не Руничъ, не Аракчеевъ, не Толстой или Побѣдоносцевъ, но Чернышевскій и Писаревъ были гасителями духа въ Россіи, гасителями просвѣщенія въ ней. Цензура вся шла отъ этихъ господъ. Школы закрывали или ихъ не допускали -- они же. Всѣ репрессіи студентовъ и стѣсненіе лекцій шло отъ нея же. Реакціонные уставы отъ нея"...
Одновременно политическій двурушникъ торговалъ и краснымъ, и чернымъ товаромъ. Одновременно курилъ ѳиміамы опричинѣ и краснымъ знаменамъ.
Мы не будемъ забираться въ глубину души, которая могла совершать такіе фокусы. Достаточно отмѣтить послѣдовательность автора.
Да, дѣйствительно, литература, какъ говоритъ г. Розановъ,-- "рокъ". И при томъ справедливый рокъ. И этотъ рокъ вывелъ г. Розанова на настоящую дорогу уже безъ обмана. Теперь онъ "вмѣсто демона просто лакей" власти.
Ал. Ожиговъ.
"Современникъ", кн. VI, 1913 г.