РАССКАЗ
I
Лицеистов вели гулять; шуршали под ногами опавшие розоватые листья. Не колебались из стороны в сторону треуголки, а все в одну ровную линию тянулись, руки в белых перчатках не болтались зря, а когда проходили по беленькому мостику через канал, мерно звучали шаги: раз, два, раз, два. А воспитатель, мосье Фузье, все был недоволен: забегал вперед, отставал, пятился задом, размахивал ручкой и покрикивал:
-- Ровнее, прошу ровнее. Не горбиться, вы, Куз... Куз... Куз..., -- никак не удавалась ему фамилия, такая простая -- Кузовкин.
-- Э, черт, что привязался, -- презрительно оттягивал губы румяный Котя Кузовкин. -- Что мы, солдаты, право. Эх, барабанщик!
Но сам старался держать голову выше, втянуть живот, горделиво выпятить грудь -- не удавалась Коте лицейская выправка.
На черной холодной воде не плавали больше белые лебеди, дамы, проезжая в экипажах по сквозным аллеям, прижимали муфты к нежным личикам, прячась от неожиданного первого осеннего морозца, и, казалось, дрожали от холода мраморные обнаженные дриады, на которые меланхолически сыпались золотые листочки, и фавны не могли согреться в своей пьяной пляске.
Лицеисты тоже все зарумянились, похорошели, как девушки, подрумянившиеся к балу, а субординация не позволяла потереть перчаткой зардевшееся ухо и похлопать рукой об руку.
-- Ты слышал, -- говорил Кузовкину его сосед по классу, дортуару и гулянью, неразрывный друг, задумчивый Тунин, -- ты слышал, вчерась за мельницей на дуэли князь Любецкий убил поручика Шварца. Первым же выстрелом его уложил.
-- Мне Демьянов рассказывал, -- перебил Тунина Кузовкин. -- Из-за баронессы фон Метнер. Оба за ней волочились.
-- Ты думаешь, можно так любить, чтобы убить или позволить себя убить? -- промолвил задумчиво Тунин.
-- Чудак! -- засмеялся Кузовкин. -- Какой порядочный человек может позволить. Чтобы у него отбивали. Одного приличия ради нельзя терпеть иной раз. Как тебе втолковать!
-- И никогда не втолкуешь, -- с горячностью отозвался Тунин. -- Пустой предрассудок. Почему любовь не знает различий, почему никто не сможет заказать кому-то полюбить принцессу, а приличия требуют ревновать только к равным. Не понимаю.
-- Та-та-та, вот куда ты гнешь! -- опять рассмеялся Кузовкин. -- К кому же ты вздумал ревновать свою Ольгу? -- добавил он шепотом, чтобы не слышали товарищи.
-- Мы с тобой поссоримся, если ты позволишь себе подобные намеки, -- вспыхнул Тунин.
По аллее проехала в открытой карете дама в синей шляпе; большой желтый дог лежал на передней скамейке, меланхолически положив морду на край экипажа.
-- Баронесса фон Метнер, та самая!! -- сказал Кузовкин, и они оба стали смотреть вслед отъезжающей черной карете.
II
Баронесса фон Метнер прошла по ряду сумеречных комнат. Бархатные гардины затемняли еще более и без того глубокие с окнами в сад залы. Желтый дог шел сзади, громко стуча когтями по паркету.
Баронесса была ужасно расстроена. Когда она снимала перчатки, ей казалось, что от них тонкий струился аромат сладкого ладана. Баронесса была сегодня в дворцовой церкви на панихиде по поручике Шварце.
В столовой уже горели свечи в канделябрах, строгий Демьяныч готовил чай, беззвучно передвигаясь от буфета к столу.
Барон фон Метнер, маленький, толстый, добродушный, вышел из кабинета в вицмундире со звездой.
-- Еду сейчас в Петербург, вызван туда эстафетой, -- принимая тонкую китайскую чашечку от Демьяныча, говорил барон, и довольство всем окружающим: своей карьерой, домом, женой, предстоящей поездкой, -- полное довольство, как сияние светилось, казалось, вокруг плешивой головы барона.
