Горы

РАЗСКАЗЪ.

Года полтора назадъ я очень-мирно процвѣталъ въ добромъ губернскомъ городѣ, который не называю... Разъ, часу во второмъ утра, я сидѣлъ еще за письменнымъ столомъ и шелъ по пути къ безсмертію, какъ говоритъ одинъ мой знакомый композиторъ, когда сочиняетъ польки -- попросту сказать, пилъ кофе и на поляхъ бѣлаго листа рисовалъ все, что умѣю рисовать -- греческіе носы въ профиль. Въ это время ко мнѣ вошелъ Андрей Ивановичъ Локтевъ, мой хорошій пріятель и сосѣдъ по оренбургскому имѣнію. Чтобъ познакомить читателя съ его личностью, я пока скажу только, что онъ былъ въ темненькомъ пиджакѣ, шляпѣ и какомъ-то желтобуромъ пальто, котораго онъ не снялъ ради безцеремоннаго знакомства и кратковременнаго посѣщенія.

-- Здравствуйте, сказалъ онъ, протягивая мнѣ руку.-- Что вы дѣлаете?

Къ чести моего пріятеля и къ моему особенному удовольствію, я долженъ замѣтить, что онъ очень-слабо пожималъ руку всѣмъ вообще и совершенно-независимо отъ глубины своего расположенія.

-- Подражаю, отвѣчалъ я, поворачиваясь къ нему съ кресломъ.

-- Кому?

-- Да еще не знаю.

-- Объясните, пожалуйста.

-- Вотъ видите ли, сказалъ я:-- когда я предалъ тисненію свою первую повѣсть, нашли, что я подражаю Лермонтову; послѣ второй рѣшили, что подражаю Гоголю; теперь, можетъ-быть, найдутъ, что подражаю Бальзаку или Диккенсу. На свѣтѣ столько было писано, что вовсе нехитро найдти сходство. Какъ же мнѣ знать, кому я подражаю?

-- Ну, я очень-радъ, сказалъ Локтевъ: -- что вы именно въ подражательномъ расположеніи духа. Не хотите ли мнѣ подражать сегодня?

-- Въ волокитствѣ, что ли? спросилъ я.

-- Нѣтъ, на это у всякаго своя манера. Я зашелъ за вами, чтобъ вытащить васъ гулять. Погода славная, а вы такъ лѣнивы, что одни никогда не соберетесь.

-- Совершенно-справедливо, сказалъ я: -- пойдемте.

Пріятелю моему подали кофе, и пока онъ выкурилъ папиросу и допилъ стаканъ, я одѣлся, и мы вышли. Надобно вамъ сказать, что въ группѣ моихъ пріятелей, изъ которыхъ иныхъ я люблю за славное сердце, другихъ за умную голову, третьихъ за то и другое вмѣстѣ (повѣрьте, у меня и такіе есть), Локтева я любилъ особенно за то, что онъ былъ совершенно-порядочный человѣкъ. Чтобъ меня не упрекнули въ дендизмѣ, хотя, между нами будь сказано, порядочный тонъ никогда ничего не портитъ, я долженъ прибавить, что Локтева я зналъ недавно, и потому не успѣлъ еще полюбить его за другія качества. Но для поверхностнаго знакомства, признаюсь, очень люблю подобныхъ людей. Локтеву было лѣтъ подъ тридцать. Онъ былъ средняго роста, довольно-полонъ, крѣпко и хорошо сложенъ: лицо у него было... хорошее лицо, правильное, пріятное, спокойное и безъ особенной подвижности, легко и свободно принимающее оттѣнки насмѣшки, веселости и даже глубокой мысли. Говорилъ мой пріятель очень-просто, но игриво, умно, безъ притязаній на умъ, и вообще разговоръ его имѣлъ тотъ гибкій и легкій складъ, который дѣлаетъ бесѣду чрезвычайно-текучею, и который, должно признаться, къ-несчастью, довольно-рѣдокъ между нашей молодёжью. Манеры Локтева были, если можно такъ выразиться, прочно -- ловкіе, то-есть ловкіе безъ молодечества, спокойные безъ важности -- манеры, которыя на всю жизнь хороши. Одѣвался мой пріятель всегда отлично, просто и съ большимъ вкусомъ. Онъ очень-хорошо понялъ, что мода есть умѣнье одѣваться хорошо, небѣгая за каждой выдумкой и неподчиняясь чужому выбору. Рѣзкихъ вещей въ туалетѣ онъ никогда не допускалъ. Онъ говорилъ, что для этого надо быть Бруммелемъ, этимъ Наполеономъ моды, а что для обыкновенныхъ смертныхъ подобный рискъ опасенъ: онъ граничитъ съ смѣшнымъ. Повторяю: я очень любилъ встрѣчи съ Локтевымъ. О глубокомысленныхъ вещахъ и такъ-называемыхъ вопросахъ говорить намъ не случалось, да признаюсь, я и не большой охотникъ ломать надъ ними голову; но ничего не можетъ быть пріятнѣе въ лѣнивую и свободную минуту сойдтись и поболтать съ подобнымъ человѣкомъ у себя или въ обществѣ: въ это время чувствуешь себя какъ-то особенно-спокойно, знаешь, что не услышишь какой-нибудь шороховатой выходки или аляповатаго остроумія, что не прійдется краснѣть за чужую неловкость или выпутывать ненаходчивую хозяйку изъ какого-нибудь двусмысленнаго намека. Въ обществѣ для меня это громадное условіе. Я думаю, вамъ случалось самимъ нести тяжелыя вериги дружбы, когда вы, вдвоемъ съ пріятелемъ, входите въ полузнакомую гостиную. Если пріятель не соперникъ вашъ, если вы не покраснѣете отъ удовольствія при каждой его глупости, если вы сами наговорили о немъ кучу похвалъ и васъ просили представить его въ домъ -- о, какъ трепещетъ ваше сердце при каждомъ его словѣ, при каждомъ движеніи! Тутъ вы забываете о себѣ и живете своимъ пріятелемъ: въ немъ все ваше самолюбіе; говоритъ ли онъ любезность -- ваши уста раздвигаются и на нихъ ложится сладкая улыбка; силится ли онъ сказать что-нибудь остроумное -- вы слѣдите за его фразой съ прозорливостью матери, предвидите сквозь туманъ мысли зерно остроты и ждете мгновенія ввернуть слово помощи; и когда свершились благополучно эти трудные роды остроты, какъ кровь отливаетъ отъ вашего сердца, какъ вы чувствуете себя легко и съ какимъ удовольствіемъ, зло улыбаясь, посматриваете на хозяйку, будто желая сказать "каковъ мой пріятель?" И такимъ-образомъ идетъ бесѣда, и вы, забывая о себѣ, съ тайнымъ трепетомъ поглядываете на пріятеля и ужь торопите окончаніе визита, а вашъ пріятель, самодовольно погрузясь въ мягкое кресло и получивъ, благодаря вашимъ ежеминутнымъ усиліямъ, высокое понятіе о своемъ свѣтскомъ умѣ и любезности, и не думаетъ уѣхать. Вы начинаете сердиться, терять терпѣніе, проклинать минуту, въ которую вамъ вздумалось похвалиться пріятелемъ, а онъ все сидитъ и, увѣренный въ успѣхѣ, еще пуще силится спорить, злословить и говорить любезности! Но вотъ вы встали съ мѣста, вы откланиваетесь; пріятель вашъ волей-неволей дѣлаетъ то же. Вы уносите отрадное убѣжденіе, что трудъ свершонъ, визитъ конченъ благополучно, пріятель вашъ оказался умнѣйшимъ и ловчайшимъ человѣкомъ. Вы, склонясь головой предъ хорошенькой хозяйкой, пріятно улыбаетесь и въ это же время очень-ловко скользите въ бокъ и оборачиваетесь къ благодатной двери; но вдругъ, о ужасъ! пріятель вашъ отпустилъ на прощанье какую-то любезность, какую-то фразу изъ тѣхъ тяжелыхъ, старыхъ, аляповатыхъ фразъ, которыя сразу въ-состояніи убить человѣка въ общественномъ мнѣніи! И вы уже въ дверяхъ, и вы не въ-состояніи поправить его, и нѣтъ возможности поправить вашего пріятеля. Весь трудъ потерянъ; вы убиты, убиты языкомъ вашего пріятеля, убиты невинно... и видите одно только спасеніе въ бѣгствѣ! Скомкавъ шляпу, разорвавъ перчатки, вы спускаетесь по лѣстницѣ; пріятель догоняетъ васъ и съ особенной развязностью, съ самоувѣренностью побѣдителя, поправляетъ галстухъ, пріятно улыбается и покровительствующимъ тономъ говоритъ вамъ: "Спасибо, mon cher, что ты меня представилъ! Право, госпожа И. очень милая дама!"

А если вашъ пріятель застѣнчивъ, робокъ и неловокъ, какъ стараетесь вы всякому его слову придать лоскъ остроумія, какъ усиленно наводите разговоръ на его знакомую колею! У вашего пріятеля широкія нелѣпыя перчатки, онъ одѣтъ безъ вкуса -- вы намекаете, что онъ оригиналъ; онъ задѣваетъ за стулъ -- вы подсмѣиваетесь надъ его близорукостью; онъ говоритъ да, да, нѣтъ, или молчитъ -- вы его просите оставить свое глубокомысліе... О, есть ужасныя пытки, налагаемыя на насъ узами пріятельства!..

Все это я говорю для того, чтобъ сказать, какъ пріятно имѣть пріятелемъ совершенно-порядочнаго человѣка. Съ какой увѣренностью входите мы съ нимъ въ общество! Вы спокойны за него; вы имѣете полную свободу думать только о собственной особѣ и выказывать во всемъ блескѣ свои разнообразныя достоинства. Кромѣ вашего ума и ловкости, на васъ отражается умъ и ловкость вашего пріятеля; разговоръ бѣжитъ весело, игриво, непринужденно. Захочетъ ли пріятель подшутить надъ вами, онъ не задѣнетъ, а только пріятно пощекочетъ ваше самолюбіе. Время течетъ незамѣтно -- хозяйка весела и довольна, и вы веселы и довольны; вамъ кажется, что и шляпа ваша, которую вы, въ жару разговора, стиснули подъ локтемъ, такъ пріятно сморщилась, какъ-будто хочетъ улыбнуться, какъ-будто и она весела и довольна. Очень, очень-пріятно быть пріятелемъ порядочнаго человѣка... Теперь вамъ понятно отчего я любилъ Локтева.

Итакъ, мы вышли гулять съ моимъ пріятелемъ. Мнѣ совѣстно сказать, что было прекрасное утро, потому-что въ повѣстяхъ вообще, и въ русскихъ въ-особенности, царствуетъ всегда такое благораствореніе воздуха, что, читая ихъ, рѣшительно не понимаешь назначенія ваточныхъ шинелей и непроницаемыхъ пальто. Однакожъ, изъ уваженія къ истинѣ, долженъ сказать, что утро въ-самомъ-дѣлѣ было очень-хорошее, что, впрочемъ, нисколько не помѣшало мнѣ закутаться въ шинель съ теплымъ воротникомъ, потому-что дѣло было осенью. Городъ, который я не называю, имѣлъ очень-хорошіе бульвары по набережной, надъ одной изъ лучшихъ нашихъ рѣкъ. Жители этого извѣстнаго мнѣ города, къ которымъ принадлежалъ и я, имѣютъ привычку восхищаться этими бульварами и набережной и всѣхъ пріѣзжихъ спрашиваютъ: "а были липы на нашей набережной?" Въ то же самое время эти же самые жители, изъ которыхъ я не исключаю и себя, очень-мало гуляютъ по своей набережной и обыкновенно восхищаются ею, прыгая по изломанной мостовой Дворянской Улицы, которую я называю смѣло, потому-что во всѣхъ извѣстныхъ мнѣ городахъ есть Дворянскія Улицы.

Въ видѣ исключенія, мы, однакожь, шли по бульвару къ набережной. Говорить намъ не хотѣлось, и мы очень-весело молчали. Желтые, опавшіе листья хрустѣли у насъ подъ ногами. Солнце свѣтило сквозь какую-то мглу, и въ воздухѣ была свѣжая прохлада, совѣтовавшая всякому порядочному человѣку запасаться платьемъ изъ тѣхъ мохнатыхъ матерій, которыя очень-обязательно придумываютъ для насъ Англичане. Рѣка была тоща водами и пустынна; въ одномъ только мѣстѣ тяжело-нагруженный паромъ тащился черезъ нее. Цвѣтъ воды былъ какой-то мутно-свинцовый, такъ-что, когда взглянешь на него, становится холоднѣе и хочется покрѣпче завернуться въ шинель; за рѣкой нѣсколько деревушекъ стояли уныло и рѣзко отдѣлялись отъ обнаженныхъ и желтыхъ полей. Мнѣ едва не сдѣлалось грустно, но, къ-счастью, я вспомнилъ, что гулялъ съ пріятелемъ, порядочнымъ человѣкомъ. Есть ли возможность грустить въ обществѣ подобнаго человѣка, хотя бы вы были назначены природой въ намѣстники самому Байрону? Я думаю рѣшительно невозможно. И вотъ еще выгоды имѣть пріятелемъ порядочнаго человѣка! Я. напримѣръ, только-что хотѣлъ прилично вздохнуть и раздѣлить съ нимъ грустныя впечатлѣнія отъ осенняго вида, какъ-вдругъ всѣ мои идеи перевернулись, и, вмѣсто вліянія природы на всякую, впечатлительную душу, мнѣ, не знаю отчего, сейчасъ представился вопросъ: соотвѣтствуетъ ли времени года жилетъ моего пріятеля, хотя мой военный сюртукъ давалъ мнѣ полное право не заботиться не только о качествахъ, но и о существованіи жилетовъ. Я нашелъ, что жилетъ моего пріятеля зелено-желтовато-красноватый и мягкій, наподобіе болотнаго моха, былъ какъ-нельзя-болѣе приличенъ времени года и состоянію температуры. Я, грѣшный человѣкъ, невольно подумалъ, какъ должно быть пріятно носить подобные жилеты и, придумывая какое-нибудь описаніе природы, водить рукой по его мягкой поверхности. Я даже убѣдился, что нѣкоторые повѣствователи, такъ хорошо изображающіе прелести сельской природы, непремѣнно носятъ подобные жилеты и, не въ-состояніи болѣе владѣть собою, воскликнулъ;

-- Какой славный у насъ жилетъ!

-- Что старенькій, отвѣчалъ пріятель, взглянувъ себѣ на грудь и, вѣроятно, забывъ, о, неблагодарный! что онъ носитъ на ней.-- А вотъ мнѣ на дняхъ прислалъ портной, продолжалъ онъ:-- изъ матеріи нынѣшняго привоза, какой-то бусый и мохнатый, точно мышиная шкурка.

-- Счастливецъ! сказалъ я вздохнувъ:-- вы можете носить жилеты наподобіе мышиной шкурки!

-- А я такъ вамъ завидую, отвѣчалъ Локтевъ.-- Ваши сюртуки такъ плотно закрываютъ грудь, такъ просты и удобны, что вамъ нечего заботиться о жилетахъ.

