НА КОНЯ!
Дядю Васа и Кольку отправили в штаб дивизии. Поверить невозможно, что кончились все муки, что опять среди своих, родных, милых, что нечего больше таиться и дрожать.
Колька глаза иногда закрывает и опять открывает, чтобы понять, не сон ли это чудесный. Нет, не сон. Светит солнце, зеленеет трава, везет их на телеге курносый широколицый красноармеец, и звезда красная свободно победно поблескивает на его рваной, потрепанной фуражке. Нет не сон.
А дядя Вас лежит на телеге, растянувшись, глаза закрыл, лицо посинело — сморило, видно, ведь не легко дался плен и бегство!
Когда приехали в штаб дивизии, дядя Вас подняться сам не мог, пришлось его прямо в госпиталь нести, но доктор успокаивал, что болезни опасной нет, просто лихорадка, а впрочем, может быть, и тиф.
Запечалился Колька, все как-то не так без дяди Васа: и солнце не так ярко светит и щи солдатские не так вкусны.
Прибежал красноармеец звать Кольку к комиссару дивизии.
В избе за столом сидел совсем молодой еще человек в кожаной куртке, стал обо всем расспрашивать подробно, как вперед в местечко забрались, да какой дорогой, что в местечке делается, много ли польских войск, как назад добежали, обо всем расспросил, пальцы покусывал, думал о чем-то.
Колька толково обо всем доложил, ничего не забыл.
— Молодец паренек, — сказал комиссар, лоб нахмурил, за ухом почесал, обдумывал что-то. — Вот если бы нам этой дорогой сотню-другую кавалерии пустить, да прямо в тыл! — здорово бы вышло, — как бы вслух подумал.
— Вот только с дороги-то не сбиться.
— Дорогу я хорошо помню, нигде не собьюсь, — заторопился Колька.
— Опять к ляхам в гости хочешь, не наскучило еще? Да ты, паренек, удалый, видно сразу, только устал пожалуй.
— Ну вот устал, я хоть сейчас, — загорелся весь Колька, представил радость Дины, всех пленных, а может и с тем, что хлыстом ударил, встретиться придется. Не забыл его еще Колька.
— Ну, хорошо, подумаем еще, как и что, — сказал комиссар, потом позвал красноармейца и приказал:
— Выдать мальчонке все обмундирование Пусть подберет, и портной подгонит. Он заслужил.
Повели Кольку в амбар, долго рылись, самое маленькое все выбрали, а потом кривой пришел портной, мелом почиркал, и к вечеру и штаны и гимнастерка были как по мерке, вот только с сапогами плохо, хлюпают, сколько Колька тряпок не подвертывал, — обещали сшить новые, совсем новые сапоги.
Сбегал в госпиталь Колька. К дяде Васу его не пустили; сказал фельдшер, что лучше, не помрет, а хворать, долго будет, придется в город отправить.
На другой день к вечеру опять к комиссару вызвали. Обрядился Колька по всей форме и на фуражку звезду прилепил, ту самую, что прятал от ляхов на груди, не нужно больше прятать, сияет свободно и радостно.
Комиссар у ворот своей избы стоял, осмотрел Кольку со всех сторон, мотнул готовой:
— Все в порядке, молодец!
Потом лицо его сделалось серьезно, почти сердито.
— Так дорогу помнишь хорошо, не боишься? Дело не шуточное. Двести человек за тобой пойдут, понял?
Закружилась слегка голова у Кольки от волнения, но сказал голосом твердым, будто чужим:
— Дорогу помню, не боюсь.
Комиссар молча кивнул головой, и они прошли на небольшую площадь около сборни. Там уж стояли красноармейцы и сзади лошади у коновязей.
Комиссар откашлялся, потер рукой лоб и сказал:
— Товарищи, у нас есть удачный случай забраться ляхам в тыл. Вот этот мальчонок, вы про него верно слышали, Николай Ступин, знает дорогу и укажет вам, а вы свое дело исполните. Я за вас спокоен.
— Исполним, исполним, — загудели красноармейцы.
— Итак в путь, на коня!
Ловко и быстро, будто заводные игрушки, вскочили солдаты на коней.
