Уже третий день где-то за пригорком, за монастырской рощей тяжело вздыхают пушки и неустанно жужжат пулеметы, кажется, крупный град барабанит по крыше, и не выдержит темный купол, и обломится.
Звуки близкого боя сливаются с тяжелыми ударами монастырского колокола, старого колокола звонкой меди. И голос его столько времени безраздельно царивший в уединенной долине, теперь заглушается голосом смерти.
Три дня непрерывно служат молебен в монастырской церкви. Три дня спорит колокол с враждебными звуками. Монашенки не ложатся спать, не едят. Бледные, истомленные, в длинных черных одеждах, со свечами в руках, в молитвенном экстазе простирают они руки к алтарю. Полные слез, глаза обращены к знакомым ликам святых угодников. Совсем близко с белой лилией в руке с крылами за спиной ангел возвещает благую весть Марии-деве. Строгий скорбный взгляд синих глаз святого Николая, поднятая к благословению рука. А вот они четверо: со львом, ягненком, орлом и книгой, благие и милостивые, помощь с высот своих неужто ж не пошлют?
И кроткая Матерь Божия с младенцем на руках разве не умолит Вседержителя? Или за грехи то заслуженная кара, и без ропота надо принять ее? -- И не ропщут монашенки. Только день ото дня бледнеют их лица, скорбью наливаются глаза. Молитв не слышно, и кажется, что не пушки грохочут вдали, а колокол, старый звонкий колокол рассердился на людей и посылает им смерть и разрушение.
Но вот распахнулась наружная дверь, и вместе со струей холодного воздуха и отчетливого грохота орудий, доносятся человеческие голоса.
Игуменья прерывает молитву. Два человека с белыми с красным крестом повязками на руках выше локтя объясняют деловито и взволнованно.
-- Надо поместить к вам раненых. У вас останется доктор и сестры милосердия. Монашенки должны будут помогать.
Игуменья набожно прижимает сложенные пальцы к груди.
-- Мы исполним волю Господа. Но монастырь не безопасен, -- говорит она тихо.
-- Нет, успокойтесь, матушка, наши одолеют. Помогите перенести раненых.
Три монашки выходят из толпы. Матушка вызывает еще несколько и они уходят за санитарами. Носилок не хватает. Раненых переносят прямо на руках. Сперва их укладывают в кельях на чистых девичьих постелях, потом спешно бегут в сарай за соломой. На дворе грохот так силен, что надо кричать, громко кричать слова, чтобы быть услышанным. Солому раскладывают прямо на полу в мастерской, наскоро убирая станки, пяльцы, катушки с золотом и шелковые мотки. Наконец, нескольких человек поместили в самой монастырской церкви.
Сестра Аглая вместе с другими усердно помогала санитарам и милосердным сестрам. Она устала и от бессонных ночей, и от непрерывного гула, и от страха и смятения душевного. Тонкая и бледная, она, кажется, очень молоденькой, но лоб изборожден морщинами и горькая складка портит ровную линию губ.
Она несет раствор борной кислоты и помогает сестре милосердия Екатерине Степановне, промывать раны, накладывать перевязки. Она нежно наклоняется к больному, бережно подымает простреленную руку, снимает наскоро наложенную, пропитанную кровью перевязку, осторожно промывает рану.
-- Хорошо, что вас не пугает кровь, -- говорит Екатерина Степановна: -- а то многие не могут вынести.
Нет, Аглаю не пугает кровь, хотя она и вздрогнула от слов сестры. Сколько с детства, живя в деревне, видела она некрасивых сцен, страшных людских болезней. Нет, не пугает кровь. Но слова Екатерины Степановны заставляют ее дрожать и нервнее продолжать свое дело.
-- Пить... пить... -- шепчет раненый у ее ног.
Она быстро наклоняется. Распахивает на груди офицера сорочку тонкого полотна, снимает бинт. Огнестрельная рана. Екатерина Степановна качает задумчиво головой. Аглая, поддерживая голову раненого, подает ему напиться. Вдруг она замечает широкий белый рубец на плече его. Она вздрагивает, внимательно всматривается в бледное, липким потом покрытое лицо, и в жутком волнении закрывает глаза.