Тутъ только мнѣ пришло на умъ, что дѣйствительно Локтевъ можетъ быть справедливъ, и я по этому случаю совершенно-здраво заключилъ, что человѣкъ никогда недоволенъ тѣмъ, чѣмъ обладаетъ. Въ подобныхъ пріятныхъ и поучительныхъ разговорахъ мы довольно-долго проходили. Набережная была совершенно-пуста. Появившись на ней, какъ исключеніе, мы, говоря словами Марлинскаго, готовы уже были исчезнуть какъ невозможность, когда вдругъ на противоположномъ концѣ бульвара, между двухъ рядовъ голыхъ берёзъ, показалась женская фигура. Мы шли ей навстрѣчу, и чрезъ нѣсколько времени, пріятель мой, обладающій хорошимъ зрѣніемъ безъ помощи очковъ или лорнета, сказалъ:

-- Это M-me К.

Дѣйствительно, это была она.

M-me К., или, пожалуй, Катерина Петровна К., очень-миленькая дама, лѣтъ двадцати-трехъ. Я ее зналъ довольно-давно и довольно-коротко. Даже, сказать правду, одно время я за ней немножко волочился, но, къ-несчастью, безъ всякаго успѣха. Она мнѣ сказала, что ей не нравится моя положительность; я сказалъ, что идеальнѣе быть не въ-состояніи, и мы разстались очень-мирно. У Катерины Петровны былъ мужъ, очень-хорошій человѣкъ, который поутру сидѣлъ у должности, послѣ обѣда спалъ, а вечеромъ игралъ въ клубѣ. Зато онъ доставлялъ женѣ удовольствіе почти ежедневно съ ней вмѣстѣ обѣдать и даже пить чай: вы видите, что онъ еще былъ любезнѣе многихъ мужей.

Хроника нашего города, который я не обозначаю даже звѣздочками, говорила, что за Катериной Петровной ухаживалъ въ послѣднее время мой пріятель Локтевъ, но я ей не вѣрю, какъ и всѣмъ подобнымъ хроникамъ. Катерина Петровна была довольно-высокаго роста, худенькая, очень-стройная и очень-миленькая. Она шла къ намъ на встрѣчу довольно-тихо, немного перегибаясь съ боку на бокъ, какъ и всѣ худощавыя; плечи ея были сжаты, и она плотно завернулась въ темно-малиновую бархатную, опушенную мѣхомъ мантилью. Когда она приблизилась, я замѣтилъ, что холодъ нѣжно зарумянилъ ея обыкновенно-блѣдное и бѣлое личико, и даже кончикъ ея носика немного покраснѣлъ, что, увѣряю васъ, нисколько ея не портило.

-- Вы никакъ гуляете? спросила она, кивнувъ намъ головою и вопросительно посмотрѣвъ на насъ.

-- И довольно-давно, отвѣчалъ Локтевъ.

-- А вы какъ рѣшились? спросила она меня.

-- Имѣлъ предчувствіе, что встрѣчу васъ, отвѣчалъ я, кутаясь въ теплый воротникъ отъ вѣтра, который подулъ съ рѣки.

-- Не простудитесь, сказала она.

-- Ваше присутствіе согрѣваетъ меня, отвѣчалъ я, постукивая ногами.

-- А еслибъ мнѣ вздумалось простоять здѣсь съ четверть часа? сказала она, подсмѣиваясь.

-- Я бы ушелъ, отвѣчалъ я.

-- Хорошо, что откровенны. Однако въ-самомъ-дѣлѣ холодно.

И она пошла далѣе. Мы пошли съ нею. Разговоръ шелъ съ нами. Лакей Катерины Петровны шелъ позади всѣхъ и молча наслаждался нашею бесѣдой.

Съ Локтевымъ Катерина Петровна говорила съ той осторожностью, съ которой обыкновенно говорятъ дамы съ своимъ поклонникомъ, когда хотятъ держать его на почтительномъ разстояніи. Со мной, увы! она обращалась такъ безцеремонно, какъ-будто я былъ какое-то созданіе вымысла, котораго нѣтъ возможности считать опаснымъ. Я объяснялъ это нашимъ старымъ знакомствомъ и, за неимѣніемъ лучшаго, оставался доволенъ своей судьбою. Совѣтую всѣмъ читателямъ въ подобномъ положеніи слѣдовать моему примѣру. Такимъ-образомъ мы до.шли до конца бульвара. Госпожѣ К. надо было идти направо, намъ прямо. Мы раскланялись.

-- Послушайте, господа, сказала Катерина Петровна: -- приходите ко мнѣ пить чай.

Локтевъ сказалъ, что будетъ; я, сообразивъ, что, можетъ-быть, третій будетъ тутъ лишнимъ, поклонился молча. Но Катерина Пстроина будто поняла меня.

-- А вы прійдете? спросила она.

-- Постараюсь, отвѣчалъ я.

-- Что это значитъ? спросила она.

Это значило, что я располагалъ провести вечеръ въ клубѣ; но какъ отъ дамскихъ приглашеній но этой причинѣ не отказываются, то я все свалилъ на приготовленіе къ почтѣ.

-- Пустяки! сказала она.-- Я знаю, что значитъ почтовой день. Вы забыли, что это всегдашняя отговорка моего мужа. Мсьё Локтевъ, я вамъ поручаю пріѣхать не иначе, какъ съ нимъ.

Она кивнула на меня годовой, сдѣлала какую-то прехорошенькую мину и ушла.

Женщины имѣютъ даръ иногда говорить замысловатѣе древнихъ оракуловъ. Отвѣту Катерины Петровны можно было придать десять различныхъ значеній и все-таки не угадать настоящаго; однакожь я остерегся истолковывать его, боясь добиться несовсѣмъ-выгоднаго для себя смысла.

Вечеромъ, часу въ девятомъ, я и Локтевъ сидѣли уже въ маленькой гостиной Катерины Петровны.

Имѣетъ провинція свои особыя права, скажу я, подражая Пушкину. Есть и въ ней чинные домы, въ которыхъ соблюдается этикетъ строже, нежели въ лучшихъ домахъ Петербурга; но въ нихъ ѣздятъ рѣдко, а иногда и неохотно. Домъ Катерины Петровны не принадлежалъ къ ихъ числу; въ немъ этикетъ не стѣснялъ небольшого кружка хорошихъ пріятелей, а свобода обращенья нисколько не мѣшала порядочному тону. Впрочемъ, у миленькой и умной хозяйки иначе и быть не могло. Поэтому никто не удивится, если я скажу, что мы у Катерины Петровны сидѣли въ сюртукахъ и курили папиросы. Я даже питалъ нѣкоторую надежду увидѣть на Локтевѣ новый жилетъ изъ матеріи наподобіе мышиной шкурки, но долженъ признаться, что эта надежда не оправдалась: на моемъ пріятелѣ былъ просто черный жилетъ.

Маленькая гостиная въ домѣ Катерины Петровны -- очень-хорошенькая комнатка. Обои ея выбраны со вкусомъ; мебель очень-покойна; въ углу каминъ. Мы только-что напились чаю. Хозяйка сидѣла на диванѣ. Передъ ней, на столѣ, горѣла лампа подъ цвѣтнымъ бумажнымъ колпакомъ; по другую сторону стола сидѣлъ Локтевъ, а я, выбравъ самое покойное кресло, усѣлся въ сторонѣ, курилъ и усердно молчалъ.

-- Что вы забились въ уголъ? сказала мнѣ хозяйка: -- придвигайтесь, да скажите что-нибудь.

-- На дворѣ выяснило и стало очень-холодно, сказалъ я, придвигаясь съ кресломъ.

-- Хотите, я велю затопить каминъ?

-- Я всегда находилъ, что вы проницательны, а теперь не сомнѣваюсь въ этомъ, отвѣчалъ я.

Катерина Петровна позвонила, и черезъ пять минуть свѣтлый огонекъ забѣгалъ въ каминѣ. Я отодвинулся отъ стола и подсѣлъ къ нему.

-- Точь-въ-точь сцена изъ какого-нибудь романа, сказалъ Локтевъ:-- темная осенняя ночь, полусвѣтъ лампы, огонь въ каминѣ...

-- Хорошенькая хозяйка, сказалъ я.

-- И ваша худая и блѣдная фигура передъ каминомъ, перебила она.-- Знаете ли, что вы этакъ очень-эффектны? Точно какой-нибудь страшный незнакомецъ...

Я поклонился.

-- Который разсказываетъ такія вещи, что отъ нихъ волосы становятся дыбомъ...

-- Къ-счастью, я, кажется, молчу, сказалъ я.

-- Это не отговорка, возразила хозяйка.-- Изъ любезности, вы должны довершить сходство и разсказать что-нибудь.

-- Вы знаете, что я не умѣю разсказывать; да хоть бы и умѣлъ, что прикажете разсказывать? Страшное происшествіе? Да развѣ бываютъ на свѣтѣ страшныя происшествія? развѣ бываютъ, наконецъ, какія-нибудь происшествія? Ваша тётушка, Арина Ивановна, надѣла вчера чепецъ съ розами и открытое платье; оно, конечно, страшно, да вѣдь это не происшествіе.

-- Я знаю, что вы не любите тётушки Арины Ивановны, сказала m-me К*; -- потому-то и она васъ крайне не жалуетъ; но вы правы; дѣйствительно въ жизни все несносно-послѣдовательно. И послѣ этого еще говорятъ, что въ нашъ вѣкъ всѣ скучаютъ! Да что жь прикажете дѣлать если не скучать?

Затѣмъ Катерина Петровна съ досадой отодвинулась въ уголъ дивана и замолчала. Бѣдная Катерина Петровна!

-- Вы ошибаетесь, сказалъ Локтевъ: -- и тотъ, кто первый замѣтилъ, что жизнь чаще походить на романъ, нежели романъ на жизнь, сказалъ правду. Съ кѣмъ изъ насъ не случалось происшествій, которыя стоить только описать поживѣе, чтобъ вы первыя замечтались надъ ними? Вы вышли замужъ по любви -- какая хорошенькая идиллія! Вы вышли замужъ безъ любви -- какая грустная повѣсть! Если вамъ разсказать вашу жизнь, вы не узнаете себя и вдоволь надъ ней надумаетесь. Дѣло въ томъ только, что въ разсказѣ сжато группируются всѣ самыя эффектныя мѣста и становятся къ слушателю самыми рѣзкими сторонами. Кромѣ того, со всякимъ, хоть рѣдко, но бываютъ происшествія, которыя не нуждаются въ прикрасахъ, чтобъ быть занимательными.

-- И съ вами бывали? спросила Катерина Петровна, посмотрѣвъ на Локтева испытующимъ взглядомъ.

-- Бывали и со мной, какъ, вѣроятно, и съ вами, и съ нимъ (онъ указалъ на меня).

-- Со мной ничего не случалось, сказала Катерина Петровна съ видомъ совершенной апатіи.

-- Извините, если я вамъ не повѣрю, сказалъ Локтевъ.-- Вы вышли замужъ -- вотъ ужь громадное происшествіе въ жизни женщины.

-- Въ-самомъ-дѣлѣ, Катерина Петровна, разскажите, какъ вы вышли замужъ? сказалъ я, подмѣтивъ ея полугрустную, полусмѣющуюся улыбку.

-- Какой вздоръ! сказала она, смѣясь: -- вышла очень-просто. Петръ Иванычъ за меня посватался; онъ мнѣ понравился -- я и вышла. Что жь тутъ разсказывать?

-- А чувство? а борьба? а нерѣшимость? а старые идеалы? Да вы ничего не разсказываете! сказалъ я.

-- Этого ничего не было; а еслибъ и было, такъ развѣ это разсказывается? замѣтила Катерина Петровна съ такой улыбкой, которая сама-по-себѣ могла бы составлять происшествіе, еслибъ всякая хорошенькая женщина не дѣлала этого происшествія по желанію.

-- Жалко, сказалъ я съ непритворнымъ сожалѣніемъ.-- Разсказъ хорошенькой женщины о замужствѣ -- какая глубокая, какая чудная поэма! И какъ мы хорошо расположены для разсказовъ! Покойная мебель, папиросы (тутъ я вынулъ папиросу и поподчивалъ m-me К.), тлѣющій огонекъ и завываніе осѣнняго... виноватъ! вѣтру нѣтъ, но и безъ него мы расположены какъ-нельзя-лучше.

-- Что жь, зачѣмъ дѣло стало? М-r Локтевъ, вы сказали что съ вами было какое-то интересное происшествіе; извольте разсказывать.

-- Я хотѣлъ только сказать, что оно бываетъ со всякимъ. Вы въ этомъ сознались нехотя. Вы то же согласитесь со мной? спросилъ онъ меня.

-- Какъ же, я совершенно соглашаюсь, что бываютъ! сказалъ я, вспомнивъ, что, въ противномъ случаѣ, вся наша братья-разскащики были бы первостатейными лгунами.

-- Конечно, и съ вами бывали, сказалъ Локтевъ, будто безъ вниманія.

-- Гм, да! И со мной бывали, отвѣчалъ я необдуманно.

-- Ну такъ, въ такомъ случаѣ, вамъ и разсказывать ихъ, потому-что вы сами вызвали на это.

Я видѣлъ, что, говоря аллегорически, попался въ собственныя сѣти; но дѣлать было нечего. Катерина Петровна усѣлась съ ногами на кушетку, повернувшись бокомъ ко мнѣ и лицомъ къ камину. Локтевъ ближе придвинулся къ намъ. Я протянулъ ноги во всю длину, сложилъ на груди руки, какъ слѣдуетъ доброму разскащику, и началъ.

-- Самое замѣчательное происшествіе, которое имѣло сильное вліяніе на всю мою жизнь, случилось со мною такъ давно, что я и не помню. Тѣмъ неменѣе я вамъ разскажу его. Это было въ О, въ тысяча-восемьсотъ-двадцать... которомъ именно году, не могу сказать, потому-что имѣю на это особенныя причины. Разъ, въ темную сентябрскую ночь, передъ самымъ, разсвѣтомъ, когда почти все спало въ городѣ, я родился. Замѣчательнѣе этого событія могу васъ увѣрить со мной не случалось.

-- Это для насъ совсѣмъ-неинтересно, сказала хозяйка съ самымъ убійственнымъ равнодушіемъ, доставивъ предварительно мнѣ величайшее удовольствіе недовольной улыбкой.-- Вы должны разсказать что-нибудь выходящее изъ круга ежедневныхъ вещей.

-- Развѣ вы полагаете, что люди, какъ я, родятся каждый день? сказалъ я съ чувствомъ оскорбленнаго самолюбія.

Катерина Петровна отвѣтила мнѣ усмѣшкой, которая хотя и не была лишена нѣкотораго рода прелести, но почему-то мнѣ несовсѣмъ понравилась. Локтевъ выразился гораздо-опредѣленнѣе.

-- Вы должны разсказать что-нибудь странное, страшное, сказалъ онъ: -- вы сознались, что съ вами бывали подобные случаи.

Я потеръ лобъ, нарочно призадумался и сказалъ: слушайте!

-- Довольно-давно, въ одинъ изъ такъ-называемыхъ голодныхъ годовъ, въ которомъ, впрочемъ, никто не умиралъ съ голода, я возвращался изъ отпуска по нижегородскому тракту. Шоссе не было тогда конечно, и дорога шла по убійственной деревянной мостовой. Вотъ однажды на станціи, вечеромъ, въ то время, когда я пилъ чай, смотритель, въ видѣ утѣшенія, сообщилъ мнѣ, что на дорогѣ, гдѣ приходится проѣзжать часть Муромскаго Лѣса, есть разбойники...

-- Позвольте прервать васъ и усомниться, сказалъ Локтевъ: -- въ наше время я не вѣрю въ разбойниковъ.