Кольке подвели тоже лошадь, поменьше, правда, ростом, чем у всех, но бойкую и красивую. Комиссар подпихнул Кольку, да, впрочем, тот и сам теперь уже не боялся.
— Да, товарищи, — крикнул комиссар, — если какая перепалка — мальчонку берегите.
— Мы его в мешок спрячем, — весело засмеялись красноармейцы.
Засвистели, запели и поскакали из деревни. Колька не отставал, хотя и трудновато было.
Впрочем, по деревне только так весело проскакали, словно на прогулку, а въехали в лес — поехали шагом, потом на круглой лесной поляне совсем остановились с коней слезли, костры развели, стали темноты ждать.
Многие Кольку принимались расспрашивать и о ляхах, и о дороге, и как из плена выбрался.
Чудно было Кольке, что он больше знает, чем эти усатые иные и бородатые мужики.
Когда стемнело— тронулись в путь по узкой лесной дорожке, вытянулись длинной ниткой, а Колька впереди с командиром ехал, всматривался в каждое дерево, в каждый куст.
Теперь ехали без песен и шуток, даже лошади, будто понимая, что опасное дело, ступали осторожно, беззвучно.
Третий раз приходилось Кольке делать эту дорогу. Как по-разному видел он все эти же места, в первый раз, в ту страшную ночь плена, какое тупое отчаяние заполняло все, второй раз, когда крались с дядей Васом, тревожной надеждой билось сердце, а сейчас выпрямился гордо, помнил, что двести человек должен провести по знакомой дороге.
А что если собьется, спутается. Нет…
Напряженно вглядывался в суровую темноту, все замечал, все вспоминал.
Совсем близко объехали деревню, где в плен тогда с Мотькой чуть не попались. Залаяли в деревне собаки, окликнул что-то по-польски, видно, часовой, но свернули на полевую дорожку, по которой бежали с Мотькой, пришпорили коней, только пыль заклубилась.
Так всю ночь скакали, и на самом рассвете закраснели дома местечка.
Колька вытянулся на седле, старался разглядеть все — вон гора, около которой лагерь, вон дом высокий на площади, где палатка Исаака и Дины, взмахнул рукой, так бы и помчался и полетел туда скорей, скорей.
Ехавший рядом с ним начальник отряда дернул за рукав:
— Не торопись, очень, мы сначала разведку пошлем разузнать хорошенько. А ты от меня никуда. Ведь тебя беречь велено.
Спешились, зашли в кусты, ждали вестей дождаться невозможно, шутили, разговаривали красноармейцы, а Колька глаза оторвать не может.
Час или два прошли, светло совсем стало.
По дороге возы ехали, печи в местечке затопили, в колокола зазвонили. Вдруг застучало дробно по-знакомому, как трещотка, близко совсем.
— На коня! — закричал командир.
Колька дернулся тоже, а тот его тяжелой рукой остановил.
— Ты здесь останешься, в резерве. Мы быстро кончим.
Хоть плачь. Вскочили на коней, взмыли пыль столбом, помчались по знакомой дороге туда к Диночке, Мотьке, Исааку, пленным.
Несколько оставшихся с Колькой в резерве красноармейцев досадливо смотрели им вслед.
Громче, громче затрещало около самого местечка, тревога там на узких улицах вспыхнула, улеглась пыль, скрылись всадники за домами.
Колька, как зверь на цепи, ходил между кустов, всматривался, вслушивался, но не увидишь, не услышишь, не узнаешь, что там делается.
Нет сил больше, подошел к своему коню, похлопал по шее, вдруг, будто кто подтолкнул его, вскочил на седло, разбирать некогда.
— Куда, куда, — закричали ему вслед, а он уже мчался по пыльной дороге к красным домам и вот уж в узких переулочках, вот и на площади перед палаткой.
Все было так знакомо и привычно; одно удивительно— и в переулочке и на площади все будто вымерло, притаилось, нигде ни души, только вдалеке веселый треск перестрелки.
Колька кубарем скатился с коня, привязал его у столба и вошел в темную прохладную палатку, ослеп мгновенно после яркого солнца, чего-то испугался в этой такой привычной знакомой палатке, закричал пронзительно, отчаянно:
— Диночка, Исаак, Мотька, Диночка, это я!
