Послѣ ареста и казни кавалера де-Мондевиль мы стали собираться у Севиража.
Почти два мѣсяца понадобилось для исполненія всего, что подсказывала осторожность и благоразуміе, раньше чѣмъ нашъ новый канцлеръ счелъ возможнымъ, наконецъ, назначить первый послѣ казни столькихъ друзей вечеръ, котораго мы всѣ ждали съ понятнымъ нетерпѣніемъ, такъ какъ въ эти тяжелые дни общеніе съ друзьями и сладкія воспоминанья безвозвратно прошедшаго были единственнымъ утѣшеніемъ немногихъ еще, хотя, быть можетъ, всего на нѣсколько часовъ отклонившихъ гибель, уже переставшую даже страшить, какъ что-то неизбѣжное и непреклонное.
Въ темномъ, ненавистнаго якобинскаго покроя плащѣ я, соблюдая всѣ предосторожности, въ свѣтлыя весеннія сумерки съ багровымъ закатомъ и молодымъ нѣжнымъ мѣсяцемъ надъ Сеной прокрался къ дому Севиража.
Условленный знакъ говорилъ, что все благополучно, и, стараясь остаться незамѣченнымъ, открывъ калитку, я прошелъ по аллеѣ, уже начинающихъ распускаться акацій къ маленькому домику маркиза, служившему въ прежнія времена веселымъ уединеніемъ для любовныхъ и всякихъ другихъ забавъ, а теперь единственному изъ всѣхъ владѣній, оставленному, и то только благодаря особой милости къ нему самого Друга народа.
Согласно уставу я, еще никого не видя, былъ проведенъ Мартиніаномъ, послѣднимъ изъ слугъ, на котораго можно было положиться, въ крошечную комнату безъ окна, освѣщаемую одной свѣчой, гдѣ я съ наслажденіемъ скинулъ уродливый кафтанъ, чтобы переодѣться въ розовый, шелковый костюмъ, уже слежавшійся отъ долгаго неупотребленія, но еще не вполнѣ потерявшій тонкій ароматъ духовъ, быть можетъ, съ послѣдняго бала въ оперѣ или даже, кто знаетъ, въ самомъ Версалѣ. Я нашелъ приготовленнымъ также пышный парикъ съ голубой лентой, шпагу, правда, съ поломанной рукоятью, мушки въ видѣ сердецъ, бабочекъ и цвѣтовъ и наконецъ, пудру, уже два мѣсяца невиданную мною. И я чувствовалъ, какъ вмѣстѣ съ одеждой возвращаются ко мнѣ прежнія легкость, остроуміе, изящество, веселость, красота, беззаботность, всѣ эти милости неба, такъ тщательно скрываемыя въ послѣдніе мѣсяцы подъ отвратительной маской санкюлота.
Еще разъ оглядѣвъ себя въ маленькое зеркало, въ которомъ при невѣрномъ свѣтѣ дрожащей въ моей рукѣ свѣчи снова, колеблясь, возникалъ столь милый и давно потерянный образъ кавалера и виконта де-Фраже, напудренный, нарядный и взволнованный, я вышелъ въ гостиную. Какой сладостью наполняли сердце всѣ, даже столь утомлявшія когда-то мелочи строго соблюдаемаго этикета. Какъ отдыхалъ взоръ на изящныхъ манерахъ, слухъ -- на тонкихъ остротахъ и изысканнѣйшихъ оборотахъ рѣчи. Какъ прекрасны казались улыбки дамъ въ высокихъ, искусно изображающихъ различныя фигуры прическахъ и пышныхъ фижмахъ; какъ стройны и галантны были будто воскрешающіе все великолѣпіе дворцовъ нарядные кавалеры.
-- Какія новости, дорогой виконтъ, -- встрѣтилъ меня, вставая навстрѣчу, хозяинъ.
-- Вы слышали, на вчерашнемъ пріемѣ король сказалъ Мондевилю: "Я не слишкомъ завидую вамъ".
-- Да, а австріячка выдала себя головой, хлопнувъ дверью такъ, что всѣ подвѣски на люстрахъ зазвенѣли.
-- Мондевиль былъ великолѣпенъ.
-- А какъ посмотрѣлъ король на Куаньи, который не могъ сдержать улыбки.
-- Это все послѣдствія ночного приключенія въ маскарадѣ.
-- Послушайте, Буже! Онъ разсказываетъ забавныя подробности, будучи свидѣтелемъ всего происшедшаго!