Признаюсь, это замѣчаніе, привело меня немного въ замѣшательство.

-- Какъ хотите! сказалъ и равнодушно: -- но какъ же вы назовете людей, изъ которыхъ одинъ, не болѣе какъ за сутки до моего пріѣзда, подсѣлъ сзади брички одного почтеннаго господина, ѣхавшаго съ своей супругой, и началъ вырѣзывать шкатулку изъ-подъ сидѣнья съ такой дерзостью, что задѣлъ ножомъ за платье супруги?

-- Винюсь, сказалъ Локтевъ: -- это были разбойники.

Я продолжалъ.

-- Пожалуй, если хотите, станціонный смотритель выражался очень-легко, говоря, что по дорогѣ шалятъ; но эти слова, надѣюсь, должно понимать въ переносномъ смыслѣ. Какъ бы то ни было, но мнѣ было тогда восьмнадцать лѣтъ; разсказъ смотрителя не произвелъ на меня большаго впечатлѣнія и, къ стыду моему, долженъ сознаться, что я даже улыбнулся надъ происшествіемъ съ шкатулкой. Въ это время, на бѣду мою, вошелъ новый проѣзжавшій, маленькій, толстенькій человѣкъ съ большими усами. Узнавъ, въ чемъ дѣло, онъ велѣлъ какому-то Гаврюшкѣ вынуть дорожные пистолеты и саблю.

-- А у васъ есть съ собой какое-нибудь оружіе? спросилъ онъ меня, очень-пріятно улыбаясь.

Я отвѣчалъ, что со мною всегда лежитъ моя шпага въ чехлѣ и перочинный ножъ въ несессерѣ. Онъ опять улыбнулся, распространился о выгодахъ огнестрѣльнаго оружія, защищающихъ личность на пятьдесятъ шаговъ въ окружности, и предложилъ мнѣ одинъ изъ своихъ пистолетовъ. Я отказался; но обязательный человѣкъ, замѣтивъ мое сопротивленіе, присталъ, какъ говорится, съ ножомъ къ горлу, далъ мнѣ ветхій пистолетъ, прибавивъ, что онъ незаряженъ, и обязалъ меня окончательно, снабдивъ патрономъ. Затѣмъ онъ уѣхалъ, сказавъ мнѣ, что намѣренъ ночевать на слѣдующей станціи, гдѣ я возвращу ему оружіе; а у меня что-то чинили въ тарантасѣ, и я долженъ былъ сидѣть еще съ часъ. Отъ нечего-дѣлать, я занялся приготовленіемъ къ защитѣ. Пистолетъ оказался дряннѣйшимъ; я продулъ его -- духъ шелъ. Курокъ былъ съ кремнемъ, но кремень изъ него выпадалъ. Я хотѣлъ ввернуть новый и обратился къ смотрителю.

-- Позвольте, ваше благородіе, я самъ это сдѣлаю: я служилъ въ военной службѣ, сказалъ онъ. Смотритель усѣлся на лавкѣ, я противъ него. Когда новый кремень былъ ввинченъ, онъ подсыпалъ пороху на полку, уставилъ пистолетъ въ меня и спустилъ курокъ. Опытъ былъ удаченъ, порохъ вспыхнулъ.

-- Послушайте, я въ этомъ ничего не понимаю, сказала m-me К.:-- пожалуйста, нельзя ли поскорѣе къ разбойникамъ?

-- Я еще до нихъ не доѣхалъ, отвѣчалъ я.-- Позвольте замѣтить, Катерина Петровна, что въ началѣ разсказа надо подготовить завязку и раздражить любопытство.

-- Раздражайте! сказала m-me К. съ покорностью послушной жертвы.

-- Итакъ, опытъ былъ удаченъ, продолжалъ я: -- огня въ кремнѣ было много, и порохъ вспыхнулъ. Проверти-ка затравку, да попробуй еще разъ, сказалъ я.

Смотритель исполнилъ мое желаніе, подсыпалъ пороху и спустилъ курокъ. Раздался выстрѣлъ, и меня осыпало дробью!..

-- Васъ убило! наивно воскликнула хозяйка.

-- Никакъ нѣтъ-съ, отвѣчалъ я:-- еслибъ это случилось, я не имѣлъ бы удовольствія бесѣдовать съ вами сегодня. Зарядъ пролетѣлъ на вершокъ отъ груди, и часть дроби отскочила отъ стѣны. Это иногда бываетъ, когда зарядъ несиленъ и лѣсъ стѣны сухъ и крѣпокъ.

-- Не подражаете ли вы опять? сказалъ, улыбаясь, Локтевъ.-- Это что-то въ родѣ лермонтовскаго фаталиста.

-- Неблагодарный! воскликнулъ я.-- Я подтверждаю ваши слова, разсказывая истинное происшествіе, похожее на печатное, и вы же меня подозрѣваете! Впрочемъ, если вы поѣдете черезъ деревню П* и если почтовая станція не переведена въ другой домъ, то въ избѣ, у окна, вы можете найдти слѣды выстрѣла.

-- А разбойники? спросила хозяйка.

-- Да разбойниковъ, къ-несчастью я не видалъ. Мы благополучно проскакали сломя голову часть Муромскаго Лѣса, и только выѣхавъ изъ него, когда я велѣлъ остановиться и хотѣлъ пыжомъ раскурить сигару, оказалось, что кремня въ пистолетѣ не было, а ямщикъ долго не могъ остановить лошадей, потому-что коренная разнуздалась передъ въѣздомъ въ лѣсъ, а остановиться въ такомъ страшномъ мѣстѣ онъ не посмѣлъ, предпочитая скакать безъ возжей.

-- А я на разбойниковъ-то и надѣялась! наивно сказала Катерина Петровна, и въ голосѣ ея было слышно непритворное сожалѣніе.

-- Что жь дѣлать, Катерина Петровна! отвѣчалъ я съ искренней грустью.-- Я вамъ разсказалъ, какъ я родился и какъ меня едва не убили. Интереснѣе этого, ей-ей, со мною ничего не случалось.

Сердце у Катерины Петровны было предоброе. Ее, кажется, тронуло мое уныніе. Она бросила на меня взглядъ, отъ котораго вдругъ я почувствовалъ себя удивительно-покойно и, обратясь къ моему пріятелю, сказала:

-- Теперь ваша очередь.

Лицо Локтева приняло серьёзное и даже немного-грустное выраженіе.

-- Происшествіе, которое я долженъ вамъ разсказать, началъ онъ:-- къ-несчастью, не такъ невинно. Оно составляетъ одно изъ самыхъ тяжелыхъ моихъ воспоминаній, и я тревожу его неохотно. Еслибъ вы позволили мнѣ не говорить о немъ, я бы вамъ очень былъ благодаренъ.

-- Нѣтъ! разсказывайте; вы должны непремѣнно разсказывать, сказала хозяйка, пріютившись плотнѣе въ уголъ дивана:-- иначе я невѣрю въ необыкновенныя происшествія.

Тутъ я бы могъ снова обидѣться замѣчаніями Катерины Петровны. Но впечатлѣніе ея взгляда еще на меня дѣйствовало, и, заинтересованный вступленіемъ Локтева, я поспѣшилъ покойнѣе усѣсться и такъ придвинулся къ огню, что чуть не опалилъ кончики усовъ; я люблю слушать съ удобствомъ.

Мой пріятель обратился къ Катеринѣ Петровнѣ и началъ:

"Прошедшее лѣто я жилъ въ оренбургской деревнѣ, по которой мы съ нимъ сосѣди -- онъ указалъ на меня. Оренбургская Губернія -- чудный край. Это именно край, а не губернія -- край и по пространству и по своей совершенно-особенной физіономіи. А какое разнообразіе и въ климатѣ и въ жителяхъ! Въ Гурьевѣ зрѣетъ виноградъ, въ Ранмѣ водятся тигры и барсы, на границѣ Вятской Губерніи поспѣваетъ одна рѣпа. И на этомъ пространствѣ живутъ Киргизы, Калмыки, Башкиры, Мордва, Чуваши, Татары, Черемисы, Мещеряки, Тептяри -- всѣхъ и не перечтешь. Все это, говорю я вамъ, чтобъ дать понятіе о разнообразіи и живописности края, въ которомъ Европа сошлась съ Азіей, пароходъ встрѣчается съ верблюдомъ и танцовальная зала дворянскаго собранія, по проекту Тона, въ двадцати верстахъ отъ кочевой кибитки. Итакъ, я жилъ въ оренбургской деревнѣ, ѣлъ шесть разъ въ день, пилъ кумысъ съ большимъ удовольствіемъ, нежели раулевское вино, и охотился. Надобно вамъ сказать, что имѣніе мое стоитъ въ Башкиріи, въ лѣсной Башкиріи. Кругомъ лѣсъ, степи и озера, совершенно-ровная мѣстность, на которой изрѣдка торчатъ шиханы -- известковыя, почти-голыя уединенныя горы. Но на юго-востокъ, въ ясный день рисуется темно-синяя отдаленная черта: это горы, горная, самая глухая и дикая часть Башкиріи. Разъ, соскучившись охотой за мелкой и крупной дичью, я вздумалъ поохотиться на медвѣдей и оленей. Къ-тому же эти неизвѣстныя мнѣ горы, въ которыя еще съиздѣтства уносила меня ребяческая фантазія, давно интересовали меня. Я велѣлъ заложить добрую тройку своихъ доморощенныхъ полубашкирокъ въ тарантасъ, или, какъ тамъ называютъ, карандасъ -- просто длинныя дроги, взялъ съ собой нѣсколько человѣкъ охотниковъ, а у меня ихъ половина дворни, и поѣхалъ. Какъ теперь помню, мы выѣхали рано утромъ; бѣлый туманъ густо стлался кругомъ, но сквозь него проглядывало свѣтлое небо, и къ востоку онъ отливалъ какимъ-то особеннымъ свѣтомъ. Это былъ не мрачный, свинцовый туманъ Петербурга, а скорѣе освѣжительный паръ, который кругомъ задернулъ отъ насъ окрестность. Дорога шла лѣсомъ и въ гору. Черезъ часъ мы взъѣхали на вершину, и передъ нами развернулась чудная картина. Туманъ началъ опускаться холодной росой. Голыя вершины известковыхъ шихановъ, мѣстами густой лѣсъ, мѣстами деревушки, разбросанныя на косогорѣ, прорывались изъ него и ярко освѣщались заревомъ утренняго солнца, между -- тѣмъ, какъ бѣлой пеленой онъ стлался и волновался по долинамъ, и какъ густой дымъ клубился надъ рѣчками. Такія картины не забываются; за эти картины я такъ много люблю оренбургскій край, въ которомъ природа и сильна и полна жизни.

-- Хорошая погода будетъ, замѣтилъ мой старый егерь, Софроновъ:-- туманъ на землю падаетъ.

Затѣмъ онъ принялся высѣкать огонь, и вскорѣ запахъ саксонскаго табаку съ вишневымъ листомъ, составъ, которымъ мой Софронычъ гордился, пріятно защекоталъ обоняніе на свѣжемъ утреннемъ воздухѣ.

Мы ѣхали долго. Проѣхали Чувашскій Куганакъ и Церковный Куганакъ. Потомъ пошли Арметьевы: Большая Арметь, Средняя Арметь, Малая Арметь. При въѣздѣ въ деревню, тьма собакъ встрѣчала и провожала насъ, такъ-что мы своихъ лягавыхъ должны были брать на тарантасъ, чтобъ ихъ не загрызли. Эти встрѣчи всегда возбуждали негодованіе моихъ егерей и особенно старика Софронова.

-- Ишь собака! (Въ этомъ случаѣ Софроновъ подразумѣвалъ не собственно собакъ, а Башкирцевъ или Татаръ). Ишь! самимъ кусать нечего, а сколько собакъ держатъ.

-- Это они отъ воровъ, иронически замѣчалъ другой егерь, тонко намекая на то, что всѣ Башкирцы отъявленные конокрады.

-- Поди-ка! разбѣгись! Есть у нихъ что украсть. Развѣ малахай старый, замѣтилъ третій.

Мы все ѣхали. Горы обрисовывались яснѣе. Сквозь густой лѣсъ, сплошной массой покрывавшій ихъ, можно было отличать голые синеватые камни, едва-покрытые мохомъ или рѣзко-обнаженные въ обрывѣ. Между-тѣмъ, солнце начинало жечь нестерпимо. Я не взялъ съ собой кумыса, въ надеждѣ найдти его у Башкирцевъ, и мнѣ страшно хотѣлось пить. Я сообщилъ объ этомъ Софронову.

-- А вотъ за опушкой деревня должна быть, Янгыслаинъ: тамъ можно найдти кумысу.

-- Да есть у тебя тамъ знакомые?

-- Какъ-же-съ! ухмыляясь, отвѣчалъ за Софронова другой: -- у него тамъ пріятель есть Мукаська.

-- Лѣтъ пять назадъ, денегъ ему, собакѣ, далъ; говоритъ пчелами отдамъ, да вотъ до-сихъ-поръ все отдаетъ, проворчалъ Софроновъ.

Въ-самомъ-дѣлѣ, выѣхавъ изъ лѣсу, мы чуть не наткнулись на деревушку, которая вдругъ словно изъ земли выросла. Егерь, соскочившій отворить ворота, ожидая обычной встрѣчи собакъ, взялъ-было кнутъ въ руки, но, къ удивленію, нге было тихо кругомъ, будто вымерло. Ѣдемъ далѣе -- ни души. Двери избъ и ворота были затворены; нѣкоторыя окна прикрыты лубками, у болѣе-зажиточныхъ -- ставнями.

-- Э! да они ужь откочевали! сказалъ СоФроновь:-- рано же поднялись!

-- Глядь-ка и твой-то пріятель на дачу переѣхалъ, замѣтилъ егерь, кивнувъ головой на сбоченившуюся избушку.

-- Да еще и окна забилъ, чтобъ стеколъ не украли, прибавилъ другой, намекая на брюховины, которыя въ избушкѣ замѣняли стекла.

Дѣлать нечего, пришлось ждать. Наконецъ, проѣхавъ еще двѣ пустыя деревни и перерѣзавъ коммерческій трактъ, который идетъ изъ Белебея черезъ Стерлитамакъ въ Верхнеуральскъ, мы круто повернули влѣво, и горы стали прямо передъ нами. На подошвѣ ихъ, почти въ ущельѣ, была разсыпана довольно-большая деревня. Переѣхавъ въ бродъ горную рѣчку, которая неслась по каменистому дну, мы проѣхали ряды избушекъ, выстроенныхъ по планту, какъ говорятъ Башкиры, обогнули деревянную мечеть съ остроконечнымъ минаретомъ и остановились у выштукатуреннаго девятиоконнаго съ мезониномъ дома: это былъ домъ Башкирца.

Въ глуши, въ Башкиріи, въ бѣдной деревушкѣ за 100 верстъ отъ ближайшаго города, который самъ похожъ на деревню, найдти подобный домъ было бы пріятной неожиданностью, еслибъ я не былъ предупрежденъ. Махметъ Абдрахимычъ, какъ на русской ладъ называли хозяина, былъ прежде кантоннымъ начальникомъ; теперь онъ занимался торговлей.

Пользуясь мѣстностью деревни, которая была на рубежѣ горъ, онъ вымѣнивалъ горнымъ Башкирцамъ все для нихъ необходимое на звѣриныя шкуры или другіе ихъ продукты, и бралъ барыши на томъ и другомъ. Махметъ Абдрахимычъ былъ намъ знакомъ, и зеленыя ворота его дома, несмотря на его отсутствіе, сейчасъ намъ отворились.