-- Вам дурно? -- спрашивает Екатерина Степановна. -- Пойдите, отдохните, вы устали.
Да, конечно, она устала. Аглая еще раз взглядывает в лицо раненого. Ей кажется, что и он посмотрел на нее. Она подымается и идет между телами больных, шатаясь, не сознавая окружающего. Уже у дверей ее осеняет мысль, что в ее келье тоже лежат солдаты, и что идти ей в сущности некуда. Она возвращается обратно, подымается по ступеням ближе к образам и без сил склоняется у ног Николая Чудотворца. Нет мыслей в голове, и не чувствует она ни жестких плит ни озноба, что ломит ее тело, не видит и целебных, всепрощающих, спасительных синих глаз святого Николая.
Аглая не могла бы определить, сколько времени пролежала она так неподвижно, без дум, без чувств. В монастыре кипела работа и никому не было дела до сестры Аглаи. Наконец она очнулась, поднялась, осенила грудь крестным знамением, и огляделась кругом. В церкви стоял теплый полумрак; только несколько свечей в большой люстре под потолком горели. Деловито сновали монашки черными тенями. Екатерина Степановна сидела на табурете подле раненого офицера. Аглая решительно подошла к ней.
-- Я отдохнула, -- твердо сказала она: -- и буду дежурить всю ночь.
Екатерина Степановна отвела ее слегка в сторону и сказала, понижая голос:
-- Тут есть офицер. Он очень плох. Побудьте с ним. А я обойду остальных.
Екатерина Степановна отошла, а Аглая заняла ее место на табурете. Теперь она была совсем тверда и покойна. Она снова деловито оглядела больного. Он открыл глаза, будто разбуженный ее пристальным взглядом.
-- Агаша! -- прошептали растрескавшиеся губы.
Аглая склонилась к нему.
-- Узнал?
Он закрыл глаза.
Вблизи раздался стон, и Екатерина Степановна спешно подошла на помощь монашенке Марфуше. Потом обернулась к Аглае.
-- Я пройду в кельи, а то Анне Павловне не управиться... Посмотрю, что там делается. Не отлучайтесь отсюда.
-- Как хорошо, что ты здесь, -- снова заговорил раненый, и сделал слабое движение, будто хотел протянуть руку.
Аглая взяла его руки в свои.
-- Я буду ходить за тобой, я не, уйду от тебя, -- шептала, она успокоительно.
-- Ах, не важно, вдруг заволновался он: -- не важно... ты не слышишь, как бой стихает?
Он пытался подняться. Аглая, поддерживая его голову, говорила:
-- Да, да, стихает... успокойся...
Сказала и только сейчас поняла, что шум битвы, правда, ослабел, и колокол, звучавший зловеще, как набат, замолк. Зато отчетливо донеслись шумы и голоса с улицы. Вошла Екатерина Степановна.
-- Привезли новую партию раненых. Кто свободен, идите помогать. Разместим их в кладовых.
Аглая осталась на месте, все еще поддерживая за плечи офицера.
-- Агаша, прости, -- вдруг зашептал он, закрывая глаза и грузно наваливаясь на руки сестры.
-- Прости...
Он потерял сознание и уже в бреду повторял все одно и то же слово: "прости... прости..."
Аглая уложила его снова на соломе, оправила покрывало, и, подперев голову руками, долго смотрела в изменившееся, так пламенно любимое лицо. Да, да, любимое, несмотря ни на что.
Эта ночь у постели умирающего стала для Аглаи ночью воспоминаний. Ясно, так ясно увидела она себя простоволосой, босоногой деревенской девчонкой. Даже почувствовала приятный холодок, будто окунула, как бывало, голую ногу в ручей. Хороший ручей в барском лесу, звонкий, чистый...
-- Опять ты грязными ногами пачкаешь мою воду, -- притворно строго кричит барчук, сын помещика, Володя.