-- Не будет ли покупок каких, моя дорогая? Шелков или бисера не надо ли? Попросил бы тетушку, она мастерица на покупки. Думаю завтрашний вечер в театр попасть, хоть актеры, говорят, этот год неважные. Бедный поручик Шварц. Из-за чего повздорили они с князем? Такой красивый и воспитанный был молодой человек. При дворе его даже любили.
Баронесса молчала, не отводя задумчивых глаз от желтого огонька свечки, а барон неутомимо продолжал свою болтовню, долго еще распространяясь о прекрасных качествах убитого поручика Шварца. Как истинный муж, он, конечно, и не подозревал того, о чем все уже давно говорили, тесно соединяя имена баронессы фон Метнер с именами вчерашних дуэлянтов.
Наконец Демьяныч доложил, что карета подана, пока слуги носили в дорожную карету лисью шубу, портфель с бумагами, поставец, грелку для ног на случай мороза, барон целовал тонкую бледную руку жены, и давал ей последние наставления.
-- Вернусь не раньше, как через пять дней. Не скучай без меня. На похоронах мне быть не придется, не забудь выразить сочувствие почтенной матушке поручика Шварца.
Кутаясь в шелковую с китайскими цветочками шаль, долго ходила баронесса фон Метнер по темным пустым залам. Вспоминалось ей все, что произошло за эти дни, и ни в чем винить она себя не могла. Нравился ей и задумчивый тихий юный поручик Шварц, и веселый красавец князь Любецкий. Обычная игра кокетства развлекала ее несколько, и кто мог ждать, что все кончится столь печально.
Баронесса с тоской смотрела в окно на облетевший темный сад. Еще так недавно у этого же окна стояли они рядом с поручиком Шварцем и так почтительно-нежны были его слова, так робки слабые поцелуи у темного окна, выходящего в осенний сад.
III
Кузовкин и Тунин, обнявшись, ходили по неосвещенному коридору.
Сумерки -- часы откровенных излияний.
-- Я не понимаю тебя, Алексейка, -- говорил Кузовкин, -- по-дружески говорю -- люблю тебя и не понимаю. Какого черта мрачнеешь ты, уединяешься? Почему не хочешь никогда с нами кутнуть, меланхолию разводишь? Неужели трусишь? Так не бойся, и мосье Фурье, да и сам директор отлично знают о невинных шалостях наших, и пока не выйдешь за пределы скандальной огласки -- будут смотреть сквозь пальцы, потому понимают, молодости веселье подобает, а вот ты понять не хочешь!
-- Странный ты, -- возразил Тунин. -- Что же делать, если все ваши забавы меня не привлекают, и, по совести, даже противны все эти пошлости.
-- Пошлости, а как же судить об Оленьке? -- перебил Кузовкин. -- Ты, брат, прости, я с тобой во всем бываю откровенен и, кажется, того же могу ждать от тебя. Не одному тебе Оленька по вкусу. Действительно, красотка, что и говорить... Но причем же осуждать других, если сам...
-- Я никого не осуждаю. С тобой я вполне откровенен и не думаю не доверять нашей дружбе. Если же не говорю, то этому причиной... -- Тунин смешался и замолк.
-- Ну как хочешь, -- несколько обиженно промолвил Кузовкин. -- Пойду к Жану, он новую гитару купил и играет изумительно. Пойдешь, может, со мной?
-- Охотно, -- быстро ответил Тунин. -- Ты не сердись.
Они спустились по чугунной лесенке в нижний этаж, прошли через сени, где дремал на диване старый швейцар Филимон, и попали в коридор, в который выходили двери кладовок, чистой черной кухни, а также каморки служителей и дядек.
Лицеистам сюда заходить запрещалось, но запретный плод особую сладость имеет, и частенько сюда забегали, то морковки или яблоков стащить из кладовой, то к дядьке Жану, всеобщему пособнику во всех лицейских шалостях и делах, гитаристу и горькому пьянице, то посмотреть на знаменитую Оленьку, дочку швейцара Филимона, каморка которого помещалась в этом же коридоре. А то просто так из озорства.
В коридорчике пахло кислой капустой и яблоками. Было совсем темно, так что приходилось брести ощупью. Кузовкин обогнал товарища, идя уверенно по этому более знакомому ему коридору. Тунин замедлил шаги, хотя, быть может, и не одна боязнь разбить нос об какую-нибудь кадушку была причиной этому.