Все кругомъ носило смѣшанный характеръ европеизма, передѣланнаго на азіатскій ладъ. Домъ, какъ я сказалъ, былъ по наружности хоть куда, въ 9-ть оконъ на улицу и 7-мь въ переулокъ, и очень напоминалъ одинъ знакомый помѣщичій домъ; но рамы и ставни были выкрашены ярко-зеленой краской; мезонинъ и крыльцо подпирались вычурными тоненькими колоннами. Ширины онъ былъ въ одну комнату и весь перегороженъ на нѣсколько частей; сзади по всей длинѣ шла галерея также съ колоннками, и окна всѣхъ комнатъ выходили съ одной стороны на улицу, съ другой на эту галерейку.

Внутри дома та же смѣсь Европы съ Азіей. Дверь въ сѣни была обита малиновымъ сафьяномъ съ зелеными сердечками кружками и каемками, убитыми бронзовыми гвоздиками. Въ первой, самой большой комнатѣ, меня пріятно встрѣтилъ мягкій диванъ на пружинахъ и порядочное зеркало въ орѣховой рамѣ, пріобрѣтенные хозяиномъ отъ какого-то управляющаго заводомъ. На стѣнахъ двои часовъ, до которыхъ Азіатцы большіе охотники: одни съ кукушкой, другіе подъ стекляннымъ колпакомъ, оклееннымъ по краямъ бумагой, въ зеленомъ, подъ цвѣтъ ставнямъ, футлярѣ. На окнѣ чалма, свитая изъ добраго десятка аршинъ бѣлой кисеи; въ углу непремѣнный мѣдный умывальникъ съ полотенцомъ. Но тутъ собственно и кончалось владычество цивилизаціи. Въ слѣдующихъ, гораздо-меньшихъ комнатахъ, была уже Азія: широкія нары вокругъ стѣнъ, устланныя коврами или войлоками, съ горою перинъ, подушекъ, богатые халаты, тюбетейки на гвоздикахъ, шкафъ съ маленькими чашечками и прочей чайной посудой и, наконецъ, въ послѣдней, въ углу, большая кадка съ кумысомъ, закрытая отъ мухъ крышкой, и на ней деревянный ковшъ и мѣшалка. За этой комнатой были сѣни, а тамъ еще комната съ азіатскимъ каминомъ, въ которую уединились хозяйскія жены.

-- А много ихъ было? спросила, съ скрытымъ любопытствомъ хозяйка дома, прервавъ моего пріятеля.

-- Только двѣ, отвѣчалъ онъ. Ныньче Азіатцы рѣдко пользуются и этой роскошью; у большой части всего одна. Но мой хозяинъ былъ богатъ и незадолго позволилъ себѣ взять молодую жену, заплативъ за нея тысячу рублей калыма. Старая занималась у него хозяйствомъ; молодая...

-- И вы ее видѣли? спросила снова Катерина Петровна.

-- Очень-хорошо. У нихъ выходитъ изъ обыкновенія прятаться или закутываться.

-- И хороша она?

-- Да не дурна, но страшно набѣлена и нарумянена, брови и рѣсницы насурмлены, ногти выкрашены. Впрочемъ, когда я уѣзжалъ и она вышла на галерейку въ шелковомъ бешметѣ и бархатной шапкѣ, опушенной бобромъ съ золотыми галунами и кисточкой, она была довольно-эффектна.

-- Дурно же вы заплатили за гостепріимство! насмѣшливо замѣтила Катерина Петровна.

-- Напротивъ, отвѣчалъ Локтевъ очень-серьёзно: -- я его строго уважаю, и не она играетъ роль въ моемъ разсказѣ.

-- Виновата, я васъ прервала, сказала хозяйка.

Локтевъ продолжалъ:

Въ этотъ день, сдѣлавъ переѣздъ верстъ въ 50-тъ, я не располагалъ охотиться. Поваръ мой, бывшій со мной въ качествѣ егеря, приноровливаясь къ мѣстнымъ средствамъ и обычаямъ, сдѣлалъ бишбармакъ и отличную салму, приправивъ ее крутомъ (башкирскимъ сыромъ). Благодаря лѣтнему зною и отъ давнр-томившей меня жажды, я выпилъ огромную чашку кумысу, непринявъ въ разсчетъ, что онъ гораздо-крѣпче моего домашняго. Вскорѣ у меня закружилась голова; я свалился на диванъ и заснулъ, какъ убитый.

Когда я проснулся, былъ уже часъ шестой. Жаръ значительно уменьшился; кругомъ меня была мертвая тишина, и только миріады мухъ жужжали по комнатѣ. Въ сѣняхъ Софронычъ, стащивъ съ наръ нѣсколько огромныхъ подушекъ, спалъ на нихъ подъ тѣнью лѣстницы; на лавкахъ крыльца спали другіе слуги. Я взялъ фуражку, легонькое охотничье ружье и незамѣтно вышелъ бродить по окрестности.

Только шагъ за ворота, и я былъ лицомъ къ лицу съ природой...

Три горы стояли передо мною: Красная Гора, Срединная и Колѣнно-поклонная (я перевожу названья). Двѣ первыя названы, одна по цвѣту камня, другая -- по положенію; про третью существуетъ преданіе. Какая-то старуха-Башкирка, по обѣту взошла на нее на колѣняхъ: я бы не въ-состояніи былъ сдѣлать этого. Крайнія горы, сходясь, образовали долину; средняя сзади замыкала ее. Эта долина, начинающаяся отъ Срединной Горы ущельями, убѣгала отъ горъ легкимъ скатомъ, который, расширяясь, переходилъ въ необозримыя волнистыя поля и вдалекѣ сливался съ небомъ.

Изъ двухъ ущелій, образованныхъ среднею горою, столкнувшеюся съ крайними, шумя и дробясь о камни, падали два ручья. У подошвы они соединялись, принимали въ себя десятки ключей, которые сочились изъ земли и образовывали рѣчку Зиганку. Я ничего не видалъ милѣе и прихотливѣе этой рѣки: то она неслась съ шумомъ и пѣной по кремнистому, сильно-наклонному дну, усѣянному валунами, и была мелка и тоща водами, то вдругъ затихала въ глубокихъ плёсахъ, потомъ развѣтвлялась и обѣгала зеленые, какъ изумрудъ, острова, среди которыхъ сплошь подернутыхъ сонной травой, одиноко высились нѣсколько осокорей, то опять соединяла воды и неслась плавно въ низкихъ берегахъ, закрытыхъ ветлой, купавшей въ ней свои гибкія, густыя вѣтви.

Домъ моего хазрета (пріятеля), Мухаммеда Абдрахимова, стоялъ въ концѣ деревни, на краю горы. Я вышелъ въ сопровожденіи своего неразлучнаго спутника, стараго Тритона, чудесной маркловской собаки, тотчасъ за воротами поворотилъ вправо и, спустясь по крутому скату, очутился въ долинѣ.

Сойдя въ нее, я невольно остановился и долго осматривался: такъ жива и разнообразна была картина, раскинувшаяся передо мною. Я колебался, куда идти. Сначала меня едва не подманило дальнее болото, лежащее на самомъ низкомъ покатѣ долины, которое только привычный глазъ могъ различить по яркой зелени, да пигалицамъ, носившимся надъ нимъ. Потомъ голые, изрытые впадинами утесы и сумрачное ущелье повлекло меня къ себѣ своей таинственной дикостью; я повернулъ къ нему.

Я шелъ легко въ своихъ охотничьихъ сапогахъ по каменистому берегу, изъ котораго то сочились, то пробивались холодные и чистые, какъ хрусталь, ключи, и на душѣ у меня было особенно-свѣтло и отрадно. Невольно я началъ распѣвать вполголоса какія-то итальянскія аріи, вывезенныя въ ту зиму изъ Петербурга, и мнѣ было и смѣшно и весело, что музыку Беллини и Донизетти, въ которой, нѣсколько мѣсяцевъ назадъ, восхищали меня Віардо и І'убини въ Большомъ Театрѣ, я, странствующій диллеттантъ, завезъ въ горы Башкиріи.

Шелъ и такъ, Богъ-вѣсть о чемъ думая, довольно-долго, пока, наконецъ, рѣчонка едва не вывела меня изъ терпѣнія. То она прямо пересѣчетъ мнѣ дорогу, и я перехожу черезъ нее или по высунувшимся изъ воды камнямъ или по переброшенному съ берега на берегъ дереву, то вдругъ очутится справа или слѣва и заставитъ меня дѣлать крутые обходы. Наконецъ, голый обрывистый утесъ загородилъ маѣ путь, и я поневолѣ долженъ былъ остановиться.

Къ-тому же я усталъ порядочно, выбралъ выдавшійся, покрытый мохомъ камень, сбросилъ фуражку, оперся на ружье и, прислонясь къ утесу, очень-удобно усѣлся; мой вѣрный Тритонъ улегся у меня въ ногахъ.

Тутъ я только замѣтилъ, что, несмотря на долгій путь, я ушелъ вовсе недалеко; въ нѣсколькихъ десяткахъ саженяхъ отъ меня, въ полугорѣ торчали крайнія избушки деревни. Но зато трудно было найдти точку, съ которой видъ представлялся бы полнѣе.

Я находился на самомъ высокомъ краю долины, гдѣ она примыкала къ задней горѣ. Солнце было довольно-низко, и почти-горизонтальные лучи его начали принимать тотъ нѣжно-розовый, золотистый цвѣтъ, который имѣетъ свойство такъ роскошно окрашивать всѣ видимые предметы. Сзади меня высился и нависъ утесъ; его неровные обрывы то рѣзко выдавались, ярко освѣщенные лучами, которые прямо ударялись въ него, то убѣгали въ глубь, темные и неопредѣленные. Влѣво начиналось ущелье; полныя сумерки уже наступили въ немъ, и сквозь нихъ только пробивалась бѣлая пѣна ручья, который, вдругъ вырываясь на свѣтъ, чудно искрился и какъ алмазъ переливался огнями. По въ глуби ущелья ничего не было видно; густой туманъ поднимался бѣлой пеленой и вмѣстѣ съ сумерками закрывалъ картину.

Влѣво была опять гора, крутая, сплошь-застланная густымъ, мрачнымъ, вѣковымъ лѣсомъ, зато прямо передо мной разстилался чудный ландшафтъ. Почти у моихъ ногъ рѣка стояла глубокой плёсой и, несмотря на глубину ея, можно было видѣть на днѣ каждую мелкую гальку. Вдоль по долинѣ мнѣ видѣнъ былъ весь излучистый бѣгъ ея; видно было, какъ она уклоничиво обѣгала острова, то закрывалась тѣнистыми берегами, то, вырываясь изъ нихъ, какъ змѣя, блестѣла и извивалась на солнцѣ, пока плотина не загораживала ей дороги и не заставляла ея разлиться широкимъ прудомъ, группы дикихъ утокъ и домашнихъ гусей черными точками скользили по его гладкой, какъ зеркало, поверхности. Надъ плотиной томнымъ силуэтомъ обрисовывалась мельница, и бѣлая пыль надъ колесами стояла радугой. Далѣе шло необозримое волнистое поле, все ярко-освѣщенное красноватымъ свѣтомъ и испещренное деревушками, и гдѣ-то далеко, почти на самомъ горизонтѣ, отдѣлясь отъ земли, горѣлъ, какъ огонь, золотой крестъ заводскаго храма, тогда-какъ изъ-за горы доносился до меня протяжный, монотонный голосъ азанчи, призывающій мусульманъ къ вечерней молитвѣ...

Не знаю, случалось ли вамъ испытать то странное, чудно-пріятное и вмѣстѣ томительное состояніе духа, когда, вечеромъ, въ тихія сумерки сидишь одинъ-на-одинъ съ природой и, ничѣмъ-неразвлекаемый, вполнѣ отдаешься ея созерцанію. Сначала зрѣніе какъ-будто пріобрѣтаетъ особенную силу, оно врѣзывается въ самые отдаленные предметы и словно проникаетъ въ ихъ недосягаемую глибину; потомъ эта же самая сила сообщается вашей мысли; вы чувствуете, что шире и глубже смотрите на вещи, что ближе къ вамъ стала вся природа, какъ-будто она хочетъ открыть передъ вами свои недосягаемыя, заповѣдныя тайны, и вдругъ, Богъ-вѣсть, отчего вамъ становится грустно, такъ грустно, что сердце заноетъ... и есть какая-то горькая отрада въ этой безвыходной тоскѣ, словно хочется кого-то издалека призвать къ себѣ, хочется кому-то высказаться, съ кѣмъ-то слиться всей переполненной чудными ощущеніями душой...

Къ такомъ странномъ состояніи духа былъ и я. Никого изъ особенно-близкихъ не оставилъ я въ тѣхъ дальнихъ краяхъ, изъ которыхъ, послѣ долгаго отсутствія, только-что возвратился; никого не жаль было мнѣ, ни въ кого влюбленъ не былъ я -- а между-тѣмъ, мнѣ кого-то хотѣлось видѣть. Богъ-вѣсть, по комъ мнѣ было грустно! Глаза мои неподвижно устремились на какую-то дальнюю, неопредѣленную точку, и между-тѣмъ, какъ я пытался опредѣлить, кого бы хотѣлъ я въ настоящую минуту перенести къ себѣ, отъ этой самой пытливости встрепенулась цѣлая вереница воспоминаній и быстро проносилась передо мною, и много, много изъ моего прошлаго я пережилъ снова въ эти минуты.

Вдругъ мой Тритонъ повернулъ голову и тихо заворчалъ. Я оглянулся и въ десяти шагахъ отъ себя, на берегу рѣки, увидѣлъ женщину. Это была Башкирка, и, судя по двумъ косамъ, унизаннымъ монетами, замужняя. На ней былъ обыкновенный простой костюмъ Башкирокъ: длинная синяя рубаха и на головѣ бѣлое покрывало, котораго концы спускались до пояса. Черезъ правое плечо у нея перегнулось коромысло съ двумя ведрами; она, казалось, только-что хотѣла зачерпнуть воду, но, увидѣвъ меня, вдругъ остановилась.

По естественному любопытству, я сталъ всматриваться въ ея молодое и свѣжее лицо, и первое, что поразило меня, что, встрѣтивъ мой взглядъ, она не отвернулась и не закрылась. Потомъ, будто что-то знакомое показалось мнѣ въ ея чертахъ; я сталъ припоминать и вдругъ узналъ се.

-- Изикэй! сказалъ я, невольно вскочивъ и подходя къ ней: -- Изикэй!

Я видѣлъ, какъ у нея вспыхнуло лицо; она быстро прикрыла его бѣлой чадрой, однакожъ такъ, что глаза остались незакрыты, и, стыдливо склонясь и смотря на меня, сказала:

-- Узналъ?

Но тутъ я долженъ сдѣлать отступленіе.

