"Пріѣду въ Петербургъ и отдамся теченію" писала одна знакомая актриса. Я сталъ думать какое же теченіе теперь въ Петербургѣ. Чему можно отдаться? Издали впрочемъ все кажется стройнѣе и опредѣленнѣе особенно если прибавить нѣкоторую долю наивной восторженности провинціала, но и издали только всевозможные кабаре, веселые театры, театры ужасовъ, своимъ впервые въ Россіи появленіемъ отмѣтившіе прошлый театральный сезонъ могли казаться составляющими какое-то теченіе. Увы, пожалуй, это теченіе и является сейчасъ единственно возможнымъ
Смѣлыя и заманчивыя попытки Мейерхольда, обогативъ нѣкоторыми новыми пріемами театральную технику, намекнувъ о невѣдомыхъ до сихъ поръ новыхъ возможностяхъ, не создали новаго театра. Не оказалось еще истинно новаго репертуара, вполнѣ новыхъ актеровъ и, главное, не хватило фанатической настойчивости преодолѣть внѣшнія и внутреннія преграды.
Между тѣмъ старые, достойные историческаго и всяческаго другого уваженія, театры все чаще и чаще заставляютъ зѣвать и мечтать послѣ 2-го дѣйствія, скоро ли конецъ. Для многихъ же просто немыслимо отказаться совсѣмъ, хотя бы на время (болѣе чѣмъ вѣроятно -- на долгое), отъ особой радости искусственнаго свѣта рампы, кулисъ милыхъ ожиданныхъ обмановъ декорацій, отъ всего театральнаго зрѣлища потребность въ которомъ воспитана долгой привычкой не одного поколѣнія. Вотъ здѣсь то и оправданіе оскорбительнаго, быть можетъ, для театра-храма компромисса разныхъ затѣй, только на половину принадлежащихъ искусству. Вяло открылся сезонъ. Даже затѣи еще всѣ впереди. Впрочемъ Малый театръ старается держаться бойко. У него есть традиціи, своя физіономія, правда ужъ не Богъ знаетъ какая отличная, но, мнѣ кажется надо бы успокоиться и съ ней примириться, a то выйдетъ только смѣхъ и горе.
Горе предвѣщается объявленной "Принцессой Маленъ", a смѣхъ уже вышелъ съ возобновленіемъ "Орлеанской Дѣвы".
Чего бы казалось проще для богатаго и солиднаго театра заказать болѣе или менѣе пышныя и подходящія къ стилю декораціи, срепетировать хорошенько народныя сцены, одѣться актерамъ понаряднѣе и читать съ нѣкоторой торжественной выразительностью звонкіе стихи Жуковскаго, тѣмъ болѣе, что центральное лицо трагедіи, Глаголинъ Жанна Даркъ не могло бы испортить и болѣе строгаго ансамбля. Глаголинъ далъ интересный образъ полу-истерички, полу-шарлатанки привлекательный красотой не женской и не юношеской, a какой-то средней -- ангельской приковывающей все время къ себѣ, почти страшной своею ни на минуту не забываемой зрителемъ гермафродитностью. Женскаго достоинства Орлеанской дѣвственницы онъ не оскорбилъ ни однимъ словомъ ни однимъ жестомъ мужское же начало въ этой дѣвѣ-воинѣ врядъ ли безъ оперной слащавости могла бы передать актриса, не обладающая на то особо-выдающимися физическими свойствами. Зато всѣ Дюнуа молодчики въ красныхъ вязаныхъ курткахъ изображающіе то обращенныхъ въ бѣгство англичанъ, то свиту Карла VI перезрѣлые пажи и окрестности Орлеана съ заплатаннымъ полотномъ вмѣсто неба, все это было поистинѣ великолѣпно въ провинціальномъ своемъ убожествѣ.
Впрочемъ, театръ публику котораго по преимуществу составляютъ демимонденки и мелкіе канцеляристы на галеркѣ, не можетъ особенно интересоваться трагедіями; другое дѣло, если бы шелъ Арсенъ Люпенъ или мелодрама съ французскаго.
