Посвящается М. Кузмину .
Путешествуя, мы пріѣхали во Флоренцію.
Такъ какъ съ самаго утра дождь не переставалъ, то въ запотѣвшія окна кареты я не могла разглядѣть ничего, кромѣ расплывающихся въ желтомъ туманѣ рѣдкихъ огней. Послѣ нѣкотораго блужданія по темнымъ улицамъ наша карета, наконецъ, остановилась. Мы вошли по каменной лѣстницѣ въ домъ и, пройдя по длинному коридору мимо спящаго на стулѣ возлѣ ночника слуги, нашли наши комнаты заранѣе приготовленными.
Былъ оставленъ цыпленокъ въ тарелкѣ подъ салфеткой, и мы, не переодѣваясь, поужинали за маленькимъ столикомъ, съ тонкими красными свѣчами въ низкихъ подсвѣчникахъ, весело и нѣжно, какъ настоящіе счастливые любовники, но все-таки разошлись потомъ по своимъ комнатамъ, гдѣ я, по крайней мѣрѣ, не муча себя напрасными размышленіями, сейчасъ же и заснула подъ нѣжащую музыку дождя въ мягкой и нагрѣтой по здѣшнему обычаю перинѣ.
Солнечное утро слѣдующаго дня не было встрѣчено мною радостно.
Въ покинутой маркизомъ комнатѣ я нашла только тощій шелковый кошелекъ, который не вмѣстилъ бы болѣе двадцати золотыхъ, да онъ, къ тому же, и не былъ наполненъ до конца. Подобная развязка нашего путешествія не могла быть для меня неожиданной, но все-таки я разсчитывала на большую хотя бы учтивость. Такъ позорно брошенная въ незнакомомъ городѣ, безъ денегъ, безъ друзей, никѣмъ не любимая, я горько проплакала до самаго завтрака. Чтобы скрыть свои слезы передъ слугой, я освѣжила лицо только мнѣ извѣстной примочкой, составленной изъ благовонныхъ травъ, и вышла въ столовую. Очевидно, никто не подозрѣвалъ происшедшаго, такъ что я еще не была лишенной уваженія слугъ.
Успокоившись немного за ѣдой, послѣ долгихъ перелистываній, я нашла въ своей записной книжкѣ среди адресовъ сводней, рецептовъ для составленія различныхъ мазей, смѣси духовъ и другихъ необходимыхъ свѣдѣній, адресъ Паоло Леони. Правда, я хорошо помнила предостереженія дававшей мнѣ это имя Альберты, но это былъ единственный, къ которому могла бы обратиться всякая, попавшая въ мое положеніе.
Лиловое платье и густая спущенная на лицо вуаль придавали мнѣ видъ, достаточно скромный и величественный, чтобы избѣгнуть всякихъ подозрѣній.
Солнце уже обсушило каменныя плиты мостовой; было почти жарко, и только ста-рикъ, переходившій площадь у собора, не хотѣлъ еще разстаться со своими мѣхами.
Изъ узкой улицы, далеко блестя хоругвями, выходила процессія, и я, вмѣстѣ съ другими пережидая ее, преклонила колѣна. За всѣми хлопотами и заботами послѣднихъ дней мнѣ давно уже не приходилось такъ сладко молиться, какъ въ этотъ солнечный день передъ Мадонной, несомой шестью мальчиками въ золотыхъ стихаряхъ, при торжественномъ звонѣ колоколовъ, съ опустошеннымъ сердцемъ, на пути къ Паоло Леони.
Не безъ труда, не зная репутаціи Леони у сосѣдей, боясь себя выдать лишними разспросами, я нашла, наконецъ, его розовый, съ голубою калиткой, домъ противъ часовни. Только послѣ третьяго стука молоткомъ отодвинулось круглое, высокое окошечко надъ дверью, и сѣдая голова старухи подозрѣвающими глазами оглядѣла меня.
Сквозь темныя сѣни проведенная, я очутилась въ свѣтлой маленькой комнатѣ съ окнами въ садъ, обставленной по стѣнамъ узкими ларями съ мягкими подстилками. Въ комнатѣ пахло какими-то травами, и Паоло Леони, чисто одѣтый, привѣтливый на видъ, совершенно сѣдой, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, еще и нестарый, встрѣтилъ меня, не нарушая пер-вый молчанія вопросомъ, какъ будто зная, зачѣмъ я пришла. Смущенно и сбивчиво я разсказала ему все, какъ было.