За стеной раздавались звуки гитары дядьки Жана. Кузовкин открыл дверь, и исчезнув, быстро закрыл ее. Несколько минут Тунин простоял, будто чего-то ожидая. В глубине коридора приоткрылась другая дверь, и мелькнуло желтое платье. Тунин поспешил туда.
-- Оленька! -- произнес он шепотом.
Ольга стояла на пороге своей каморки, тускло освещенной лампой, перед большим киотом.
-- Оленька! -- прошептал вторично Тунин.
Лица Ольги в темноте нельзя было разобрать, нельзя было также понять, смеется она или дышит тяжело, как после быстрой ходьбы.
Ничего не отвечая, Ольга отодвинулась от двери в каморку. Тунин прошел за ней.
При мерцающих вспышках лампадки ему казалось, что глаза ее блестят. Секунду они помедлили молча, потом Тунин неловко обнял Ольгу. Она откинула слегка голову, и он поцеловал ее не в губы, а в щеку около уха.
-- Что вы шалите, барин, -- проговорила она и рассмеялась так громко, что Тунин невольно отпустил ее. Казалось, что весь Лицей услышит этот смех, тем более, что дверь была открыта, и за стеной, как нарочно, замолкла гитара дядьки Жана.
-- Тише, ради Бога, тише, -- зашептал Тунин.
-- Испугались? -- наклоняясь к нему совсем близко, ответила Ольга, переставая смеяться. -- Не храбрый вы очень.
Тунин повернулся и пошел к двери.
-- К тетке Степаниде пойду сегодня ночью гадать. Она на Черном пруду живет. В переулке третий дом.
Тунин не обернулся, хотя явственно расслышал эти слова.
В каморке у дядьки Жана опять лихо бренчала гитара.
IV
Было десять часов, когда Алеша Тунин вышел через задние ворота, одетый в черную партикулярную шинель, доставленную дядькой Жаном при усердном содействии Кузовкина.
Идти надо было через парк. Листья крутились по дорожкам с зловещим шелестом. Казалось, кто-то нагоняет. Таинственно поблескивали беседки и статуи. Луна иногда выскальзывала из-за быстро несущихся туч. Было очень холодно, жутко и вместе сладко.
Тунин шел быстро, но еще быстрее проносились мысли одна за другою: то вспоминал он усмешку Кузовкина и его поощрительные слова: "Степанида -- баба толковая, она и погадать, и угостить, и услужить умеет, как следует". То, краснея, вспоминал неловкий свой поцелуй давешний. И другие встречи с Ольгой, такие случайные и минутные, в которых не умел никогда он ни высказать, ни даже сам почувствовать того странного влечения, которое он испытывал к этой краснощекой с лукавыми будто изюминки глазами, полногрудой, несмотря на свои шестнадцать лет, отнюдь ничего в себе поэтического не таящей, швейцаровой дочке. Что услышит он от нее и что ей сам скажет? Или окончится это свидание опять какой-либо смешной неловкостью? И даже жарко становилось Алеше при мысли о подобной возможности.
Выйдя из парка, надо было завернуть в переулочек. На углу стояла коляска, как показалось Тунину, чем-то знакомая ему. Кучер храпел на козлах.
Тунин быстро проскользнул в узенький переулок. В маленьких мещанских домишках (здесь уже начиналась слобода) окна были наглухо закрыты ставнями, и нигде ни огонька не было видно. Уныло тявкала на огороде собака, и луна окончательно выбилась из-за туч.
Тунин постоял в раздумье, для чего-то перекрестился и взошел на крылечко третьего (как во сне, будто, помнил он, шепнула ему Ольга) дома. Дверь легко поддалась его руке, и он стоял в темных сенях, где вкусно пахло сушеной малиной.
Он не успел еще подумать, что предпринять ему далее, как быстро открылась другая уже дверь, и на пороге показалась высокая дама, с лицом, закрытым вуалем. Женщина в малиновом сарафане с вдовьей повязкой на голове держала свечу, заслоняя ее от ветра рукой, и провожая посетительницу, певучим голосом приговаривала: "Не беспокойтесь, матушка. Так все как по-писанному и будет".