Ему уже семнадцать лет, он старше Агаши (попросту Агафьи) почти на три года. Но Агаша его нисколько не боится; сперва ее повергла в трепет диковинная форма питерского барина, но скоро он заменил свой нарядный пажеский мундирчик удобной рубахой-косовороткой, и стал обыкновенным и вовсе не страшным. Вовсе не страшным... напротив...
-- Ишь, какой строгий, воды жалко! -- звонко кричит она ему в ответ и нарочно влезает обеими ногами в ручей, выше колен подбирая юбки.
-- Ах, ты не слушаешься! Постой же!
Он бежит к ней, но она выскакивает на противоположный берег, и пока он находит поуже местечко, чтобы перескочить ручей, она уже далеко в лесу.
Он бежит за ней и она, смеясь, дает себя схватить за талию. Потом они чинно идут по лесу, разговаривая.
Володя так интересно рассказывает о Петрограде, так интересно. И какие там дома, и улицы, и сады, и театры, и наряды. Господи, вот бы съездить!
-- Подожди, Агаша, вот женюсь, и тебя к себе жить возьму.
Но Агашу почему-то не прельщает подобный план, и она, внезапно сорвавшись, бежит в чащу, без дороги, цепляясь юбкой за кусты, царапая лицо и голые руки. На этот раз Володе не нагнать ее, и она, забившись в кусты, долго лежит, едва переводя дух, и не может успокоиться, будто после тяжкой обиды.
Как быстро и светло промелькнуло лето, и какая скучная, надвинулась зима. Господский дом опустел. Не развлекали, как прежде, веселые посиделки, а усердие, проявленное Агашей к пряже, было совсем необычное. Но радость явилась и в этой зиме. К Новому Году пришла открытка от Володи из Петрограда. На открытке нарисована была елочка, которую под мышкой тащит мужичок с длинной белой бородой. Картинка вся поблескивала, будто покрытая инеем. Агаша вспыхнула и спрятала письмо под кофтой на груди. Она наизусть запомнила безразличные слова поздравления с Новым Годом и пожелания счастья.
К весне Агашу взяли на барский двор во флигель к рабочим помогать кухарке Марье. Теперь ей стали известны все новости барского дома. Она первая узнавала, сдружившись с барской горничной -- девкой Дуняшей, когда должны приехать господа, гувернантка, дети, и, наконец, услыхала, что Володеньку ждут на той неделе в среду.
Весь день сама не своя была Агаша. В кухне жар томил нестерпимо, а на улице солнце слепило глаза. Когда же зазвенели бубенцы и на горе из-за леса показалась тройка барских лошадей, Агаша опрометью бросилась в кухню, да так оттуда и не показывалась до вечера.
И на другой день она яростно стучала посудой, усердно помогая Марье, удивляя ее внезапной суровостью и деловитостью.
В сумерки, собирая ужин для рабочих, Агаша случайно вышла на крыльцо, да так и обомлела, не в силах двинуться с места, не в силах слова вымолвить. На крыльцо всходил, разговаривая со старостой, Владимир.
-- Агаша! Я и не знал, что ты здесь! -- удивлялся он: -- что же ты не пришла со мной поздороваться?
Агаша молчала.
-- Одичала Она совсем за зиму-то, от господского обращения отвыкла, -- снисходительно заступился староста.
Проходя в дверь флигеля, Владимир охватил Агашу за плечи, и заставил ее войти вместе с собой.
Он посидел несколько минут на лавке в кухне, беседуя с Марьей и старостой. Оказалось, отец-барин решил приучить барчонка к хозяйству, и Владимир расспрашивал теперь о делах. Он возмужал за зиму, и Агаша с краской на щеках решила, что он похорошел.
-- Агаша совсем большой девкой стала, -- внезапно заметил Владимир уже на уходе.
Проходили дни, не принося существенных перемен. Агаша изредка встречала во дворе молодого барина, кланялась ему почтительно, иногда отвечала на незначительные вопросы его, и только открытка, спрятанная под грубой рубахой у самой груди, как бы поддерживала связь между ними.