-- Вы брошены вашимъ любовникомъ и ищете новой поддержки? -- выговорилъ онъ голосомъ тихимъ, но раздѣльнымъ, отъ котораго сразу разговоръ нашъ сталъ дѣловымъ и безстыднымъ.
Онъ пригласилъ меня въ сосѣднюю еще меньшую комнату, такую же свѣтлую, почти наполовину занятую кроватью и кожанымъ кресломъ у окна. Одѣвъ на носъ очки съ круглыми стеклами, придающими ему еще болѣе добродушный видъ, Леони слушалъ меня, только изрѣдка вставляя: "Да, синьора. Такъ, такъ!" -- внимательно и благосклонно. Долго онъ рылся въ синей толстой тетради, вынутой изъ рѣзного ларца, отпираемаго съ цѣлой мелодіей, большимъ ключомъ, носимымъ на шнуркѣ у пояса. Заложивъ пальцемъ искомую страницу, но несмотря въ нее, Леони сказалъ:
-- Если бъ синьора была обыковенной потаскушкой, я не сталъ бы и разговаривать съ ней. Сводничество -- не мое ремесло. Но есть дѣла, синьора, о, какія есть дѣла! Только захотѣть. И по вашимъ глазамъ я сразу увидѣлъ, что мы сойдемся.
И онъ касался моей руки своей, совершенно не старчески-мягкой и нѣжной ладонью.
Поправивъ очки, Леони прочелъ по тетради: "Графъ Маркъ Гиничелли. Девятнадцать лѣтъ. Сирота. Воспитывается у дяди по матери, маркиза Торнацони. Обширныя помѣстья въ Муджелло; вилла близъ Фаенцы".
Захлопнувъ тетрадь и снявъ очки, онъ продолжалъ:
-- Многія пробовали браться за дѣло. Но что! это были глупыя дѣвчонки съ улицы. Графъ прогонялъ ихъ съ перваго слова.
Мы переговорили о деталяхъ, и, провожаемая Леони до порога, я вышла на улицу, спустивъ снова вуаль на лицо и оправивъ свое скромное платье.
За обѣдомъ я обдумала всѣ мелочи въ этомъ трудномъ и странномъ дѣлѣ, влекущемъ и почему-то волнующемъ меня. Времени оставалось очень немного. Я велѣла раскрыть свои сундуки и перерывала ихъ нѣсколько разъ съ верху до самаго низа, прежде чѣмъ остановить на чемъ-нибудь выборъ. Изъ драгоцѣнностей я взяла только длинную нитку жемчуговъ, спускающихся съ ожерелья почти до колѣнъ въ видѣ четокъ, на темномъ платьѣ съ вышитыми золотомъ рукавами и воротомъ; куаферъ устроилъ мнѣ легкую прическу, держащуюся всего одной золоченой гребенкой и производившую впечатлѣніе небрежности и нестаранія, хотя на нее потребовалось около часа работы искусныхъ и быстрыхъ рукъ; на блѣдномъ лицѣ я подкрасила слегка только кончики ушей и губы; нѣсколькими точками у глазъ я придала имъ томности, удлинивъ ихъ разрѣзъ.
Посланный отъ Леони засталъ меня еще не совсѣмъ готовой, и пришлось торопиться.
Мы проѣхали по темнѣющимъ улицамъ.
На условленный стукъ отперъ старый слуга намъ двери палаццо Гиничелли. Долго пришлось проходить по неосвѣщеннымъ заламъ, гулко разносившимъ наши шаги. Безъ предупрежденія открылъ, наконецъ, старикъ меленькую черную дверь и, пропустивъ меня, снова заперъ. Графъ Маркъ Гиничелли всталъ съ своего глубокаго кресла у болыыого стола. Комната освѣщалась колеблющимся свѣтомъ свѣчей подъ абажуромъ; но я и съ опущенными глазами разглядѣла въ нѣсколько секундъ высокаго юношу, стройнаго, хотя и неумѣющаго держаться, съ блѣднымъ лицомъ. Темно-зеленый камзолъ ниже колѣнъ придавалъ ему монашескій видъ. Въ притворномъ смущеніи я не покидала порога и, сдѣлавъ видимое усиліе надъ собой, графъ первый обратился ко мнѣ.
-- Мадонна... мнѣ говорилй... вы желали... вы просили меня видѣть...
Голосъ его дрожалъ отъ волненія. Я пришла къ нему на помощь. "О, синьоръ графъ, -- начала я, -- прежде всего прошу прощенія за свою дерзость!" -- и длинная, заранѣе придуманная исторія дала ему время оправиться отъ перваго смущенія.