Верстахъ въ двухъ отъ нашего имѣнія, жила бѣдная вдова Башкирка. Мужъ ея много помогалъ моему дѣду въ покупкѣ у Башкирцевъ земли, на которой впослѣдствіи и заселена была деревня. Поэтому, когда онъ умеръ, оставя въ наслѣдство своей женѣ дочь и пустую избу, вдова пользовалась изъ нашего дома всѣмъ для нея необходимымъ и часто бывала у насъ; съ ней вмѣстѣ, держась за полу ея платья, приходила и дочь ея. Мнѣ было тогда лѣтъ десять, и я жилъ въ деревнѣ. Маленькая Башкирка мнѣ понравилась, я любилъ играть съ ней и плакалъ, когда она долго не приходила. Вслѣдствіе этого, Изикэй была всегда чисто одѣта, и ей велѣно было каждый день ходить ко мнѣ. Потомъ меня отвезли въ Петербургъ. Когда я пріѣзжалъ въ слѣдующій разъ, мнѣ было лѣтъ 15-ть, Изикэй лѣтъ 9-ти, она сначала дичилась меня, но я ее прикормилъ конфектами, и она снова привыкла ко мнѣ. Въ послѣдній разъ передъ встрѣчей, про которую я разсказываю, я ее видѣлъ лѣтъ за пять. Я тогда служилъ еще въ военной службѣ и пріѣзжалъ въ отпускъ. Изикэй попрежнему часто ходила къ намъ въ домъ; но ей тогда было лѣтъ 14-ть, и она уже закрывала лицо рукавомъ всякій разъ, какъ я говорилъ съ нею. А какъ она тогда уже была прехорошенькая и обѣщала много, то это не мѣшало намъ говорить съ ней довольно-часто. Потомъ я уѣхалъ и, разумѣется, совершенно забылъ про нее.

Но, встрѣтивъ Изикэй такъ неожиданно, встрѣтивъ ее въ минуту чуткой настроенности, окруженною чудесной обстановкой природы, я ей много обрадовался, такъ обрадовался, какъ радуешься только встрѣчи съ близкими сердцу. Въ вообряженіи у меня мгновенно пролетѣло все мое дѣтство -- безпечное, счастливое, вѣчно окруженное горячими ласками, любовью и заботами. Она мнѣ живо напомнила весь этотъ маленькій домашній міръ тетушекъ, бабушекъ, нянекъ, мамокъ и дядекъ, которыхъ лица память не рисуетъ мнѣ иначе, какъ съ добродушной улыбкой на устахъ, съ озабоченнымъ и вмѣстѣ чудно-добрымъ взглядомъ -- весь этотъ дряхлѣвшій міръ, который съ такой нѣжностью и надеждами, лелѣялъ мое дѣтство, и изъ котораго рѣдкому удалось видѣть мою юность.

Изикэй теперь было лѣтъ 20. Изъ хорошенькаго ребенка, она сдѣлась прекрасной женщиной. Двѣ большія, темнорусыя косы, унизанныя серебряными монетами, были переброшены черезъ плечи на грудь; лицо у нея было, какъ у всѣхъ Башкирокъ, просто и нерѣзко обрисовано; но въ его мягкихъ, пріятныхъ чертахъ было разлито какое-то расположеніе къ нѣгѣ, къ страстности. Я вамъ сказалъ уже, что весь ея нарядъ состоялъ изъ бѣлой чадры и длинной синей рубахи, отороченной на груди красной лентой; но самая простота этого наряда много красила ее. Сквозь его совершенно-свободную оболочку при каждомъ движеніи можно было угадывать весь очеркъ стана высокаго, крѣпкаго, стройнаго... Изикэй была очень-хороша.

-- Изикэй, ты меня узнала? спросилъ я, подойдя къ ней.

-- Я тебя тотчасъ узнала, отвѣчала она.

Надобно вамъ сказать, что Изикэй довольно-хорошо говорила по-русски и употребляла "ты" не вслѣдствіе короткости, а по привычкѣ всѣхъ Азіатцевъ.

-- Какимъ-образомъ ты здѣсь?

-- Замужемъ, отвѣчала она: -- ты развѣ не зналъ?

-- Давно?

-- Года два.

-- Гдѣ же ты живешь?

Она указала на крайнюю избушку, которая выглядывала въ полугорѣ.

-- Помнишь, Изикэй, какъ ты бывала у насъ?

-- Помню, отвѣчала она, вздохнувъ: -- хорошо было, тогда!

-- А теперь?

-- Теперь работа, тяжело теперь: мужъ есть...

-- Любитъ онъ тебя? спросилъ я.

-- Любитъ, больно-любитъ, да не хорошо любитъ.

-- Отчего же?

Она замялась немного, хотѣла что-то отвѣтить, но не знаю, затруднилась ли въ выраженіи, или просто сконфузилась, только сильнѣе стала закрываться чадрой, отвернулась и вдругъ, взглянувъ въ сторону, торопливо опустила ведро и быстро проговорила:

-- Уйди! уйди!

-- Что съ тобой? спросилъ я.

Она мнѣ не отвѣчала ни слова и, зачерпывая воду, указала головою на гору.

Я оглянулся.

Вдоль по горѣ, отъ деревни, которая была разбросана по ея скату, вилась дорога. Сначала она была довольно-торна, но потомъ, поднимаясь выше и выше, все съуживалась и, наконецъ, почти тропой лѣнилась но косогору, проходила надъ нашей головой и терялась въ ущельѣ. По этой тропинкѣ ѣхалъ Башкирецъ. Онъ сидѣлъ верхомъ на маленькой, тощей лошадёнкѣ, запряженной въ передки. Между колесъ, на оси, былъ привязанъ улей. Все это я едва могъ угадать по привычкѣ: такъ далеко и высоко надъ нами была эта фигура.

-- Кто это? спросилъ я, стараясь вглядѣться.

-- Мужъ; уйди, пожалуйста! сказала Изикэй, торопясь зачерпнуть воды; но, какъ нарочно, ведро сорвалось у нея и упало.

Я отодвинулся назадъ и прислонился къ утесу, такъ-что сверху нельзя было меня замѣтить.

Оттуда я любовался Башкиркой. Она нагнулась надъ рѣкой и старалась пойматъ коромысломъ ведро, которое увертывалось на водѣ. Изгибъ ея тонкаго и стройнаго стана обрисовался яснѣе, лицо разгорѣлось яркимъ румянцемъ, и вся она, молодая и свѣжая, ярко освѣщенная закатывавшимся солнцемъ, была очень-хороша.

Вдругъ странная, капризная мысль мелькнула у меня въ головѣ. Мнѣ стало досадно, что какой-нибудь Башкирецъ можетъ мѣшать моему разговору.

-- Изикэй, спросилъ я: -- ты боишься мужа?

Она молчали.

-- Послушай! Мнѣ хочется видѣть его. Я провожу тебя и ты мнѣ покажешь свою юрту.

-- Ай, нѣтъ, нѣтъ! торопливо и тихо проговорила она, неповертывая головы.-- Онъ и такъ, когда сердитъ, зоветъ меня барыней, говоритъ, что я кого-то люблю...

-- А, такъ онъ ревнивъ! сказалъ я.-- Послушай, Изикэй, когда жъ я тебя увижу?

Она опять молчала.

-- Завтра? спросилъ я.

-- Завтра рано мы въ кочевку идемъ.

-- Далеко?

-- Верстъ двадцать.

Повѣрите ли, что въ эту минуту мнѣ стало страшно-досадно и больно? Какъ-будто я любилъ Изикэй, какъ-будто я давно и страстно ждалъ свидѣться съ нею...

-- Что жь? такъ мы не увидимся? спросилъ я съ невольной досадой.

Она подняла ведра на плечи и, обернувшись ко мнѣ, вздохнувъ, отвѣчала:

-- Нельзя.

-- Тебѣ лучше знать, сказалъ я.-- Какъ хочешь!

Въ это время Изикэй пошла домой. Узкая тропинка, на которую ей слѣдовало идти, пролегала мимо меня.

Поравнявшись со мной, она посмотрѣла мнѣ въ лицо и сказала:

-- Не сердись, пожалуйста; мнѣ и такъ горько!

-- Я не сержусь, отвѣчалъ я: -- а мнѣ досадно. Я скоро уѣду и опять надолго. Мы, можетъ-быть, и не увидимся.

Изикэй остановилась въ нерѣшимости. Въ лицѣ ея было замѣтно сильное волненіе; въ черныхъ глазахъ отражалось какое-то внутреннее смущеніе, которое имъ придавало особенный, чудесный свѣтъ.

-- Какъ же быть? спросила она, пристально смотря на меня и будто желая на моемъ лицѣ прочесть отвѣтъ.

Каюсь: въ эту минуту я любовался ея смущеніемъ и ни за что не хотѣлъ разрѣшить его.

-- Какъ знаешь! холодно отвѣчалъ я.

Она еще нѣсколько мгновеній грустно смотрѣла на меня, потомъ сдѣлала движеніе, чтобъ идти. Рука Изикэй свѣсилась черезъ коромысло; я остановилъ ее за руку.

-- Такъ что жь? мы не увидимся? спросилъ я.

Щеки Изикэй сильно зарумянилось, глаза ея вдругъ облились какой-то влагой; она быстро осмотрѣлась кругомъ, опять обернулась ко мнѣ и неровнымъ голосомъ тихо и скоро проговорила:

-- Въ полночь, вонъ у этого дерева.

Она указала въ сторону, отдернула руку и съ тяжелыми ведрами едва не побѣжала въ гору.

Немного погодя, я вышелъ изъ своей засады. Кругомъ не было ни души. Начинало смеркаться. Ущелья и рѣка словно затопились паромъ. Въ душистомъ, влажномъ воздухѣ была тишина мертвая, и только изрѣдка бубенчики, привязанные къ шеѣ лошади, чтобъ легче было отъискать ее, дребезжали гдѣ-то въ лѣсу.

Я пошелъ къ дереву, на которое мнѣ указала Изикэй. Эта была высокая, одинокая осокорь. Она стояла на островѣ, густо-усаженномъ по берегамъ ветлою и почти примыкающемъ къ противоположной горѣ. Осмотрѣвъ мѣстность, я старался замѣтить дорогу, что, по излучистому, иногда раздвоившемуся бѣгу рѣки и множеству островковъ, было для непривычнаго довольно-трудно; потомъ медленно побрелъ домой и, сознаюсь, въ глупомъ самолюбіи, былъ очень-доволенъ.

Когда я возвратился домой, были ужь сумерки. Самоваръ, который у Татаръ имѣетъ талантъ закипать въ пять минутъ, давно ждалъ меня. Софронычъ, страшный охотникъ до чаю, ждалъ еще съ большимъ нетерпѣніемъ. Напившись, я отдалъ самоваръ въ распоряженіе егерей, которые, поставивъ его на крыльцѣ, усѣлись вкругъ и принялись пить.

"На войнѣ, какъ на войнѣ", говорятъ французы. Люблю я въ отъѣзжемъ полѣ или на рыболовствѣ подсѣсть къ кружку егерей или рыбаковъ и послушать ихъ веселую, сдобренную иногда крупной солью, бесѣду. Къ-тому же, въ домѣ было темно, пусто и отзывалось какимъ-то мыльнымъ запахомъ, неизбѣжнымъ во всѣхъ татарскихъ домахъ и лачужкахъ, по которому можно тотчасъ узнать и отличить ихъ. Поэтому я вышелъ также на крыльцо, закурилъ сигару и усѣлся на ступенькѣ, въ увѣренности, что, зная мою привычку, егеря мои не будутъ стѣснять себя ради моего присутствія.

-- Вотъ, сударь, сказалъ Софроновъ, попивая чай съ сотами, которыхъ наша хозяйка поставила передъ нимъ цѣлое блюдо.-- Вѣдь говорилъ я, что не будетъ теперь ни медвѣдя, ни оленя: такъ оно и есть.

-- А тебѣ кто сказывалъ? спросилъ я.

-- Да я охотника призвалъ, и онъ то же сказалъ. Да гдѣ онъ? Ѳй, Хазретъ! закричалъ Софроновъ.

Изъ-за крыльца вышелъ Башкирецъ въ истасканномъ синемъ кафтанѣ и скинулъ войлочный малахай.

Онъ мнѣ подтвердилъ слова Софронова и на разспросы о другой дичи, сказалъ, что по горамъ водится много тетеревей. Я былъ не въ духѣ толковать объ охотѣ и, удовольствовавшись этимъ, хотѣлъ его отпустить, но Софроновъ, имѣвшій привычку изъ каждой поѣздки извлекать всѣ удовольствія, остановилъ Башкирца.

-- Намъ старшина сказывалъ, что ты на чебызгѣ хорошо играешь; ну-ка, съиграй барину что-нибудь, да горломъ подтяни, сказалъ онъ.

-- Можно, отвѣчалъ Башкирецъ, приготовившійся, какъ видно, напередъ показать свое искусство и вынулъ тотчасъ изъ-за пазухи чебызгу.

Чебызга -- родъ дудки съ ладами, инструментъ чисто-башкирскій, который, говорятъ, составляетъ странное явленіе въ ряду духовыхъ инструментовъ. Чтобъ играть на ней, Башкирецъ упираетъ ее верхнимъ концомъ въ глазной зубъ и, скрививъ ротъ, поддерживаетъ ее нижнею губою. Другой инс.трументъ, который мнѣ тоже нигдѣ не случалось слышать, кромѣ Башкиріи -- горло. Башкирецъ, дикій питомецъ степей, горъ и лѣсовъ, не хитеръ на изобрѣтенія. Тамъ, гдѣ можно вырѣзать дудку, онъ срѣжетъ ее и сдѣлаетъ чебызгу; тамъ, гдѣ нѣтъ дудки, онъ играетъ на горлѣ. Для этого онъ полураскрываетъ ротъ и издаетъ какіе-то странные, иногда необыкновенно-сильно вибрирующіе гортанные звуки, совсѣмъ-непохожіе на пѣніе, а скорѣе на какой-то дикій инструментъ. Это, кажется, очень-просто, а между-тѣмъ не всякій это сдѣлаетъ; и услыхавъ въ первый разъ игру на горлѣ, вы не узнаете звуковъ -- такъ необыкновенны они.

По верхъ музыкальнаго искусства, по понятіямъ Башкирца -- это соединеніе обоихъ инструментовъ, чебызги и горла. Чтобъ быть въ ихъ глазахъ истиннымъ артистомъ, надобно играть на чебызгѣ и аккомпанировать себѣ горломъ; такъ сдѣлалъ и мой виртуозъ.

Вынувъ инструментъ изъ-за пазухи и осмотрѣвъ, не раскололся ли онъ, Башкирецъ приставилъ чебызгу къ зубу, надулся, сколько позволяли лёгкія, и заигралъ.

Трудно передать впечатлѣніе этой музыки. Башкирецъ затянулъ одну гортанную низкую ноту и вмѣстѣ съ тѣмъ заигралъ пѣсню. Сначала меня поразила необыкновенная сила его груди: нѣсколько минутъ, непереводя духа, онъ пѣлъ и игралъ. Въ качествѣ диллеттанта, имѣвшаго абонированное кресло въ оперѣ, я не могъ не отдать должной справедливости его груди и нашелъ, что онъ съ большимъ успѣхомъ могъ бы замѣнить надувальный мѣхъ въ любой кузницѣ.

Потомъ, однакожь, музыка взяла свое. Эта длинная, заунывная башкирская пѣсня, безпрерывно-переливающаяся изъ ноты въ ноту и вѣчно-кончающаяся однимъ долгимъ, протяжнымъ и дребезжащимъ, какъ плачъ, звукомъ, эта однообразная, непрестанно-слышимая сквозь всѣ переливы пѣсни гортанная нота дѣйствуетъ сильно на нервы и невольно рисуетъ воображенію какую-то безпредѣльную, голую степь, мертвую, пустынную, по которой только бѣлый ковыль переливается и колышется, какъ однообразная, безбрежная морская зыбь.