Дама пригнулась к низкой притолоке, и шагнула прямо на Тунина.
-- Кто это? -- воскликнула она встревожено. Женщина подняла свечу к самому лицу Алеши.
-- Это вы, вы пришли за мной! -- каким-то прерывающимся голосом произнесла дама.
Ветром внезапно задуло свечу.
-- Вот и нашли знакомца, проводит вас, и жутко не будет, а то места у нас глухие, -- приговаривала женщина и помогла гостье выйти на крыльцо, поддерживая ее под локоток.
Тунин, сам не зная зачем, вышел следом.
Дама шла быстро, какой-то колеблющейся походкой. Казалось, что-то ужасное страшило ее, и она старалась от чего-то убежать, скрыться. Тунин едва поспевал за ней.
Когда в этой страшной погоде они миновали экипаж, стоявший по-прежнему на углу, и вошли в парк, дама постепенно замедлила шаг. Тунин почти догнал ее.
Луна опять забилась за тучи.
Так медленно шли они по аллее почти рядом. И молча. Только листья зловеще шелестели под ногами. Дама не взглядывала на Алешу, а он будто ничего больше не помнил, не знал. Почему-то ему казалось, что она позвала его, и он должен, должен следовать за ней так, на полшага сзади.
Наконец, будто в изнеможении, опустилась дама на скамейку возле мутно белевшей в темноте статуи. Она откинула вуаль. Бледное лицо ее показалось Алеше таким же мертвенно белым и неподвижным, как лицо нагнувшейся над скамейкой со своего пьедестала Дианы-охотницы.
Тихим, будто каким-то не своим голосом заговорила дама, не поднимая глаз на стоявшего перед ней Алешу.
-- Вы пришли чтобы наказать меня... Но, клянусь, я не виновна, и уже так ужасно наказана. Никогда князю Любецкому не отдавала я предпочтения, и сегодня так звала вас, так тосковала. Ах, зачем вы были так нерешительны, так робки. Неужели не видели, что только вас, только вас я люблю?
Она умолкла, и медленные слезы катились из-под опущенных ресниц. Она приподнялась со скамейки, сделала шаг, и лицо ее оказалось совсем близко от лица Алеши. Все не поднимая глаз, она коснулась губами его губ. Ее губы были холодны, как у мраморной Дианы, но такая нежная истома наполнила Алешу, такое сладкое волнение от этих непонятных слов, говорящих о странной власти его над этой призрачно прекрасною незнакомкой. И он сам уже целовал эти холодные дрожащие губы.
Вдруг она сделала порывистое движение, почти оттолкнув его. Он впервые увидел ее глаза, они блеснули на секунду, и она, быстро опустила вуаль на лицо. Минуту она постояла, потом сказала совсем иным раздраженным голосом:
-- Удивляюсь, как вы решились воспользоваться моим волнением. Все это -- пустой и бессмысленный бред, случайное сходство и расстроенное воображение. Прошу не провожать меня, а то я кликну своего кучера.
Она быстро пошла по аллее к экипажу.
Тунин стоял, пораженный и взволнованный. Страшные мысли охватили его. За кого он был принят? И почему так странно знакомо было ее лицо? Он долго бродил еще по темным аллеям, на которые луна клала прихотливые тени.
Проходя мимо дворца, он увидел мерцающий свет в дворцовой церкви, и вспомнил, что там лежит поручик Шварц, убитый на поединке князем Любецким из-за баронессы фон Метнер.
V
Когда, сняв в коридоре сапоги, пробравшись тихонько в дортуар, где чадно и уныло догорал ночник, Тунин раздевался, Кузовкин сонным шепотом спросил:
-- Хороша Оленька?
-- Я не видел ее, -- ответил Алеша.
-- Дурак, -- раздраженно промолвил Кузовкин, и перевернулся на другой бок.
Алеша лежал в постели, и, как всегда, мечтал. Но не об румяной пышной Ольге, а о таинственной призрачной незнакомке с мертвенно-бледным лицом и холодными губами. У кого отнял он ее поцелуй? Кого ждала она и не дождалась?
Тускло, беспокойно светила луна в не завешенное шторой окно.
Декабрь, 1916 г.