И Буже разсказывалъ съ такимъ милымъ азартомъ, что черезъ нѣсколько минутъ я совсѣмъ отдался знакомой власти пріятныхъ выдумокъ, не вспоминая трагической дѣйствительности.
Всѣ эти давно знакомые разсказы объ уже погибшихъ людяхъ, передаваемые такимъ тономъ, будто ничего не измѣнилось со стѣнами нашего, когда-то перваго въ Парижѣ, салона, переполняли всегда сладкимъ волненіемъ.
Гавре, обыкновенно горячо принимавшій участіе въ нашихъ разговорахъ, увлекаясь ими чуть ли не искреннѣй всѣхъ, казался сегодня задумчивымъ и разстроеннымъ. Нагнувшись къ нему черезъ столъ, такъ какъ онъ сидѣлъ прямо противъ меня, я спросилъ:
-- Что съ вами, любезнѣйшій маркизъ?
Вздрогнувъ, онъ перевелъ на меня свои даже въ самыя веселыя минуты неподвижные свѣтлые глаза и отвѣтилъ совершенно спокойно:
-- Сегодня, я встрѣтилъ его. Онъ проходилъ въ улицу Дофина. Я все думаю, что ему понадобилось тамъ. Можетъ быть, онъ шелъ къ ней на свиданье. Но что же я могъ сдѣлать? Какъ помѣшать?..
Я понялъ, что рѣчь идетъ о его недавно столь трагически погабшемъ другѣ и его возлюбленной, тоже казненной, но я не могъ разобрать, говоритъ ли онъ серьезно или нѣтъ, потому что обычный нашъ пріемъ упоминать о покойныхъ друзьяхъ, какъ о живыхъ, казался мнѣ слишкомъ неумѣстнымъ въ данномъ случаѣ.
Подавали чай, вошедшій въ моду послѣ американскихъ походовъ, пристрастія къ которому я не раздѣлялъ, и вино, краснѣвшее въ хрустальныхъ приборахъ.
Буже разсказывалъ уже объ утреннемъ гуляньѣ въ Булонскомъ лѣсу и ссорѣ двухъ весьма высокопоставленныхъ особъ.
-- Вы забываете совсѣмъ меня, милый Фраже, -- тихо сказала прекрасная госпожа Монклеръ, задержась на нѣсколько секундъ за моимъ стуломъ, какъ будто оправляя оборку своихъ фижмъ.
-- Вы хотите... -- началъ я, но она перебила меня совсѣмъ громко, такъ какъ нашъ разговоръ уже не оставался незамѣченнымъ:
-- Конечно, конечно. Я буду вамъ очень благодарна.
И оставивъ меня переполненнымъ такъ хорошо знакомымъ чувствомъ любви, опасности, сладкой вѣры въ легко быть можетъ соверщенно пустыя, лживыя слова, она спокойно и медленно прошла въ сосѣднюю комнату. Я вышелъ за ней. И наши встрѣтившіяся улыбки были безмолвнымъ уговоромъ. Издали слѣдуя за Монклеръ, я вздрогнулъ отъ неожиданности, когда въ узенькомъ темномъ коридорѣ двѣ нѣжныя руки обвились вокругъ моей шеи, и цѣлуя со смѣхомъ, она, видимо хорошо знавшая расположеніе дома, увлекла меня въ маленькую, совершенно такую же какъ въ которой я переодѣвался комнату, изъ всей мебели имѣвшую одинъ столъ, что, впрочемъ, не слишкомъ затруднило насъ.
Когда черезъ полчаса мы съ разныхъ концовъ присоединились къ оставленному обществу, только что начавшееся чтеніе стиховъ отклонило вниманіе всѣхъ отъ нашего появленія.
Нѣсколько погрубѣвшій, но все еще прекрасный Жарди читалъ своимъ чистымъ, не сводя широко раскрытыхъ рѣдко голубыхъ глазъ съ одной точки, какъ будто видя что-то невидимое для другихъ.
Любви утѣхи длятся мигъ единый,
Любви страданья длятся долгій вѣкъ.
Какъ счастливъ былъ я съ милою Надиной;
Какъ жадно пилъ я кубокъ томныхъ нѣгъ;
Но, ахъ, недолго той любви нѣжной
Мы собирали сладкіе плоды.
Потокъ временъ несытый и мятежный
Смылъ на пескѣ любимые слѣды.