Уже в июне во время сенокоса Агашу отправили на поле с обедом для рабочих. Владимир следил за работами. Когда рабочие, наевшись, расположились отдохнуть, и Агаша собралась уходить, Владимир внезапно остановил ее.
-- Пойдем вместе, Агаша, я тоже домой иду.
Дорогой разговор не клеился, Агаша смущалась и опускала глаза, краснея.
-- Агаша, -- позвал ее внезапно Владимир, и взял за руку повыше локтя: -- присядем здесь, поговорим, а то ты будто боишься меня, даже избегаешь.
И он почти насильно усадил ее на траву рядом с собой.
-- Агаша, ты забыла меня совсем?
Он заглянул ей в лицо, и, верно, в глазах прочел такое нежное и покорное, что несколько смущенно привлек ее к себе, обнимая.
Было жарко, звенели кузнечики, пахло скошенной травой и сладкими духами от Владимира.
-- Вы большой стали, -- прошептала Агаша, пряча лицо и смущаясь своих нечистых огрубелых рук.
Владимир засмеялся, поднял ее голову за подбородок.
-- Ты тоже большая стала. Ну, что ж ты боишься?
И вдруг, совсем неожиданно, как казалось Агаше, поцеловал в губы, слегка, запрокинув ее голову.
Закружилась голова, защекотали небольшие его жестковатые усики, и вдруг стал он родным, милым и совсем не страшным. Она тесно прижалась к плечу его и бессвязно заговорила о своей тоске, о том, как ждала его, показала, вытащив в широкий разрез ворота, его открытку. Владимир смеялся и несколько удивленно слушал ее наивные признания, а потом снова целовал в губы.
-- Когда ты освобождаешься по вечерам? Целый день тебя не видно? -- спросил он. -- Выходи вечером на двор, я буду ждать тебя.
Так же отчетливо, как эту первую встречу, помнит Агаша и все вечера, проведенные с милым. Теперь они и днем часто виделись, но слаще были встречи на скамейке под яблоней у задней стены господского дома. Закат медленно потухал и на светлом еще небе слабо вспыхивали первые звезды. Казалось, не было девки во всей округе счастливее Агаши.
Но прошло и то страшное, грозное, что изломало, изломало всю жизнь...
Целую неделю непрестанно, будто на зло кому-то, шел нудный, осенний дождь. Встречаться на дворе стало невозможным, а отказаться от встреч с Владимиром было выше сил Агаши. И вот она позволила ему прокрасться ночью к ней в узкий коридорчик, где между шкапами с бельем и посудой стояла ее кровать. С этого дня пропала легкая радость свидании. Темная страсть овладела сердцами и они искали уединения для полных, всеобъемлющих ласк.
Солнце не остановило своего движения, чтобы вечно светить счастью любовников. Время шло, и осень принесла разлуку.
Утешая Агашу, Владимир говорил, что выпишет ее к себе в Петроград, что приедет сам будущим летом. Он уехал. Потянулись тоскливые дни. В деревне уже болтали о связи ее с барчуком, и парни нахально предлагали свою любовь. Владимир изредка присылал, открытки. Весной от него пришло закрытое письмо, в котором долго и пространно объяснял он, что должен ехать за границу по делам, а потому в деревню не приедет.
Бесчувственно выносила все насмешки подруг и парней Агаша, а когда после длинного ряда тоскливых дней пришла осень, внезапно взяла у господ расчет, и уехала в Петроград. Тут перенесла она, холод и голод, пока не определилась на место горничной к одинокой госпоже. Работа была нетрудная, а по праздникам ее отпускали со двора. Тогда Агаша отправлялась на угол двух больших улиц, откуда лучше всего был виден подъезд где, -- узнала она, -- жил Владимир. И, наконец, она увидела его. Он вышел на улицу нарядный и веселый и двинулся к Литейному. Агаша быстро нагнала его, остановила...
Тут опять начинается то, одни воспоминания о чем давали силы жить все эти скучные годы. Владимир поселил ее в хорошенькой комнате, и зажила она счастливая своим новым положением и его любовью. Да, да, это было счастливое время. И как гром с ясного неба свалилась на нее весть: он женится!