Но въ этотъ вечеръ я не былъ расположенъ къ мечтательности. Уложивъ Тритона, который вздумалъ-было подтягивать Башкирцу, я спросилъ хлѣба и началъ прикармливать двухъ ощипанныхъ хозяйскихъ собакъ, которыя глядѣли на меня очень-неблагосклонно. Сначала онѣ, однакожь, выдерживали характеръ и ѣли шарики, которыя я имъ бросалъ, сохраняя враждебный видъ, но потомъ мало-по-малу смягчились и, рѣшившись подойдти ко мнѣ, начинали посматривать на меня ласковымъ взглядомъ.

Это невинное занятіе начинало мнѣ нравиться, въ-особенности при видѣ успѣховъ, которые я дѣлалъ въ сердцахъ собакъ, какъ вдругъ оно было прервано приходомъ неожиданнаго посѣтителя, разогнавшаго моихъ питомцевъ. Посѣтитель этотъ былъ Башкирецъ. Смиренно вошелъ онъ въ ворота, подошелъ къ крыльцу, поклонился мнѣ и сталъ возлѣ музыканта. Онъ былъ низокъ и широкоплечъ. Судя по бронзово-смуглому лицу, съ широкими скулами и длиннымъ приплюснутымъ на концѣ носомъ, ему можно было дать лѣтъ сорокъ. Рѣдкая темнорусая бородка торчала клиномъ. Небольшіе сѣрые глаза были живы, но большею частью какъ-то глупо потуплены. Я бы не обратилъ вниманія на этого вновь-пришедшаго Башкирца и готовъ былъ счесть его за зѣваку, пришедшаго посмотрѣть на пріѣзжихъ, но мой Софроновъ, увидавъ его, воскликнулъ съ тономъ легкой насмѣшки:

-- А! Абдулъ Мазитычъ! Здорово живешь?

-- Здорово, Иванъ Софронычъ, отвѣчалъ Башкирецъ, взглянувъ на него и снова нотупясь.

-- Что скажешь?

-- Да вотъ къ Мухаммедъ Абдрахимычъ пришелъ; крупа мала-мала надо.

-- Дома нѣтъ Мухаммедъ Абдрахимыча, въ городъ лежать пошелъ.

-- Нешто, отвѣчалъ Абдулъ.

Надобно вамъ сказать, что Башкирцы, вмѣсто словъ: пробыть, остаться, прожить, говорятъ "лежать": они этимъ очень-хорошо выражаютъ свое лучшее времепровожденіе. Русскіе, въ разговорѣ съ ними, чтобъ быть понятнѣе, поддѣлываются къ ихъ манерѣ.

-- А твоя, сударь, сказалъ Башкирецъ, обращаясь ко мнѣ: -- смѣю спросить, давно изъ Петербургъ пришелъ?

Меня этотъ вопросъ удивилъ порядочно.

-- Недавно, отвѣчалъ я.-- Да ты развѣ меня знаешь?

Башкирецъ ухмыльнулся.

-- Какъ не знать, сударь! Вотъ какъ ты такой еще былъ, такъ я ужь зналъ тебя.

Онъ растопырилъ черную руку и опустилъ ее на аршинъ отъ земли. Я посмотрѣлъ на Софронова, тотъ меня понялъ.

-- Развѣ вы не помните, сударь, Абдулку заводскаго, на поташномъ заводѣ что жилъ?

Я, въ-самомъ-дѣлѣ, началъ припоминать что-то подобное.

-- Какъ же-съ! продолжалъ Софроновъ.-- Онъ все около насъ жилъ, пока не женился. Да вы, чай, и жену-то его помните, къ вамъ играть ходила, Изикэйкой звали.

-- А! невольно сказалъ я, снова осмотрѣвъ Абдула.

Онъ стоялъ потупясь, съ очень-глупымъ выраженіемъ лица и молчалъ, какъ-будто про него и рѣчи не было.

-- Ну, а что жена твоя? здорова? спросилъ Софронычъ.

-- Нисяго, живетъ! отвѣчалъ Башкирецъ.

-- Вишь какую хорошенькую подтибрилъ! Губа-то не дура! продолжалъ Софронычъ.-- Что? чай, дѣти есть? А? бараньчукъ есть?

-- Нѣтъ бараньчукъ, отвѣчалъ Башкирецъ.

-- А другой жены нѣтъ? а?

-- Нѣтъ.

Софронычъ пересталъ разспрашивать. Абдулъ, кажется, остался этимъ доволенъ; а музыкантъ, увидѣвъ, что всѣ заняты разговоромъ, давно прекратилъ музыку и спряталъ чебызгу.

-- А что, смѣю спросить, сударь, сказалъ Абдулъ послѣ нѣкотораго молчанія, обращаясь ко мнѣ:-- зачѣмъ твоя пришелъ?

-- На охоту, отвѣчалъ я.

-- Да ваши мѣста лучше, возразилъ онъ: -- зачѣмъ сюда ходить?

-- Я думалъ, что здѣсь найду медвѣдей или оленей.

-- Нѣтъ! Какой теперь медвѣдь! пора не та! и олень нѣтъ! никого теперь нѣтъ!

-- Да, знаю, отвѣчалъ я.

Мы опять помолчали.

Абдулъ вертѣлъ въ рукахъ войлочный малахай, какъ-будто что-то у него было на умѣ.

-- А что, смѣю спросить, сказалъ онъ, искоса поглядывая на меня: -- долго ваша пробудетъ здѣсь?

-- Тебѣ на что? спросилъ я.

-- Такъ! мы такъ спросимъ! сказалъ онъ, смиренно опустивъ глаза.

-- До завтра, я думаю, отвѣчалъ я.

-- Гм! Нешто! только днемъ жарко больно, лошадямъ тяжело. Ночь пора хороша бы идти, сударь.

Я не отвѣчалъ ни слова. Абдулъ помолчалъ, потомъ поклонился мнѣ.

-- Ну, прощай! сказалъ онъ.

-- Прощай! отвѣчалъ я.

Затѣмъ Абдулъ ушелъ.

Только-что онъ скрылся за ворота, какъ Софроновъ осмотрѣлся и позвалъ потихоньку кучера.

-- Гдѣ у тебя лошади? спросилъ онъ.

-- Въ сараѣ, отвѣчалъ кучеръ.

-- А крѣпокъ сарай?

-- Крѣпокъ.

-- Смотри: Абдулка спрашивалъ, когда ѣдемъ! Да кромѣ него здѣсь и другихъ много -- какъ разъ сведутъ!

-- Небось! самоувѣренно замѣтилъ кучеръ.

-- Чего тутъ небось! Какъ сведутъ, такъ и будетъ небось! А ты возлѣ лошадей ложись. Да и ты бы, братъ Аѳанасій, продолжалъ Софроновъ, обращаясь къ другому егерю:-- и ты бы, братъ, съ нимъ легъ, да и Тритонку взяли бы съ собой; а ихнія-то собаки знаютъ ихъ и лаять не будутъ.

-- А и въ-самомъ-дѣлѣ, отвѣчалъ тотъ.-- А то отъ Абдулки станется, изъ-подъ носа уведетъ.,

-- Да развѣ онъ воръ? спросилъ я.

-- И, сударь! Да этакого конокрада и свѣтъ не производилъ. Пока его не выжили отъ насъ, такъ покоя не было. Что ночь, то пропажа. А все онъ.

-- Да если знали, такъ отчего же не поймали его? спросилъ я.

-- Да, поймаешь его! Восемь человѣкъ еженощно около деревни дозору было. Да что толку -- все воруютъ! Мы и караулить бросили! Да. Ну, а какъ пропадетъ скотина, поищешь, поищешь, да Абдулкѣ же поклонишься.

-- Зачѣмъ же?

-- Какъ зачѣмъ, сударь? Да вѣдь гдѣ же лошадей-то съискать? Ну, коли пропадетъ лошадь и идешь къ нему, али къ другому конокраду извѣстному, и скажешь вотъ такъ и такъ. Онъ и отвѣтитъ, можно ли воротить лошадей, али нѣтъ. Коли можно, такъ спроситъ, давай вотъ столько-то, поищу. Ну, поторгуешься, да и дашь десять али пятнадцать рублей, и коль ужь деньги взялъ, такъ воротятся лошади -- ужь это вѣрно. Или скажетъ, гдѣ поймать въ лѣсу, такъ тамъ и съищешь, или просто ночью въ околицу подпустятъ. А коли не взялъ денегъ или поскупился дать, такъ и поминай какъ звали лошадокъ. Спровадятъ ихъ глухими дорогами на линію -- и ищи тамъ ихъ. У меня, года три назадъ, двухъ матокъ укралъ, да, спасибо, за двадцать рублей выкупилъ.

-- Экой ты какой, Иванъ Софронычъ! замѣтилъ другой егерь.-- Вѣдь ему, братецъ ты мой, деньги нужны были; онъ женился тогда, калымъ надо было выплатить. Подумай объ этомъ: вѣдь онъ, чай, влюбленъ былъ, братецъ ты мой!

-- Влюбленъ? спросилъ я, заинтересованный замѣчаніемъ.

-- Какъ же-съ! Туда же влюбился, собака! замѣтилъ егерь.-- Мать Изикэйкина сказывала тогда. Пристаетъ, говоритъ, съ ножомъ къ горлу, что хочешь калыму возьми, да отдай ее. Да нѣтъ, та не отдала; говоритъ, человѣкъ нехорошій, да и дочь-то не шла -- туда же! жениховъ браковала!

-- Такъ какъ же она вышла за него?

-- Да мать-то умерла. Дочь къ себѣ дядя взялъ. Абдулка къ нему давай приставать, тотъ запросилъ триста рублей калыма. Что же, сударь! Выплатилъ въ одинъ годъ. Ну, да ужь и досталось же тогда сосѣдамъ -- что ночь, то покража. Послѣ того его и выпроводили сюда.

-- Ну, ужь Абдулъ -- прямой обдулъ! замѣтилъ Софроновъ.

Дальнѣйшій разговоръ не интересовалъ меня.

Между-тѣмъ, на дворѣ совершенно смерклось. На небѣ не было ни одного облачка, и кой-гдѣ, далеко-далеко, чуть проглядывали по немъ звѣзды. Я отпустилъ музыканта, приказавъ ему прійдти рано утромъ, чтобъ вести насъ на тетеревовъ и, отпустивъ людей, улегся въ залѣ. Сначала слышно мнѣ было, какъ они переговаривались въ сеняхъ и укладывались; потомъ изрѣдка перебрасывались словами и вскорѣ замолкли. Кругомъ стала совершенная тишина, и только двое часовъ безпрестанно и несносно чикали у меня надъ головою.

Не знаю отчего, но я не могъ заснуть. Было ли мнѣ душно, или непокойно, или просто меня волновало предстоящее свиданье -- только сна не было ни въ одномъ глазѣ. Долго я вертѣлся съ боку на бокъ; окна кругомъ были закрыты ставнями и ночь была такъ темна, что не просвѣчивались ихъ щели. Я всталъ, поднялъ подъемъ, оттолкнулъ ставень: свѣжій воздухъ пахнулъ мнѣ въ лицо, кругомъ все было темно и тихо. Выкуривъ у окна сигару, я опять легъ и долго смотрѣлъ на открытое окно, которое рисовалось едва-виднымь четыреугольникомъ на темной стѣнѣ. Время шло для меня невыносимо-медленно -- не отъ нетерпѣнія, а отъ скуки, тишины и какого-то внутренняго, чрезвычайно-непріятнаго безпокойства. Наконецъ мнѣ показалось, что окно начало обрисовываться рѣзче, небо посвѣтлѣло, и бѣлая труба на крышѣ проглянула довольно-ясно. Я догадался, что началъ всходить мѣсяцъ. Въ это же время часы у меня надъ головой зашипѣли, и кукушка довольно-хриплымъ голосомъ прокричала одиннадцать.

Я всталъ, одѣлся и вышелъ.

Мои егеря спали на крыльцѣ; я прошелъ мимо ихъ безъ всякой предосторожности, но ни одинъ и не пошевелился. На дворѣ хозяйскія собаки залаяли-было очень-злобно, но, узнавъ меня, тяфкнули нерѣшительно раза два, какъ-будто для успокоенія совѣсти, чтобъ никто ихъ не смѣлъ упрекнуть, что онѣ не лаяли, а потомъ отворотили морды и пошли въ сторону.

Въ это время было полнолуніе. Мѣсяцъ всталъ изъ-за горъ и свѣтилъ такъ ясно-ясно... Вышедъ за ворота, я осмотрѣлся. Ни души не виднѣлось по улицамъ, только кой-гдѣ собаки лаяли. Я проскользнулъ вдоль забора. Вдругъ мнѣ показалось, что чья-то тѣнь мелькнула около сарая. Останавливаюсь, прислушиваюсь -- никого нѣтъ. Я спустился по горѣ, которая, по счастью, была вся въ тѣни; но этой тѣнью я пользовался недолго: надо было выступить на долину, всю ярко-облитую свѣтомъ.

Трава была влажна отъ вечерней росы и блестѣла ею на лунномъ свѣтѣ. Рѣчка тоже то переливалась какъ серебряная бить, то стояла какимъ-то темнымъ зеркаломъ. Въ нѣсколькихъ мѣстахъ мнѣ приходилось переходить ее, иногда по выдавшимся на перекатѣ камнямъ, иногда по переброшенной доскѣ. Часто какой-нибудь пенёкъ или тѣнь дерева рѣзко ложившаяся по землѣ, казались мнѣ людьми и заставляли останавливаться и осматриваться. Разъ мнѣ показалось, что я вижу Изикэй, всю въ бѣломъ, будто поджидавшую меня. Я окликнулъ -- отвѣта не было, подошелъ ближе -- это была берёза. Наконецъ я подошелъ къ знакомой осокори; только рѣка, въ этомъ мѣстѣ довольно-глубокая, отдѣляла меня отъ нея. Черезъ воду лежало бревно; я перешелъ по немъ и очутился на мѣстѣ. Это былъ, какъ я сказалъ уже, небольшой островокъ. Берега его густо обросли ветлою; въ серединѣ образовалась маленькая поляна, на которой одиноко стояла высокая осокорь, голая внизу и широко раскинувшая вѣтви у вершины.

Я подошелъ къ дереву; изъ-подъ ногъ у меня вдругъ выскочилъ заяцъ, можетъ-быть, тоже пришедшій на какое-нибудь свиданіе, и, признаюсь, испугалъ меня нечаянностью; я осмотрѣлся, прислушался -- нѣтъ никого; все стояло неподвижно, будто дремало; кругомъ такъ тихо, тихо... Я пришелъ еще рано.

Отъ подошвы дерева ничего не было видно, кромѣ густой ветлы, сквозь которую въ чащѣ корней и листьевъ проглядывала какая-то особенно-черная тьма; надъ ветлами высились верхушки горъ, надъ ними небо, усѣянное звѣздами; слѣдовательно, только горы, да звѣзды могли видѣть насъ.

У того мѣста, гдѣ черезъ рѣку лежало бревно, между кустовъ, прорѣзывалась узкая тропинка. Это былъ единственный путь, по которому можно было попасть на островъ. Тутъ я рѣшился ждать Изикэй. На мнѣ былъ кожанъ (родъ пальто изъ кожи). Я сбросилъ его на землю, чтобъ предохраниться отъ сырости, и легъ на него.