На томъ лужкѣ, гдѣ вмѣстѣ мы рѣзвились,
Коса скосила мягкую траву;
Вѣнки любви, увы, уже развились,
Надины я не вижу наяву,
И долго послѣ въ томномъ жарѣ нѣгь
Другихъ красавицъ звалъ въ бреду Надиной,
Любви страданья длятся долгій вѣкъ,
Любви утѣхи длятся мигъ единый.
Среди покрывшаго послѣднія строфы восторженнаго шопота всегда окружавшихъ поэта яркимъ цвѣтникомъ дѣвицъ и дамъ, вдругъ раздался голосъ Гавре, негромкій, но непреклонный:
-- Стишки недурны, но я не замѣтилъ необходимой рифмы -- гильотина.
Всѣ въ смущеніи не умѣли прервать неловкаго молчанія, наступившаго послѣ столь неумѣстной выходки весь вечеръ такъ странно ведущаго себя Гавре, и только Жарди продолжалъ еще улыбаться, глядя въ пространство, своей милой застѣнчивой улыбкой, такъ идущей къ его лучезарному лицу.
Тогда нашъ канцлеръ увидѣлъ необходимость вмѣшаться своей властью; выступивъ впереди, онъ сказалъ гнѣвно и величаво:
-- Дерзкій безумецъ, вы забыли священную клятву предъ божественной чашей Іоанна, покровителя и помощника нашего. Ваше малодушіе граничитъ съ предательствомъ. Братья, обойдите молчаливымъ презрѣніемъ эти дикія слова, какъ обходите вы палачей и убійцъ и тѣмъ побѣждаете ихъ подлое насиліе. Маркиза де-Гавре болыпе не существуетъ среди нашихъ друзей. Какъ смерть не можетъ отнять отъ насъ ни одного славнаго имени, такъ одинъ отвратительный поступокъ вырываетъ навсегда даже изъ памяти самое имя презрѣннаго.
Медленно и спокойно Гавре допилъ свое вино и при общемъ молчаніи, ни на кого не глядя, вышелъ изъ комнаты.
Хотя искусно завязанный разговоръ и создалъ сейчасъ же видъ привычнаго оживленія, но тяжелое смущеніе не покидало уже сердца, кажется, всѣхъ присутствующихъ и вскорѣ понемногу, изъ осторожности маленькими группами, стали расходиться.
На прощанье канцлеръ произнесъ краткую рѣчь, въ которой преподалъ наставленія горделиваго отрицанія жестокой дѣйствительности, единственнаго достойнаго поведенія въ настоящихъ обстоятельствахъ, и напомнилъ уставъ нашего ордена "Братьевъ св. Іоанна".
Внезапно задутый благодѣтельнымъ вѣтромъ фонарь въ рукахъ мужа далъ намъ возможность проститься быстрымъ беззвучнымъ поцѣлуемъ, не думая, когда намъ придется опять увидаться.
------------------
Занятія математикой, которыми я увлекся въ эти тяжелые дни, помогли мнѣ спокойно не только ожидать своей участи, но даже исполнять самыя отвратительныя требованія такъ называемаго "Комитета Спасенія".
Благоразуміе и твердая вѣра въ то, что настанетъ часъ, когда можно будетъ сбросить маску и нанести смертельный ударъ ненавистной революціи ея же оружіемъ, заставляли меня подчиняться безропотно всему.
Зная мое происхожденіе, но не имѣя противъ меня никакихъ обвиненій, комитетъ, кажется, съ особымъ удовольствіемъ назначалъ меня чаще другихъ въ число гражданъ, обязанныхъ своимъ присутствіемъ придавать хотя бы тѣнь законности ихъ гнуснымъ убійствамъ. И я научился не дрогнуть ни однимъ мускуломъ подъ взорами добровольныхъ сыщиковъ.
Въ седьмой день Фруктидора яснымъ, но холоднымъ утромъ, я, повинуясь предписанію "Комитета Спасенія" прибылъ на площадь Революціи для присутствія при казни сорока аристократовъ, приговоренныхъ по процессу извѣстнаго заговора "Святой Дѣвы".
Чиновникъ конвента, провѣривъ присяжныхъ по списку, размѣстилъ насъ на скамейкахъ эшафота, какъ разъ около самой гильотины. Почти не замѣчая происходившаго, весь уйдя въ разрѣшеніе трудной теоремы, надъ которой я бился уже нѣсколько дней, я вдругъ услышалъ сразу нѣсколько хорошо знакомыхъ именъ, произносимыхъ прокуроромъ, читающимъ приговоръ.
