"Аполлонъ", No 6, 1910
Уже афиша, на которой значилось: переводъ П. П. Потемкина, декораціи князя А. К. Шервашидзе, музыка М. А. Кузмина, режиссеръ В. Э. Мейерхольдъ, предвѣщала нѣчто для Александринскаго театра необычайное. Было даже нѣсколько страшно: вѣдь это уже не маленькая зала на Офицерской, съ той интимной атмосферой лабораторіи, въ которой три года тому назадъ дерзкіе опыты, даже оставаясь лишь опытами, принимались съ удовлетвореніемъ, какъ обѣщанія будущихъ достиженій. Сюда же, въ эту торжественную, привычную съ дѣтства залу Императорскаго театра можно было придти только совсѣмъ готовыми, совсѣмъ увѣренными, не для исканій результатовъ, которые еще не провѣрены, а для окончательной побѣды, или окончательнаго пораженія. И, несомнѣнно, постановка "Шута Тантриса" является побѣдой, побѣдой тѣмъ болѣе славной, что она куплена не цѣною уступокъ, а дѣйствительнымъ, неоспоримымъ доказательствомъ цѣнности новыхъ театральныхъ пріемовъ, которые впервые были не только провозглашены, но и выявлены въ полной мѣрѣ, несмотря на всю трудность преодолѣнія столькихъ препятствій: какъ предубѣжденная "большая" публика, какъ привыкшіе совсѣмъ къ другому актеры, какъ весь этотъ громоздкій, не приспособленный къ быстрымъ перемѣнамъ аппаратъ казеннаго театра. Сейчасъ нельзя учесть всѣ возможныя послѣдствія этой побѣды. Конечно, трудно мечтать чтобы свѣтъ перевернулся и Александринскій театръ сталъ впереди смѣлыхъ искателей новаго театра, но онъ сталъ на тотъ благородный путь, на которомъ рядомъ съ освященной традиціями стариной -- возможна истинная новизна, принимаемая съ мудрой осторожностью и культурной терпимостью. Помимо, такъ сказать, политическаго значенія постановки "Шута Тантриса", это былъ изъ всѣхъ драматическихъ спектаклей сезона са мый интересный. Я не буду говорить о самой пьесѣ Хардта, такъ какъ о ней уже было сказано въ No 4 "Аполлона", даже болѣе подробно, чѣмъ заслуживала эта обычная для нѣмецкаго сентиментализма, нѣсколько фальшивая и слащавая попытка возрожденія стараго романтизма.
Но совершенно какъ то независимо отъ пьесы, въ этихъ позахъ, взятыхъ со статуй королей и святыхъ, въ декораціяхъ Шервашидзе -- воскресала подлинная строгая легенда средневѣковья, проходила мрачная, окрашенная пурпуромъ любви и смерти страшная и незабываемая исторія, гдѣ прокаженные въ неистовой похотливой пляскѣ всплескиваютъ красными руками; гдѣ въ темныхъ залахъ,таящихъ мрачныя предчувствія, съ синимъ закатомъ надъ высокой дверью, играютъ въ шахматы короли и королевы; гдѣ рыцари таинственно прекрасные, какъ Св. Георгій, спасаютъ своихъ королевъ, неузнаваемые ими, убиваютъ на быстрыхъ поединкахъ и ангелами поддерживаются, когда прыгаютъ съ высокихъ стѣнъ, въ развѣвающихся плащахъ -- все это, какъ-то почти помимо Хардта, волновало и влекло въ постановкѣ "Шута Тантриса". Необычайно въ этомъ спектаклѣ было -- полное и старательное подчиненіе всѣхъ актеровъ единому замыслу.
Этотъ Ходотовъ (Тристанъ), любимецъ публики, невыносимый въ другихъ случаяхъ своей дешевой задушевностью, здѣсь не сдѣлалъ ни одного не благороднаго жеста, не сказалъ ни одного фальшиваго слова,..
Юрьевъ (Маркъ) не оскорбилъ ни на минуту королевскаго достоинства слишкомъ страстнымъ порывомъ мучимаго ревностью возлюбленнаго. Какъ трагически-торжествененъ былъ онъ въ сценѣ суда, когда, слушая роковую вѣсть о новой измѣнѣ, онъ оставался неподвижнымъ, какъ бы слившимся съ иконостасомъ, въ видѣ котораго былъ сдѣланъ его тронъ!
Ведринская (Изольда) была, быть можетъ, слишкомъ нѣжной, болѣе хрупкой, чѣмъ мы привыкли воображать Изольду -- эту героическую любовницу. Но вѣдь здѣсь уже и сама Изольда -- иная, почти обезумѣвшая, ослабѣвшая, не узнающая своего Тристана, не имѣющая уже силы отвѣтить на страстный его призывъ, Изольда, у которой остались лишь: собачка Петикрю, смутная, жестокая память несчастной любви, вѣчный ужасъ въ темномъ замкѣ и страшная гибель.
Но въ первомъ дѣйствіи, когда Изольда разспрашиваетъ о корабляхъ, пришедшихъ изъ страны, гдѣ -- Тристанъ, и во второмъ, когда утомленная лукавствомъ позорной защиты, узнавшая, что Тристанъ не остановился на призывъ ея именемъ, она не удерживается и -- страстными клятвами въ вѣчной любви къ даже измѣнившему ей любовнику -- подписываетъ себѣ ужасный приговоръ,-- нельзя было въ этой слабой, прекрасной въ страданіяхъ королевѣ не узнать той другой Изольды -- Изольды Вагнера.
Нѣкоторые моменты у Ведринской-Изольды остаются надолго въ памяти: Такъ, когда на судѣ она въ красномъ плащѣ, положивъ руку на голову пажа, стоитъ передъ королемъ, передъ обвинителями оскорбленная, измученная, но гордая и любящая...
Даже у всѣхъ второстепенныхъ персонажей (Коваленская, Прохорова, Есиповичъ), чувствовалось какое-то необычайное воодушевленіе, которое и сдѣлало этотъ спектакль исключительнымъ по рѣдкой стройности всего замысла и исполненія.
Сергѣй Ауслендеръ.