Онъ выслушалъ меня не безъ вниманія. Трогательная выдумка о несчастномъ должникѣ, очевидно, подѣйствовала на него. Искусно переведя разговоръ, я, мало-по-малу заставила графа отвѣчать на мои вопросы. Его смущеніе уменьшилось, хотя видимая непривычка къ женщинамъ и какая-то странная боязнь дѣлали его рѣчь тяжелой и ненаходчивой даже въ самой обыкновенной болтовнѣ. Я зато говорила безъ умолку о дорожныхъ приключеніяхъ, о новыхъ сонетахъ моднаго поэта и тому подобныхъ невинныхъ пустякахъ, которые могли бы усыпить самую подозрительную недовѣрчивость.
-- Синьоръ,--заговорила я совершенно неожиданно, когда мнѣ показалось, что графъ уже достаточно подготовленъ къ моему признанію, -- синьоръ, я не скрою, что не только дѣло бѣднаго Луиджи привело меня къ вамъ. Повѣрьте, вы имѣете гораздо больше, чѣмъ вамъ это кажется, самыхъ искреннихъ друзей, которые горячо волнуются вашимъ страннымъ образомъ жизни; такимъ неестественнымъ въ ваши года отчужденіемъ отъ людей, отъ веселья, отъ всѣхъ радостей, такъ широко открывшихся бы передъ вами, если бы вы только пожелали. Не праздное любопытство, а только любовь привела сегодня меня сюда.
Я видѣла, какъ безпомощно сжался онъ въ своемъ креслѣ при моихъ словахъ; какъ поблѣднѣли губы, а лицо покрылось красными пятнами, но я продолжала, не останавливаясь:
-- Я знаю одну дѣвушку. Многіе добивались ея любви, и поэтому можно судить, что въ ней нѣтъ ничего, внушающаго отвращеніе; всего только одинъ разъ видѣла она васъ, о, синьоръ, и съ тѣхъ поръ одна любовь, одна страсть сжигаетъ ея сердце. Долго скрывала она свои муки, повинуясь голосу женской скромности, но не стало больше силъ, и вотъ умолила она меня прійти къ вамъ вѣстницей любви. Почему же я вижу только ужасъ и отвращеніе на вашемъ лицѣ? Неужели не растаиваетъ холодность отъ страстныхъ словъ?
И быстрымъ, какъ бы нечаяннымъ движеніемъ, распустила я свои, слабо связанные одной гребенкой, волосы, выкрашенные тогда въ золотистый цвѣтъ.
Мои слова были искусны и коварны, но лжи въ нихъ уже не было: странная красота его волновала меня и переполняла трепетнымъ желаньемъ. Не могло быть любовницы то умоляющей и покорной, то лукавой и искусной, добивающейся страстнаго отвѣта, болѣе искренней, чѣмъ была я, хотя и пришедшая сюда безъ любви.
Не оставалось больше холоднаго разсудка въ моихъ словахъ, и страсть, вдругъ охватившая все тѣло, всѣ помыслы мои, повлекла меня по своему пути, быть можетъ, самому мудрому, самому вѣрному. Я обнимала его колѣни, трепетавшія отъ моихъ прикосновеній; я цѣловала узкія руки, такія нѣжныя, почти прозрачныя; плакала и молила.
И съ жалостью приходила въ его сердце любовь. Уже не отстраняясь отъ меня въ ужасѣ, ласково утѣшая, онъ гладилъ мои волосы и робко отвѣчалъ на мои объятья; онъ цѣловалъ быстрыми, острыми поцѣлуями, не насыщающими, а еще больше распаляющими нетерпѣніе. И я уже торжествовала побѣду.
-- Прекрасный мой Маркъ, вы не уйдете, не отринете моей любви.
-- Нѣтъ, нѣтъ.
И въ своемъ смущеніи еще болѣе прекрасное, желанное лицо покрывалось румянцемъ. Я же, опутывая его жемчугами и прядями волосъ, смущенная, ибо любовь всѣхъ равняетъ, шептала:
-- Что же медлите вы, мой возлюбленный? Вѣдь нѣтъ болыне запрета въ нашей любви?
А онъ, смутившись, отстранилъ меня и, отвернувшись, закрывъ руками разгоряченное лицо, сказалъ:
-- Прекрасная монна, вы сумѣли разжечь мое сердце, до сихъ поръ холодное и трусливое. Вы -- первая, которую осмѣлился я пожелать. Но не всѣ преграды еще сломлены; не всѣ пути пройдены; и въ нашей любви я не могу быть равнымъ. Но я сдѣлаю послѣднее усиліе, и вы найдете завтра меня уже готовымъ; безъ колебанія завтра я отвѣчу на вашъ страстный призывъ.