Теперь я нахожу, что ждалъ я, должно-быть, недолго, но тогда мнѣ казалась невыносимо-долга каждая минута. Я смотрѣлъ несводя глазъ въ темную чащу противоположныхъ кустовъ; иногда я отводилъ ихъ, чтобъ лучше прислушиваться; ухо мое было чутко настроено, и малѣйшій шорохъ доходилъ до него. Есть среди самой глубокой ночной тишины какіе-то странные звуки... птица ли шевелится гдѣ-нибудь на вѣткѣ, рыба ли плещется на водѣ, звѣрь ли какой шумитъ въ кустахъ. И всѣ эти звуки ясно долетали до меня, и при всякомъ изъ нихъ кровь сильнѣе волновалась, и сердце билось сильно-сильно...

Но вотъ я заслышалъ отдаленный шорохъ: то листъ зашумитъ и смолкнетъ, то вѣтка хруснетъ и опять смолкнетъ; послышалось наконецъ что-то похожее на шелестъ шаговъ, осторожныхъ, нерѣшительныхъ; вотъ оно ближе, ближе... ясно было, что кто-то идетъ -- но кто идетъ? Вдругъ зашумѣли противоположные кусты, и женская рука въ широкихъ серебряныхъ запястьяхъ робко раздвинула вѣтви.

Это была Изикэй; она вышла изъ кустовъ, ступила на дерево и, держась одной рукой за вѣтку, хотѣла идти далѣе, но я всталъ въ это время; шумъ испугалъ ее, и она остановилась въ нерѣшимости.

Какъ теперь вижу ее въ этомъ положеніи: оно почему-то рѣзко и неизгладимо легло въ моей памяти. Луна прямо падала на ея высокую, стройную фигуру. Темнорусая голова ярко обрисовывалась бѣлой чадрой, которой контуры будто дрожали отъ блѣдно-желтаго освѣщенія. Румяное, немного-загорѣлое лицо Изикэй, желтовато-смуглое, особенно согрѣвалось внутреннимъ волненіемъ; оно словно просвѣчивалось сквозь него и придавало ему необыкновенную жизнь, которая дрожала въ каждомъ нервѣ. Черные глаза ея свѣтились и врѣзывались въ ночной мракъ; косы, унизанныя монетами, висѣли съ плечъ, и монеты эти, слегка дрожа, издавали тихій металлическій звукъ, и вся она, стоя на тонкомъ бревнѣ, словно отдѣлялась отъ земли, а подъ ней глубокая рѣка была точно темное зеркальное стекло, и тѣнь ея ложилась ясно на незыблющуюся гладь...

Прошло мгновеніе, въ которое я любовался Изикэй. Потомъ я тихо назвалъ ее по имени; она узнала голосъ, увидала меня и какъ бѣлка пробѣжала по дереву..."

Тутъ Локтевъ на минуту остановился. Кажется, несмотря на его стараніе быть спокойнымъ, разсказъ и воспоминаніе начинали волновать его. Хозяйка дома тоже была несовсѣмъ-равнодушна; она неподвижно прижалась въ уголъ дивана, и глаза ея, часто прикованные вниманіемъ, останавливались на разкащикѣ, но въ послѣднія минуты они будто подернулась какимъ-то смущеніемъ и безцѣльно смотрѣли въ глубь комнаты, а на щекахъ ея пробился и заигралъ тонкій румянецъ.

Послѣ минутной остановки Локтевъ продолжалъ:

"Я не помню, какъ прошла эта ночь. Знаю только, что тутъ были слезы... Какъ сквозь сонъ припоминаю, что разсказывала мнѣ Изикэй какую-то тяжелую, грустную повѣсть бѣдной сироты-Башкирки, которая видѣла вблизи барскую жизнь, которая нѣсколько привыкла къ ней, кажется, любила кого-то, была немного избалована и посторонними и нѣжно-любившей ея матерью, потомъ вдругъ всего лишилась, была продана за воровски-пріобрѣтенный калымъ негодяю Башкирцу, котораго не терпѣла она, и потомъ потянулась передъ ней длинная жизнь трудовъ, лишеній, побои -- жизнь безвыходная, жизнь, которой и конца не видно... Все это какъ-будто я во снѣ видѣлъ, все это какъ-то страшно было перемѣшано... Помню я только, что какая-то ранняя птица чирикнула на деревѣ, Изикэй оглядѣлась какъ-то страшно, закрыла обѣими руками лицо и какъ безумная бросилась. Видѣлъ я, какъ разступились и тотчасъ же закрылись за ней кусты, слышалъ нѣсколько минутъ шорохъ легкій и трескъ сломанной вѣтки; потомъ все замолкло...

Свѣжій вѣтерокъ дулъ мнѣ въ лицо. Кругомъ меня все было подернуто синимъ утромъ; и горы, и лѣсъ, и рѣка -- все слилось въ какую-то синюю, неясную, предразсвѣтную мглу. Съ горы доносился крикъ пѣтуха и лай собаки; раннія птицы начали чирикать; отъ воды, когда близко подойдешь къ ней, видно было, какъ подымался мелкими струйками паръ, точно она хотѣла закипать, точно дымилась она.

Медленно побрелъ я домой и не знаю отчего на душѣ у меня было что-то тяжело. Не радъ я былъ, что встрѣтился съ Изикэй, не радъ я былъ и свиданью съ нею. Не знаю, какъ это случилось, но я сбился немного съ дороги и зашелъ съ другой стороны деревни. Почти на краю ея, въ полугорѣ, увидалъ я черную, сбоченившуюся избу; я узналъ ее: это была абдулкина изба, которую указала мнѣ Изикэй. Вся она состояла изъ двухъ срубовъ, связанныхъ между собой сѣнями. Деревянное крыльцо изъ полуобтесанныхъ, сложенныхъ въ клѣтку брусьевъ выходило прямо на улицу. Возлѣ него была просыпана зола, которою часто торгуютъ Башкиры. На золѣ ясно отпечатался женскій слѣдъ: видно, Изикэй опередила меня и уже воротилась. Избушка глядѣла какъ-то уныло, грустно... Я поскорѣй прошелъ мимо, вошелъ домой, никѣмъ незамѣченный, и, пройдя мимо спавшихъ на крыльцѣ мертвымъ, предутреннимъ сномъ людей, усталый, бросился въ постель. На небѣ только-что начинало бѣлѣть. Я уснулъ, какъ убитый.

Меня разбудилъ голосъ Софронова, который стоялъ надо мною и подробно доказывалъ, что пора вставать. Утро было ясное, солнечное; свѣтъ такъ и брызнулъ мнѣ въ глаза. На столѣ стоялъ самоваръ и, кажется, сердился на меня за то, что я долго не встаю: такъ онъ шипѣлъ и клокоталъ, и обливался бѣлой пѣной.

Я наскоро напился чаю. Егеря тоже. Мы осмотрѣли ружья и патронташи и забрали всѣ охотничьи принадлежности. Тутъ вошелъ кучеръ, чтобъ взять въ свое распоряженіе самоваръ и въ свою очередь напиться чаю, и на вопросъ мой, что лошади, отвѣчалъ, что все благополучно.

-- А вѣдь, однако, кто-то подходилъ, прибавилъ онъ таинственно.

-- Э? замѣтилъ Софроновъ.

-- Пра, подходилъ! Да Тритонка залаялъ, а я закричалъ кто тутъ? онъ и ушелъ.

Подозрѣній своихъ я не сообщалъ, и мы вышли.

На крыльцѣ ждалъ насъ вчерашній музыкантъ, чтобъ показать мѣсто для охоты. Ружья своего онъ не взялъ, хотя былъ отличный стрѣлокъ, потому-что Башкирцу не рука охотиться съ нашимъ братомъ, который стрѣляетъ и въ лётъ и въ мѣру и не въ мѣру: Башкирцу дорогъ каждый зарядъ; въ дрянное ружьишко свое, въ родѣ винтовки, онъ кладетъ крошечную щепотку пороху, счетное число дробинокъ; онъ выжидаетъ, выглядываетъ, подкарауливаетъ, и ужь выстрѣлъ его не пропадетъ даромъ.

Вышедши за ворота, проводникъ повелъ насъ прямо въ гору, которая стояла круто и высоко передъ нами, заслоняя утреннее солнце. Добравшись до перваго уступа, и остановился отдохнуть. Внизу мнѣ была видна вся деревня, разсыпанная по косогору. Въ ней была какая-то особенная дѣятельность. Скрипѣли несмазанныя ворота; выводились лошади; нѣкоторыя изъ нихъ были тяжело навьючены кибитками, кадками и разнымъ домашнимъ хламомъ; другія только осѣдланы. На осѣдланной ѣхалъ обыкновенно хозяинъ или жена его, часто и тотъ и другой вмѣстѣ. Вьючныхъ привязывали къ хвосту передовой; сзади бѣжало нѣсколько жеребятъ, и такимъ-образомъ отправлялись длинной вереницей... Башкирцы переселялись на кочевку. Телеги не было ни одной, потому-что по горнымъ тропинкамъ нельзя было проѣхать въ телегѣ.

Я взглянулъ на избу Абдулки: поодаль отъ другихъ, на краю горы, она стояла уединенно; ни души не было видно ни въ ней, ни на дворѣ -- хозяева уже уѣхали...

Немного отдохнувъ, мы снова начали взбираться.

Это было дѣло нелегкое. Гора была и крута и высока. Ружье и патронташъ тоже давали себя чувствовать. Наконецъ, то цѣпляясь за кусты, то едва лѣпясь по каменьямъ, обросшимъ скользкимъ мхомъ, мы взобрались на вершину, покрытую лѣсомъ, которая, изгибаясь и извиваясь, тянулась вдаль нескончаемо. Я усталъ жестоко. Хотѣлъ-было броситься на траву, но она была вся мокра отъ росы. Къ-счастію, я увидѣлъ подъ сосной огромный красный муравейникъ, бросилъ на него платокъ, черезъ минуту сдѣлавшійся влажнымъ, и когда снялъ его, то онъ былъ пропитанъ сильнымъ муравейнымъ спиртомъ, который освѣжилъ меня. До насъ доходилъ похожій на отдаленный гоноръ клёкотъ тетеревовъ; мы осмотрѣли ружья и разбрелись по горѣ.

Черезъ часъ или полтора ходьбы я отдѣлился отъ охотниковъ. Сначала мнѣ слышны были вдали ихъ выстрѣлы и оклики; потомъ они становились рѣже, тише, и наконецъ смолкли. Тритонъ мой, отъискивая дичь, бѣжалъ впереди и вывелъ меня на окраину; онъ началъ искать лѣнивѣе, я тоже усталь; потому, выбравъ мѣсто, я расположился отдохнуть. Солнце было порядочно-высоко и начинало сильно припекать. Кругомъ меня, какъ глазъ окинетъ, все виднѣлись горы да горы. Справа былъ обрывъ, и глухой шумъ рѣки долеталъ изъ него. Утомленный ходьбой, жаромъ и безсонной ночью, я скоро, какъ говорится, забылся. Это было не сонъ, а то состояніе полусна и полубдѣнія, когда смутно слышишь еще что творится кругомъ, а между-тѣмъ всѣ предметы смѣшиваются, сознаніе теряется и дѣйствительное мѣшается съ фантастическимъ.

Не знаю, долго ли пролежалъ я такъ, какъ вдругъ протяжный. ужасный крикъ, поразилъ меня. Это былъ одинокій тонкій крикъ, но въ немъ было столько отчаянія, такой раздирающій душу вопль, что только какая-нибудь необыкновенная катастрофа могла вырвать его изъ человѣческой груди. Я былъ пораженъ этимъ крикомъ и вскочилъ, страшно-испуганный. Сердце у меня билось, точно вырваться хотѣло; холодный потъ выступилъ на лицо. Оглядываюсь -- никого нѣтъ. У меня уже мелькнула мысль, не во снѣ ли это мнѣ причудилось, но другой звукъ тоскливо потрясъ меня: мой Тритонъ стоялъ на краю обрыва и, вытянувъ морду, ощетинившись, протяжно завылъ.

Я бросился къ обрыву, но за камнями и за деревьями ничего нельзя было видѣть. Не знаю, какая-то сила влекла меня внизъ. Крутизна была страшная, но, непрійдя еще совершенно въ себя, я, подъ вліяніемъ какого-то невольнаго порыва и волненія, бросился спускаться.

Я цѣплялся то за кусты, то за ращелины камней; дороги я совсѣмъ не разбиралъ и ставилъ ногу наудачу. Еслибъ я былъ въ спокойномъ состояніи духа, я, конечно, и не подумалъ бы спускаться тамъ, гдѣ спускался. Но теперь я лѣпился съ инстинктомъ дикой козы и долго лѣпился удачно. Наконецъ какой-то камень, за который и держался, оборвался, повлекъ за собой землю и другіе камни, и я полетѣлъ вмѣстѣ съ няни. Къ-счастью, обрывъ тутъ былъ глинистый, неочень-крутой, и пересѣкался тропою. Вмѣстѣ съ градомъ камней и земли, исцарапанный, оборванный, я упалъ на нее.

-- Шайтанъ! (бѣсъ) сказалъ кто-то испуганнымъ голосомъ.

Я очутился въ срединѣ небольшой кучи Башкирцевъ, которые раздались при моемъ неожиданномъ паденіи. Прямо передо мной стоялъ кто-то съ лицомъ, позеленѣвшимъ отъ страха и внутренняго потрясенія -- съ такимъ лицомъ, про которое говорятъ "лица на немъ не было".

Вглядываюсь -- это Абдулъ.

-- Что здѣсь случилось? спросилъ я.

Сначала мнѣ никто не отвѣчалъ; потомъ какой-то Башкирецъ сказалъ, показывая на Абдула:

-- Лошадь его упала.

-- Одна? спросилъ я.

-- Съ женой! глухо отвѣчалъ Башкирецъ.

Меня что-то какъ за сердце схватило... Я чуть не вскрикнулъ.

Кругомъ всѣ молчали и стояли недвижно.

-- При васъ? спросилъ я, нѣсколько прійдя въ себя.

-- Нѣтъ. Мы сзади шли, вонъ за поворотомъ были, не видали, отвѣчали Башкирцы, поглядывая внизъ.

Почти отъ того мѣста, гдѣ мы стояли, широкая полоса, проложенная по землѣ тѣломъ, которое скатилось по ней, шла отъ !!!краппы тропы и вдругъ обрывалась. Я подошелъ къ обрыву, сталъ на колѣно, уперся одной рукой въ камень и свѣсился. Уступъ шелъ саженъ двадцать. Голые камни выдавались изъ него; всѣ они были краснаго цвѣта, и никакого слѣда не было видно на нихъ. Внизу, на днѣ ущелья, было темно, и ручей шумѣлъ и пѣнился. Сначала я ничего не могъ разсмотрѣть, потомъ на берегу ручья разглядѣлъ бѣлую лошадь, потомъ... невдалекѣ... страшно вспомнить, что-то окровавленное... Голова у меня закружилась; я едва успѣлъ отскочить, чтобъ не упасть.

-- Всѣ деньги тому, кто первый подастъ ей помощь! сказалъ я, бросивъ бумажникъ Башкирцамъ, потому-что самъ не въ -- состояніи былъ идти.

Они сначала переглянулись, потомъ, кажется, поняли въ чемъ дѣло и, взявъ деньги, бросились отъискивать спускъ.