Хотя даже въ новинкахъ своего истиннаго репертуара Малый театръ въ нынѣшнемъ году какъ то оплошалъ. Покорившее Парижъ "Царство Скачекъ", съ его милліонными жульничествами, злодѣями торжествующими добродѣтелями, живыми лошадьми, обысками шулерскихъ притоновъ, драками народными волненіями и скаковымъ азартомъ, вышло во все не шикарнымъ въ Маломъ театрѣ съ такими парижанами какъ гг. Добровольскій и Нерадовскій; да и публика русская, даже мало театральная не дошла еще до той степени пресыщенія когда всѣ эти развязные трюки парижскихъ драматурговъ могутъ вызывать что нибудь, кромѣ скуки и раздраженія. Явственно преобладающій "шипъ" встрѣтилъ, эффектную фразу подъ занавѣсъ одного изъ скаковыхъ герцоговъ, что народу нужны иногда революціи, и пусть онѣ лучше происходятъ здѣсь, чѣмъ въ другомъ мѣстѣ. Очевидно, русская революція не восполнена еще Малымъ театромъ. Звѣзда нравственности Протопопова -- попытка перенести парижскій шикъ на русскіе нравы. То же бароны и графы милліонщики, сложныя плутни и т д Непріятнымъ прибавленіемъ являются пришитыя бѣлыми нитками къ этимъ положеніямъ изъ бульварнаго романа дрябленькія обличенія. Ну что же дѣлать, если даже демимондъ русскій требуетъ благородной позы съ обличительными рѣчами проститутки, посрамленіемъ модныхъ докторовъ, благотворительныхъ дамъ и всякихъ титулованныхъ особъ. Менѣе правда усердный, чѣмъ на "Царствѣ Скачекъ" свистъ дѣлаетъ нѣкоторую честь эстетическимъ вкусамъ публики, какъ какъ сдѣлана и поставлена вся эта стряпня дѣйствительно въ высшей степени вульгарно, "кюхельбекерно и тошно" сказалъ бы Пушкинъ.
Очень недалеко ушелъ отъ "Звѣзды Нравственности" анекдотъ съ поученіемъ и настроеніемъ господина Чирикова, поставленный въ новомъ драматическомъ театрѣ A. Санинымъ. Есть что-то общее y Протопопова и Чирикова въ способахъ воспріятія описываемаго ими міра. Какая-то манекенность. Не люди хотя бы самые непохожіе на обыкновенныхъ самые странные, но живые, a грубо-базарно сдѣланныя куклы, повторяютъ съ тупой механичностью всѣ тѣ слова, совершаютъ всѣ тѣ поступки которые, какъ мы давно давно знаемъ, полагается совершать и повторять всѣмъ обличаемымъ и осмѣиваемымъ чиновникамъ Передрягинымъ въ разныхъ Чухломахъ и Козьмодемьянскахъ. Но сумѣлъ же Сологубъ и въ знакомыхъ, бѣдныхъ мелочахъ провинціальнаго быта найти черты страшнаго и вѣчнаго, a не только маленькую заспанную скуку, сумѣлъ засвѣтить яркій факелъ необычайной, незабываемой исторіи любви провинціальной барышни Рутиловой и гимназиста Саши, сумѣлъ убѣдить насъ, что самый злой передоновщинѣ не остановить быстраго бѣга рѣки, не засорить ее, не загрязнить окончательно, не превратить въ стоячее болото, какъ бы рукъ не прикладывали къ этому гг. Чириковы, Протопоповы и иже съ ними. Какимъ то глухимъ затхлымъ провинціализмомъ несетъ не отъ чиновника Передрягина (вѣдь мы не вѣримъ что онъ только такой, что нѣтъ даже въ немъ, какъ и во всякомъ живомъ человѣкѣ, чего-нибудь необычайнаго, удивительнаго, что ужаснетъ, испугаетъ или тронетъ но не нагонитъ одной безпросвѣтной тоски) a отъ самого господина Чирикова, отъ всѣхъ его тенденцій настроеній обличеній пошлыхъ каламбуровъ. Ахъ, какъ хотѣлось въ концѣ второго дѣйствія, когда на сценѣ темно, выпрыгнуть въ окно, къ прекрасно сдѣланной узкой полоскѣ голубого далекаго неба, туда въ ночные луга, къ рѣкѣ на свѣжій воздухъ, подальше отъ несноснаго чириковскаго кинематографа. Поставлена піеса, вѣроятно, наилучшимъ возможно образомъ, несмотря на посредственную игру, сцены съ народомъ и вся вообще постановка давали полную иллюзію живой фотографіи.
Среди всей суеты послѣднихъ лѣтъ, всѣхъ нашихъ исканій, увлеченій, разочарованій, такъ же торжественно непоколебимо и невозмутимо какъ зданіе Сената и Синода или Исакій, стоитъ это выкрашенное въ Александровскіе цвѣта желтый съ бѣлымъ, окруженное безконечными флигелями своихъ дирекцій и училищъ, имѣющее на фронтонѣ давно неподвижную тріумфальную колесницу, овѣянное великими тѣнями, -- зданіе Александринскаго театра.