Такъ мы простились.
Уже не разъ испытавшая любовь, я не помню, чтобы когда-нибудь такъ томилась, какъ въ тотъ вечеръ. Даже съ раскрытыми окнами казалось мнѣ душно, и всю ночь стоялъ передо мною его прекрасный образъ, -- высокаго юноши, съ нѣжнымъ ртомъ на блѣдномъ лицѣ, темноволосаго, съ полузакрытыми отъ страсти глазами, съ румянцемъ смущенія на щекахъ, едва покрывавшихся юношескимъ пушкомъ.
Рано утромъ, только что забывшуюся тяжелымъ сномъ, меня разбудила служанка. Неизвѣстный ей юноша, показавшійся очень взволнованнымъ, добивался видѣть меня и, не допущенный, просилъ передать мнѣ бѣлый букетъ изъ весеннихъ гіацинтовъ. Напрасно я посылала вернуть его, плача отъ досады и проклиная излишнюю скромность привратника, -- онъ уже скрылся. Записка на цвѣтахъ немного утѣшила меня: "Все кончено, все побѣждено! Я жду васъ, моя возлюбленная!" -- было набросано на измятомъ клочкѣ бумаги спѣшной, еще почти дѣтской рукой. Я велѣла спустить шторы, и весь день пролежала въ постели, томясь и мечтая. Послѣ обѣда я взяла ванну, холодную и душистую, и выбрала себѣ бѣлое, легкое платье, съ яхонтовыми застежками. Волосы я зачесала въ двѣ косы, уложивъ ихъ вокругъ головы въ два ряда.
Какъ ни торопила я кучера, мнѣ казалось, что мы ѣдемъ все-таки слишкомъ медленно.
Едва выскочивъ изъ кареты, я почти на-ткнулась носъ съ носомъ на Леони, выходящаго изъ дверей палаццо. Онъ показался мнѣ такимъ важнымъ и наряднымъвъ своемъ рыжеватомъ, бархатномъ камзолѣ и болыиой шляпѣ съ перомъ, что я узнала только тогда, когда, церемонно раскланявшись, онъ улыбнулся и остановилъ меня словами:
-- Добрый вечеръ, синьора, -- и затѣмъ продолжалъ: -- Ваша поспѣшность оказалась уже запоздалой. Впрочемъ, не безпокойтесь: мы получимъ все по условію. Я не такой человѣкъ, чтобы позволить издѣваться надъ собой всякимъ мальчишкамъ, и дядюшка Торнацони прекрасно это знаетъ.
-- Что означаютъ ваши слова? -- воскликнула я, встревоженная мрачными предчувствіями.
-- Какъ, вы еще не знаете о продѣлкахъ этого сумасброднѣйшаго изъ графовъ, этого нелѣпѣйшаго мальчишки Гиничелли? -- заговорилъ съ жаромъ Леони. -- Всѣ наши старанья оказались пропавшими даромъ. Вчера вечеромъ, послѣ вашего посѣщенія, и сегодня утромъ онъ держалъ себя такъ бѣшено и совершилъ столько безразсудныхъ глупостей, что мы имѣли твердое убѣжденіе въ нашей побѣдѣ, а два часа тому назадъ онъ совершенно неожиданно, не сказавши никому ни слова, скрылся изъ дома, оставивъ краткую записку, что уѣзжаетъ въ дальнія помѣстья. Конечно, все это смѣшно и противно, но въ сущности мы ничего не теряемъ, и повѣрьте, во Флоренціи найдутся сотни достойныхъ молодыхъ и богатыхъ людей, сумѣющихъ васъ, синьора, оцѣнить гораздо больше, чѣмъ этотъ глупый ломака.
-- Конечно, -- отвѣчала я, овладѣвъ своимъ волненіемъ, -- если маркизъ заплатитъ намъ исправно, мы ничего не теряемъ.
-- О, это ужъ предоставьте мнѣ! Да къ тому же, можетъ быть, графа еще и удастся вернуть. За нимъ послана погоня. И можно будетъ возобновить вашу попытку.
-- Ну, нѣтъ, -- возразила я, -- мнѣ надоѣло возиться съ вашими недоносками. Посовѣтуйте лучше нанять для графа кормилицу.
Больше мы ничего не говорили объ этомъ. На другой день я получила деньги и могла покинуть Флоренцію, такъ какъ, все-таки, я была ужасно разстроена.
Петербургь. 1906--1907 г.