Но только глухо отозвался его голос, никто не отвечал ему.
Путаясь среди скамеек и досок подмосток, пробрался Колька в заднюю каморку — там тоже никого не было, сундук Исаака был открыт, разноцветные тряпки брошены на пол. все в беспорядке, и никого нет.
Тревога смертельная наполнила сердце Кольки, не мог себе представить, что случилось, но чувствовал, что нечто страшное, непоправимое.
Бросился к выходу, будто за ним гонится кто-то. На площади едва отдышался, вспомнил, что слепой старик, скрипач, живет недалеко, за углом в желтом доме.
Вскочил на коня, птицей перелетел площадь, застучал рукой в крепко запертой ставень окна.
Долго не открывали, голоса не подавали, но Колька стучал с яростью, с ожесточением, наконец, выглянула испуганная бледная женщина, на Кольку взглянула с ужасом— видно и узнала и боялась узнать.
— Мне дядю Яна нужно, сейчас, — торопливо, повелительно заговорил Колька. Та не посмела ничего возразить, и через минуту белая борода дяди Яна высунулась из окна:
— Ты что, сыночек, шумишь здесь, уходи скорее. Беда, совсем беда, — бормотал слепой испуганно поводя невидящими глазами.
— Где Диночка, Исаак, Мотька, — задохнулся Колька.
Старик поманил его рукой, и когда Колька нагнулся совсем близко, касаясь щекой мягкой его бороды, старик зашептал в самое Колькино ухо:
— Схватили их всех и Диночку хотят повесить.
— Где? — взвизгнул Колька, будто иглой острой его проткнули. — Где?
— Там, в лагере под горой.
Кричал еще что-то старик, махал рукой, предостерегал, но не слышал, не помнил Колька больше ничего. Ударил коня в бок каблуками, натянул поводья, мчался по пустой улице, только одно знал, ужасное немыслимое — Диночку повесят, и так ясно видел тонкие бессильно повисшие руки, посиневшие губы, помертвевшие глаза.
Возможно ли это?
А там, под горой, у лагеря трещали весело и неустанно, будто баловник какой-то трещоткой размахивал.
Около лагеря на пыльной дороге и лугу шла перестрелка.
Залегли красноармейцы в канаве и среди огородных гряд обстреливали ляхов, а те из-за забора отстреливались.
Не разбирая ничего, летел Колька прямо по дороге.
— Стой, стой! — закричали ему из канавы.
Но не хотел Колька слышать и не слышал, мчался как бешеный, будто ветер его нес.
И вот случилось вдруг что-то, за ним мчались уже, еще один, два, десять, двадцать человек — надоело сидеть в канаве, да и мальчишку ведь велено беречь. Скакали прямо к воротам, из-за которых дробным горохом сыпало, жужжали пчелки то справа, то слева, то у самого уха, то около руки или ноги, но Колька не думал уже о них. Еще немного, немного, несколько шагов и будут они у ворот.
Вытянулся Колька, на стременах приподнялся, рукой взмахнул и медленно пополз вниз на бок. Заржал удивленно и тревожно, конь покосился одним глазом, сбавил ход.
— Ранен, — крикнул кто-то, догнал, коня под уздцы перехватил.
Колька все слышал, все помнил, только шевельнуться не мог, и жгло в боку, будто иглой ткнули, ах, да ведь еще тогда заболело, когда прошептал старик в самое ухо — Диночку повесили.
Вспомнил Колька, дернулся, надо торопиться, торопиться, а подняться не может, глаза не открываются, сладко голова кружится, кругом топот, крики, трескотня.
— Ура, — понеслось и вдруг тихо все стало, словно все прорвалось, унесло далеко куда-то.
Потом опять ура, уже радостное, торжествующее, победное.
Закрыл глаза Колька. Сердитый голос сказал:
— Эх, сунулся мальчишка. Достанется теперь от комиссара. Ведь под самое сердце угодили. Вряд ли живой будет.
Колька слышит, понимает, что про него говорят, но почему-то не страшно, не больно, так хорошо и спокойно.