-- Агаша, успокойся, для тебя все останется по-прежнему. Я не люблю ее, не люблю...
Как неубедительно звучали бледные слова. В это же время она забеременела. Скрывала от него. Скрывала оттого, что не хотела быть обузой, не хотела связывать. А в душе все росло и росло глупое озлобление. Она чувствовала себя больной и слабой, и, пользуясь первыми весенними днями, часто гуляла на Островах, доезжая туда на трамвае, иногда на извозчике.
И там она встретила его. Его с невестой. Они шли по аллее, под руку, нежно склонившись.
И тогда же, вернувшись домой, она решилась убить его.
Вечером, довольно поздно, она сама ласковая и притворно-спокойная, открыла ему дверь. Он остался ночевать. А когда забрезжил рассвет, Агаша, раскрыв сорочку на груди Владимира, замахнулась острым ножом с узким лезвием, наметив жилу сильно бьющуюся на его шее. Но Владимир во сне сделал движение, и нож, сорвавшись, скользнул по плечу...
Она не убила его. Он выздоровел, и даже, казалось, снова сильнее полюбил Агашу, во всяком случае, перестал говорить о женитьбе. Опять потянулись счастливые дни, и с какой пламенной страстью, с каким восторгом покрывала Агаша поцелуями белый рубец на плече милого...
Когда же, разрешившись от бремени мертвым ребенком, Агаша лежала еще слабая в больнице, Владимир покинул ее. Как это случилось, почему? Агаша не узнает. Прислал деньги и письмо, где сообщал, что должен уехать, что просит забыть и простить. Простить! Она простила. И только жестковатая подушка в унылой келье знает сколько горючих слез проливает по ночам тихая монашенка сестра Аглая, вспоминая все то же лицо, все тот же белый шрам на плече, целуя первую наивную открытку с дедушкой и елкой, покрытой инеем.
Неужели он снова войдет в ее жизнь? Неужели не охранят святые угодники от злых и темных тревог и волнении, от вражеских сил?
Аглая очнулась, как от толчка. Владимир странно хрипел у ее ног. Она наклонилась к нему. Оп ловил губами воздух, протягивал руки со скрюченными пальцами, и бормотал что-то невнятное. Она поддержала его плечи, шепча слова ласки и успокоения. Он прислонился головой к ее плечу.
-- Агаша, прости... -- расслышала она. -- А, может, быть, он сказал "прощай".
Неожиданно сильным движением он приподнялся, вздрогнул и упал. На губах показалась розовая пена, и кровавая струйка потекла за воротник.
Он был мертв.
Спокойно уложила его Аглая на соломе, закрыла веки, сложила тонкие руки крестом.
В цветные окна уже брезжил рассвет. Аглая встала и, взглянув в последний раз в лицо усопшего, пошла мимо бледных сестер, мимо спящих, стонущих во сне раненых туда, к Царским Вратам, где душа столько раз находила успокоение.
-- Все кончено. Он умер, -- сказала она, проходя Екатерине Степановне.
Та проводила ее удивленным взглядом.
Аглая взошла по ступеням, и, как вчера (ей казалось, когда-то давно), легла у подножья иконостаса. Где-то высоко над нею раздался удар колокола, потом еще и еще. Она подняла голову, прислушалась. О, нет, пушки еще грохочут, но дальше слабее? Почему колокол так явственно слышится? Победа, победа, встало в сознании, и до боли радостно замерло сердце.
-- Господи, -- простерла Аглая руки к иконам, и вдруг поднялась, пораженная.
Не было ликов святых в золоченых рамках, не было ни ангела с белой лилией, не было синих глаз Николая, не было, не было, весь иконостас стоял пустой, и золотые рамы успокоительно поблескивали.
-- Ах! -- Аглая не узнала своего голоса. -- Они, они защищают, они сражаются за нас, за убитых, за раненых, за нашу свободу!
Туманилась голова от сладостного, невыразимого восторга, и, будто творя низкий поклон, опустилась Аглая на холодную плиту пола, лишаясь чувств.
Впервые: Сборник "Лукоморье" No 3 , 1915 г.