Много разъ приходилось мнѣ, не поблѣднѣвъ, выходить изъ подобныхъ испытаній, но въ эту минуту мнѣ показалось, что все погибло: сердде похолодѣло, и я удивляюсь, какъ я не упалъ тогда же съ своей высокой скамейки прямо въ толпу, жадно ожидающую привычнаго зрѣлища.
Въ маленькихъ тачкахъ подвозились все новыя и новыя жертвы, которымъ приходилось, несмотря на быстроту и ловкость палачей, все-таки ждать своей очереди иногда нѣсколько мучительно долгихъ минутъ.
Сколько тутъ было знакомыхъ лицъ. Вотъ Толье, Корне, Филисье, Бертрамъ. Мнѣ казалось, что всѣ братья нашего ордена пришли погибнуть сегодня.
Медленно, неловко задѣвая за ступени, взошелъ на помостъ Жарди. Онъ не казался взволнованнымъ, но только какъ будто стѣсненнымъ всей необыковенностью обстановки и тѣмъ вниманіемъ многотысячной толпы, которое приковывалось къ нему. Отросшіе свѣтлые волосы безъ парика придавали "ему трогательный, почти дѣтскій видъ. Неуклюжесть одежды подчеркивала изящество манеръ. Я чувствовалъ, какъ близокъ онъ -- этотъ первый мой другъ въ Парижѣ. Въ эти нѣсколько минутъ цѣлый рой воспоминаній пронесся въ моемъ мозгу съ яркостью дѣйствительности: наши первыя встрѣчи въ Версальскомъ саду; его свѣтлыя комнаты въ отелѣ Лармене; наши разговоры; его стихи, улыбки, письма, все, все.
И вмѣстѣ съ тѣмъ эти воспоминанья какъ-то странно успокаивали меня и возвращали мнѣ столь необходимое самообладаніе. И когда по этимъ же роковымъ ступенямъ твердо и легко поднялась госпожа Монклеръ, моя возлюбленная, прекрасная Монклеръ, я былъ уже совершенно спокоенъ; холодно встрѣтилъ я ея улыбку, конечно, обращенную ко мнѣ, когда, проходя мимо скамейки, она почти задѣла мои ноги; какъ чужой, слышалъ я ея голосъ, нисколько не измѣненный.
-- Вы не слишкомъ любезны, гражданинъ палачъ.
И только, когда всѣ тѣла друзей были уже опять уложены въ тачки, а палачи, вытерши кровь, закутывали адскую машину чехлами, я рѣшился вынуть платокъ, чтобы вытереть потъ, выступившій капельками на лбу и за-тылкѣ.
-- Докторъ Гильотенъ позаботился не только о гигіенѣ и сокращеніи времени, но онъ не забылъ также и божественныхъ принциповъ эстетики. Вы не согласны, гражданинъ? -- обратился ко мнѣ не безъ ироніи чиновникъ конвента, снимая очки и собирая свои бумаги.
-- О да, сударь, онъ создалъ зрѣлище настолько же привлекательное, насколько и поучительное, -- отвѣчалъ я съ живостью.
Уходя, я замѣтилъ Гавре, все еще съ вытянутой шеей стремящагося разглядѣть получше все происходившее.
Солнце багровѣло отъ вѣтра.
Наскоро окончивъ свой убогій обѣдъ, я написалъ маленькую записку на розовомъ листочкѣ: "Возлюбленная моего сердца! Вы были бы совсѣмъ неправы, упрекая меня въ невѣрности. Повѣрьте, никогда моя любовь не горѣла такимъ яркимъ пламенемъ. Ваши поцѣлуи жгутъ до сихъ поръ мои губы. Одно воспоминаніе о вашей улыбкѣ ввергаетъ меня въ трепетъ.
Любящій,
вѣрный до гроба,
горящій одной любовью
Вашъ Фраже
цѣлуетъ, клянется и молитъ.
N. В. Голубая маска съ сердцемъ пониже лѣваго глаза дастъ возможность отличить меня отъ другихъ масокъ желающей этого".
Запечатавъ письмо и надписавъ его: "госпожѣ Монклеръ", я положилъ его въ рѣзной ящичекъ съ тайнымъ замкомъ, обитый внутри желтымъ бархатомъ, къ уже цѣлому десятку совершенчо такихъ же писемъ и потомъ, не зажигая огня, въ сумеркахъ, опять взялся за свои чертежи и вычисленія, такъ какъ еще на площади нѣкоторыя внезапно пришедшщ мысли открывали мнѣ вѣрный путь къ доказательству такъ долго мучившей меня теоремы.
1907 г.