Мы остались вдвоемъ съ Абдуломъ. Лицо его было попрежнему зелено-блѣдно, но спокойно. Онъ стоялъ прислонясь къ горѣ и, потупивъ голову, смотрѣлъ въ землю. Когда я взглянулъ на его низко-плутовскую и безчувственную физіономію, у меня родилось подозрѣніе... мнѣ припомнилась фигура, которая мелькнула передо мной ночью, и зола, просыпанная на крыльцѣ, съ отпечатавшимся на ней женскимъ слѣдомъ.

Я пристально смотрѣлъ на Абдула: онъ стоялъ понурясь, съ тѣмъ же тупымъ, безсмысленнымъ выраженіемъ.

-- Абдулъ! сказалъ я.

Онъ посмотрѣлъ на меня, нисколько несмутясь, и опять потупился.

-- Какъ упала жена?

-- Я впередъ шелъ, сказалъ онъ: -- остановился подпругу подтянуть, а она хотѣла впередъ идти; лошадь оборвалась.

-- Ты не толкнулъ лошади? спросилъ я, пристально смотря на него.

Вопросъ не оскорбилъ его нисколько.

-- Зачѣмъ толкать! отвѣчалъ онъ равнодушно: -- лошадь сорокъ рублей стоитъ.

Послѣ этого отвѣта и понялъ, что мои бездоказательныя подозрѣнія ни къ чему не поведутъ. Ясно, что Абдулъ или не виноватъ, или такой плутъ, что словами не поймаешь его. Я больше не разспрашивалъ, а снова сталъ на колѣно и свѣсился надъ обрывомъ.

Тутъ мнѣ пришла мысль, что если Абдулъ столкнулъ жену изъ ревности, то ему нѣтъ ничего легче въ настоящую минуту, какъ столкнуть и меня, и я невольно обернулся.

Абдулъ смотрѣлъ на меня; но взглядъ его попрежнему былъ безчувственно-тупъ.

Въ это время я услыхалъ въ ущельѣ голосъ одного изъ Башкирцевъ; ему удалось спуститься. Дыханье замерло у меня отъ волненія; я приросъ глазами къ мѣсту, гдѣ лежала Изикэй; я ждалъ, не спаслась ли она какимъ-нибудь чудомъ...

Башкирецъ проходилъ мимо разбитой лошади, толкнулъ ее ногою, прошелъ еще нѣсколько шаговъ, нагнулся, приподнялъ что-то окровавленное, потомъ взглянулъ на меня вверхъ и махнулъ рукою... Черезъ часъ я скакалъ домой, и горы были далеко позади меня..."

-----

Пріятель мой замолчалъ. Онъ былъ блѣденъ и нѣсколько минутъ оставался неподвиженъ, какъ-будто еще не могъ освободиться отъ пробужденнаго тяжкаго воспоминанья; потомъ всталъ, молча поклонился и вышелъ.

Мы остались вдвоемъ съ хозяйкой дома, и тогда только я подсмотрѣлъ, какое впечатлѣніе произвелъ на нее разсказъ. Катерина Петровна, прижавшись въ уголъ дивана, провожала глазами Локтева. Въ этомъ взглядѣ было много теплаго участія, и сочувствія... Потомъ, Катерина Петровна, блѣдная, интересная, осталась въ какомъ-то раздумьѣ, какъ-будто мысль ея блуждала еще въ дальнихъ горахъ Башкиріи, посреди той живописной мѣстности, куда перенесъ насъ разсказъ Локтева. Я позавидовалъ ему и ничего не придумалъ лучшаго, какъ послѣдовать его примѣру -- раскланяться.

Признаюсь, и на меня произвело впечатлѣніе слышанное мною происшествіе. Чтобъ изгладить его, я пошелъ въ клубъ и сталъ играть въ карты; но, сдѣлавъ въ три робера четыре ренонса, къ неописанному негодованію партнёровъ, изъ которыхъ одинъ даже такъ разсердился, что назвалъ меня поэтомъ, я долженъ былъ и отъ картъ отказаться.

Послѣ этого мнѣ оставалось только одно -- идти домой и лечь спать, что я и сдѣлалъ неотлагательно. Но и тутъ все мнѣ снилась бѣдная лачужка, бѣдная Башкирка, которая тянетъ въ ней тяжелую, трудную жизнь, припоминая то счастливое время, когда она была на свободѣ; потомъ видѣлось мнѣ, какъ Башкиръ тихо, тихо подстерегалъ Изикэй и сыпалъ золу, чтобъ подстеречь слѣды ея. Видѣлось мнѣ еще, какъ ѣхали они верхами, трудно поднимаясь въ гору по узкой тропинкѣ, какъ мужъ остановилъ свою маленькую уродливую лошадь, сказалъ женѣ, чтобъ она ѣхала впередъ и, когда она, бѣдная, поравнялась съ нимъ, вдругъ злобой и ревностью исказились черты его обыкновенно-бездушнаго лица; онъ толкнулъ лошадь, и съ дикимъ воплемъ ринулась несчастная Изикэй въ бездонную пропасть... но тутъ вдругъ налету, какимъ-то страннымъ, но въ то же время для меня очень-понятнымъ образомъ, Изикэй превратилась въ трефовую даму, ту самую трефовую даму, которая неизвѣстно куда запряталась между картъ, когда я долженъ былъ перекрыть ею валета; я хочу схватить ее -- не могу: она улетѣла, а я снова сдѣлалъ ренонсъ, и партнёръ снова назвалъ меня поэтомъ...

Бѣда имѣть впечатлительную натуру!

-----

По соображенію догадливаго читателя, тутъ бы, вѣроятно, слѣдовало закончиться этому правдоподобному повѣтствованію. Я соглашаюсь съ читателемъ тѣмъ охотнѣе, что, мѣсяцъ назадъ, былъ самъ рѣшительно того же мнѣнія. Но, по странному стеченію обстоятельствъ, мой очень-кругло законченный разсказъ получилъ совершенно-неожиданное приращеніе. А случилось это слѣдующимъ образомъ.

Надобно вамъ сказать, что вскорѣ послѣ вечера, проведеннаго у Катерины Петровны, я получилъ назначеніе въ Петербургъ. Локтевъ въ ту пору куда-то уѣзжалъ, и я, непростясь съ нимъ, оставилъ губернскій городъ.

Разъ какъ-то, и не очень-давно еще, полѣнившись съ Невскаго ѣхать обѣдать домой, я зашелъ къ Дюссо, и усѣлся въ той маленькой комнатѣ, устроенной между двухъ стѣнъ, окна и двери, въ которой двумъ, хорошо-поѣвшимъ человѣкамъ, было бы тѣсно. Уже кассимовскій Татаринъ въ черномъ фракѣ, съ завитыми волосами и салфеткой въ рукѣ, спрашивалъ меня, предпочитаю ли я супъ потофе супу бранвасъ, и тѣмъ повергъ меня въ величайшее затрудненіе; уже я, по склонности всякаго человѣка къ таинственному, начиналъ склоняться на сторону бранваса, котораго личность рѣшительно мнѣ не была знакома, какъ вдругъ за дверьми слышу голосъ:

-- Занята?

-- Занята-съ, отвѣчалъ другой Татаринъ.

Голосъ мнѣ показался знакомъ; я выглянулъ изъ комнаты.

-- Ба! Локтевъ!

-- Какими судьбами?

-- Давно ли?

И тому подобное.

-- Вы одни здѣсь? спросилъ я его.

-- Одинъ. А вы?

-- Тоже. Слѣдовательно, мы обѣдаемъ вмѣстѣ.

Поставили еще приборъ, и маленькая комната была полна.

Къ чести кулинарнаго искусства Дюссо, говоря высшимъ слогомъ, и къ чести нашего аппетита должно признаться, что мы сначала болѣе бесѣдовали съ вареными и жареными произведеніями природы, нежели другъ съ другомъ.

Но, удовлетворивъ себя пищею физической, мы обратились къ духовной.

-- Скажите, пожалуйста, спросилъ меня Локтевъ, наливая себѣ кофе: -- какъ это сдѣлалось, что вы такъ скоро уѣхали тогда? Я отлучался на недѣлю; возвращаюсь, спрашиваю о васъ въ домѣ -- ужь и слѣдъ нпростылъ.

-- Я очень торопился выѣхать, отвѣчалъ я.

-- Что жь? развѣ вамъ не правился нашъ городъ?

-- Напротивъ, добрый, славный городъ!

-- Да. Такъ у васъ здѣсь были дѣла?

-- Особенно экстренныхъ не было. Я спѣшилъ собственно уѣхать изъ вашего города.

-- Да вѣдь вы сами же отзываетесь о немъ очень-хорошо.

-- Вотъ въ этомъ-то и дѣло. Я люблю губернскіе города: всѣ они хлѣбосольны, гостепріимны и сначала довольно-веселы. Пока въ нихъ обживешься, знакомишься, встрѣчаешь лица, которыя интересуютъ -- они очень-хороши. Но въ одно сумрачное утро проснешься, подумаешь, какъ бы провести день -- и хандра невыносимая нападетъ на васъ. Всѣ лица вамъ знакомы до того, что вы ихъ наизусть знаете; всѣ сплетни и источники сплетенъ вы сами можете разсказать про весь городъ; всѣ домы, прислуга, лошади -- все, что имѣетъ какую-нибудь собственную физіономію, все это до-того врѣзывается въ вашу память, что стоитъ только закрыть глаза, какъ любое семейство съ чадами и домочадцами такъ и пройдетъ передъ носомъ. Сегодня тоже, завтра будетъ тоже, и послѣ завтра непремѣнно будетъ тоже... Вотъ отчего я такъ скоро и уѣхалъ.

-- Это справедливо, пока живешь въ городѣ, отвѣчалъ Локтевъ.-- Но уѣзжать изъ него я люблю медленно. Есть наслажденіе встрѣчаться съ нѣкоторыми добрыми знакомыми и думать: "эту физіономію, которую я вижу каждый день, скоро, наконецъ, я перестану видѣть".

-- Да! А съ другой стороны есть и такія, на которыя хочется насмотрѣться. Кстати, что Катерина Петровна?

-- Гм... да -- ничего! отвѣчалъ Локтевъ.

-- Я ее тоже не видалъ передъ отъѣздомъ, продолжалъ я: -- больна была. Именно не видалъ ея съ того вечера, когда мы были вмѣстѣ и вы разсказывали...

Но тутъ я остановился, хотя немного-поздно. Мнѣ стало совѣстно, что я нечаянно затронулъ воспоминаніе, грустное для моего пріятеля, и неосторожнымъ словомъ разрушилъ все спокойное довольство, которое нисходитъ на человѣка послѣ хорошаго обѣда, да еще, пожалуй, помѣшалъ и пищеваренію.

Однакожъ, къ моему крайнему удивленію, пріятель мой встрѣтилъ грустное воспоминаніе очень-равнодушно и даже хуже этого. Онъ улыбнулся, какъ мнѣ показалось, очень-самодовольно, и сказалъ:

-- Да, помню.

Я посмотрѣлъ на него не безъ удивленія и въ благообразномъ лицѣ его едва не отъискалъ чего-то мефистотелевскаго.

-- Что вы такъ на меня посматриваете? спросилъ Локтевъ, продолжая улыбаться.

-- Признаюсь, отвѣчалъ я:-- я думалъ, что воспоминаніе, которое я неосторожно потревожилъ, произведетъ на васъ совсѣмъ-другое впечатлѣніе...

Тутъ мой пріятель просто расхохотался.

-- Вы можете, неупрекая себя, тревожить это воспоминаніе, сказалъ онъ:-- оно не опечалитъ меня.

-- Но согласитесь, однакожъ, замѣтилъ я, съ нѣкоторою самостоятельностью:-- что оно вовсе не изъ веселыхъ?

-- Да, еслибъ только не было мною выдумано, отвѣчалъ Локтевъ.

-- Какъ? Изикэй совершенно не существуетъ и не существовала?

-- Нѣтъ, это опять несовсѣмъ-справедливо. Есть тамъ около насъ какая-то Изикэй; я думаю, она и теперь здравствуетъ.

-- Но подробности, которыхъ вы не жалѣли?..

-- Да вѣдь вы знаете очень-хорошо, что подробностями только и можно придать вѣроятіе...

-- Надо вамъ отдать справедливость: вы красно выдумываете. И притомъ же, отвѣчалъ я, нѣсколько-обиженный обманомъ, въ который такъ легко вдался: -- привыкнувъ вамъ вѣрить, и не могъ сомнѣваться въ справедливости разсказа.

-- Вотъ ужь вы меня считаете чуть не за лжеца! А скажите по правдѣ, случилось ли хоть одно происшествіе, которое вы разсказали печатно?

-- Это дѣло другое, возразилъ я.-- На то мы и сочинители, чтобъ всѣ знали, что мы разсказываемъ, чего не было. Для этого-то все и печатается. Кто жь вѣритъ печатному?

-- Отчего же, если допускается разсказывать небывалыя вещи печатно тысячамъ читателей, неразсказать ихъ двумъ-тремъ слушателямъ? Согласитесь, что это еще болѣе имѣетъ достоинства, какъ импровизація.

-- Положимъ и такъ, сказалъ я: -- но отчего же въ такомъ случаѣ не выдать выдуманнаго за выдуманное, а не называть истиннымъ происшествіемъ?

-- Скажите, пожалуйста, вы для чего пишете? спросилъ меня Локтевъ совершенно-неожиданно.

-- Для того... для того... Признаюсь, вопросъ этотъ меня совершенно-смутилъ, потому-что я до-сихъ-поръ хорошенько не понимаю, для чего всѣ мы пишемъ.

-- Для того, чтобъ произвесть впечатлѣніе на читателей, продолжалъ за меня Локтевъ.-- А какого же вы можете ожидать впечатлѣнія отъ разсказа, когда въ началѣ объявите, что въ немъ не будетъ ни слова правды?

-- Однакожъ, съ какой же цѣлью вамъ вздумалось тогда насъ морочить?

-- Вы не оскорбитесь, конечно, улыбаясь продолжалъ Локтевъ: -- если я скажу, что собственно на васъ я не разсчитывалъ. Но... впрочемъ, это дѣло прошлое, и вамъ я могу его открыть. Видите ли, есть странныя женщины: для нихъ все, что существуетъ въ порядкѣ вещей, все, что естественно, просто, не производитъ никакого впечатлѣпія. Явись къ нимъ въ гостиную Манфредъ, Фаустъ, пожалуй хоть Дон-Жуанъ, да будь на немъ фракъ такой же, какъ на насъ, грѣшныхъ, онѣ и не обратятъ на него вниманія, если молва не наговоритъ о немъ чего-нибудь чудеснаго или особеннаго. Такихъ женщинъ у насъ, особенно въ провинціи, очень-много. Имъ все героевъ подавай, да еще героевъ, у которыхъ бы на лицѣ было написано что герой, да чтобъ у него и походка-то была геройская. Между нами сказать, Катерина Петровна отчасти въ этомъ родѣ; а какъ я въ то время немножко за ней ухаживалъ, а геройствъ особенныхъ за мной не водилось, то очень-естественно, что я, намѣреваясь воспользоваться ея слабой стороной, вздумалъ самъ произвести себя въ герои... Однакожъ я заговорился, а мнѣ пора въ оперу, прибавилъ Локтевъ, посмотрѣвъ на часы и торопливо вставая.

-- Постойте, постойте! сказалъ я, останавливая его въ дверяхъ.-- Ну, что же? а успѣхъ-то былъ?

-- О, конечно, нѣтъ! отвѣчалъ Локтевъ,

Но я вамъ сказалъ уже, что пріятель мой былъ порядочный человѣкъ.

"Отечественныя записки", No 11, 1851