Входишь какъ въ заколдованное царство спящей царевны. Вестибюль съ массивными колоннами, своды коридоровъ, бритые, снисходительно важные капельдинеры, уютныя ложи, -- все это переноситъ даже не къ дѣтству, a куда-то дальше къ тѣмъ временамъ, когда франты въ голубыхъ узкихъ панталонахъ толпились y барьера оркестра, когда шалуны "Зеленой Лампы" срывали голоса, вызывая своихъ любимицъ и здѣсь же посылая вызовы изъ за нихъ, когда кошельки летѣли на сцену за удачно спѣтый куплетъ, когда расшалившійся Пушкинъ аплодировалъ по лысинѣ сосѣда, когда Каратыгинъ, Мочаловъ, Щепкинъ истиннымъ незамысловатымъ искусствомъ своимъ заставляли залу рыдать или хохотать до упаду. Какъ отрадно отдохнуть послѣ Чирикова и Протопопова опять слушая старую, но не по терявшую наивной свѣжести какой-то и до нынѣ комедію Островскаго. Я не знаю, какія найти слова для выраженія восторга умиленія гордости передъ игрой Савиной, Стрѣльской, Васильевой, Варламова въ возобновленной "На всякаго мудреца довольно простоты". Да и нужны ли какія-нибудь слова вѣдь все это, такъ несомнѣнно непоколебимо, такъ связано съ великимъ прошлымъ русскаго театра, что лучше перечитать еще разъ записки Каратыгина или романтически пламенныя страницы Бѣлинскаго и повторить нѣсколько по новому его страстный призывъ -- спѣшить, спѣшить въ это, странными чарами сохраненное неизмѣнившимся, чудесное царство, вѣдь можетъ быть, это ужъ послѣдніе дни его существованія можетъ быть не найдется достойныхъ преемниковъ принять великую тайну. Мы не знаемъ еще смѣлаго Принца, который оживитъ царевну и разбудитъ всѣхъ ея подданныхъ къ новымъ вѣкамъ строительства, мы, маловѣрные, сомнѣваемся вообще-то въ немъ и не увѣрены, что имъ не окажется гр. Зубовъ или Найденовъ для которыхъ мы лучше пожелаемъ царевнѣ не просыпаться и вовсе.
Руководители театра вѣроятно сознательно или безсознательно чувствуютъ, что страшно, быть можетъ -- гибельно, нарушить чары колдовского сна. Мысль постепенно ввести репертуаръ классическій начинаетъ осуществляться пробными спектаклями для учащихся въ Михайловскомъ театрѣ.
Для перваго опыта были даны "Ифигенія -- Жертва" Эврипида въ переводѣ Ин. Ѳ. Анненскаго и "Эринніи" Леконтъ де Лиля.
Для подлинной античной трагедіи y молодыхъ актеровъ не хватило или дѣйствительной, часто оправдываемой, смѣлости настоящихъ трагиковъ, которые рѣшаются всю тяжесть взять на себя, на свою игру, забывая о декораціяхъ, о стильности костюмовъ, хорѣ или тонкаго истиннаго вкуса, умѣнья чувствовать и передавать стиль, строгости школы. Молодые актеры вспоминали то одно, то другое; то въ быстрыхъ порывахъ Лачиновой сквозило рѣшеніе взять судьбу постановки на свою отвѣтственность, то робкая, трогательная въ своей хрупкой юности Коваленская сдерживала прорывающуюся y нея все же иногда истинно трагическую страстность и вспоминала уроки режиссера, къ сожалѣнію, не сумѣвшаго выучить ее какъ слѣдуетъ и оставившаго ее съ прекраснымъ голосомъ, большимъ пластическимъ чутьемъ, природной неумѣлой граціей, все же довольно безпомощной.
Еще больше слѣдуетъ упрекнуть Долинова, ставившаго этотъ спектакль за безстильныя декораціи, за сборные невыдержанные костюмы не то изъ "Аиды", не то изъ "Прекрасной Елены", за оперно-шаблонный хоръ и балетъ и за музыку Шенка. "Эринніи" Леконтъ де-Лиля прошли гораздо удачнѣе; самый пафосъ этой романтической поддѣлки подъ античность, нѣсколько холодный, искусственный и изысканный, является вообще, я думаю болѣе понятнымъ современнымъ актерамъ, чѣмъ величавая и строгая простота Эврипида. Особенно Пушкарева -- Кассандра вѣрно почувствовала стиль этой холодно-блестящей пышной античности. Слушая ея воодушевленную, но никогда не переходящую границы приличной искусственности, декламацію, мечталось даже о какихъ-то насмѣшливыхъ преднамѣренныхъ неточностяхъ ложно-классицизма, напр. о неожиданномъ парикѣ съ буклями на Орестѣ или золотыхъ туфляхъ и шелковыхъ чулкахъ Клитемнестры.
Въ числѣ другихъ представителей печати, я былъ приглашенъ на генеральную репетицію этого спектакля, которому придавалось большое значеніе какъ, хотя и не совсѣмъ удачному, но знаменательному для будущаго опыта. Еще больше нѣжныхъ воспоминаній возбудила эта интимная зала репетиціи съ не многочисленно-избранной публикой, съ режиссерскими мостками на сцену съ литерными ложами въ чехлахъ, съ воспитанницами балетнаго училища, отдѣленными отъ учениковъ пустой ложей. Казалось, будто ничего за много много лѣтъ не измѣнилось и становилось сладко, грустно и страшно, что такъ хрупокъ этотъ нѣжный романтическій сонъ