Петербург, суббота вечером 8 (21) января.
Сегодня после обеда Гапон был у Муравьева, министра юстиции. Он был приглашен еще накануне, но тогда явиться не пожелал. Сегодня, однако, сознание того, какое значение приобрела его личность в гигантском восстании рабочих, заставило Гапона пойти на риск: его, мол, не посмеют арестовать. И, действительно, не посмели. Гапон изложил министру требования рабочих и просил об их немедленном удовлетворении. Муравьев ответил просто, что на нем тоже лежит свой долг. И этот долг предписывал ему, очевидно, не вмешиваться. Впрочем, из "сфер" нет никаких новостей: ни от царя, ни от кого-нибудь из министров. Чувствуется, что близится роковой день.
В либеральных кругах были весьма встревожены: Гапон обещал явиться в редакцию "Наших Дней" после своего визита к Муравьеву и не пришел. Наконец, результат свидания стал известен. Перед вечером один рабочий принес в редакцию текст письма к министру внутренних дел и в то же время текст петиции рабочих к царю. Он перед тем носил эти два документа в министерство. Ему ответили там, что Святополк-Мирский отсутствует, но что министру передадут и письмо и петицию. Немного спустя телефонировали из министерства в редакцию "Наших Дней", что оба документа уже переданы министру. Письмо к Святополку-Мирскому составлено в следующих выражениях:
"Ваше высокопревосходительство!
Рабочие и жители Петербурга разных сословий желают и должны видеть царя 9-го января в 2 часа пополудни на площади перед Зимним Дворцом, чтобы лично высказать ему как свои собственные нужды, так и нужды всего русского народа. Царю бояться нечего. Я, как представитель Русского Союза фабрично-заводских рабочих, мои сотрудники и товарищи-рабочие и так называемые революционные группы разного направления гарантируем неприкосновенность его особы. Пусть же выйдет он к своему народу, как истинный царь, с открытым сердцем; пусть примет из наших рук нашу просьбу. Того требует его собственное благо, благо обитателей Петербурга и всего нашего отечества. Иначе может порваться моральная связь, соединявшая до сих пор русского царя с русским народом. Великий долг ваш пред царем и пред всем русским народом -- представить немедленно его величеству вышеизложенное и прилагаемую при сем петицию. Скажите царю, что я, рабочие и многие тысячи народа твердо решили пойти к Зимнему Дворцу, пойти мирно, с верой в него; пусть же и он на деле покажет свое доверие фактами, а не манифестами.
Со всего вышеизложенного снята копия, как оправдательный документ, свидетельствующий о характере петиции, и эта копия будет опубликована во всеобщее сведение всего русского народа".
Письмо подписано Гапоном и одиннадцатью представителями Русского Рабочего Союза. В это же время Гапон лично написал царю, чтобы предупредить его. Его письмо гласит:
"Государь, не думай, что твои министры сказали тебе всю правду о настоящем положении. Весь народ верит в тебя, он решил явиться завтра в 2 ч. пополудни к Зимнему Дворцу, чтобы поведать тебе свои нужды. Если ты не решишься явиться перед народом, ты разорвешь нравственную связь, существующую между тобой и твоим народом. Доверие, которое он питает к тебе, исчезнет. И на том месте будет пролита невинная кровь между тобою и народом. Явись завтра пред людьми, прими с открытой душой нашу покорную просьбу. Я, представитель рабочих, и мои доблестные товарищи гарантируем неприкосновенность твоей особы".
Сейчас, когда я пишу, все переживают невыразимую тревогу. Существует предположение, что забастовка перейдет в революцию. Можно ожидать всего. На завтрашний день полицией приняты неслыханные меры, и солдатам запрещено выходить из казарм. Некоторые воинские части, как передают, проведут всю ночь под ружьем, и ходит слух, что на предместья наведены пушки. У входа на каждый мост поставлено по пол-эскадрона кавалерии и по роте пехоты. Дворники рекомендуют жильцам своих домов запастись водою, керосином и т. д. Они предупреждают также население, что на улице рискуешь получить пулю, ибо, как это было месяц тому назад, полиция расклеила сегодня вечером объявления, приглашающие жителей не подвергать свою жизнь опасности, выходя на улицу. Рабочая демонстрация будет иметь, наверное, иной размах и иное значение, чем демонстрация студентов. В то же время вторая дополнит первую. Оба раза действует одна и та же сила, но только теперь во сто крат энергичнее, чем раньше.
В этой лихорадке теряешь власть над разумом, над чувствами. Несмотря на показания достовернейших свидетелей, подтверждающих решительное, но спокойное настроение рабочих, как-то не считаешься с этим. Забываешь о клятве, которую они дали, явиться с благоговейным спокойствием и представить свою просьбу императору, забываешь, или не придаешь ей значения: внезапное и грандиозное выступление 150000 рабочих представляется чем-то столь громадным, что трудно отделить идею революции от идеи демагогических насилий. Никто не может утверждать, что дело обойдется без вооруженного столкновения с войсками и даже быть уверенным, что правительство выйдет победителем из этого конфликта. Случай 6-го января на Неве дает даже некоторым повод утверждать, что у революционеров существуют сторонники в армии. И только таким способом революция победит. А если она победит, то где остановится? "Тогда мы все взлетим на воздух", -- сказал мне иронически, но не без тревоги, один конституционалист. "Все либералы, все буржуа -- на фонари!" "Что нам до сих пор известно?" -- говорил мне другой.
Характер этого народного движения удивляет людей всех партий. Рабочие хотят политических реформ, это так; но прежде всего они идут за священником, а этот "батюшка" не желает разговаривать ни с директорами заводов, ни с министрами; он обращается непосредственно к царю. В глазах социалистов, как и либералов, Гапон -- фигура странная, непонятная. Циркулируют, по крайней мере, пять версий биографии Гапона. Некоторые утверждают, что при нем состоит охрана из вооруженных рабочих. Одно несомненно: интеллигенты, которые вчера бегали его слушать, не верят ни ушам, ни глазам своим; они ошеломлены магическим действием его слов.
Говорят, что рабочие пойдут завтра навстречу настоящей бойне. Я слышал, что в некоторых кварталах они прогнали от себя интеллигентов: "Вы нам не нужны; терять нам нечего; мы сумеем умереть сами". В других местах, напротив, они требовали ораторов.
Информаторы сообщают, что кое-где были сцены насилия. Один рабочий Варшавских ж.-д. мастерских, не желавший прекратить работу, был якобы убит своими товарищами. Мастер в одной типографии попробовал сопротивляться забастовщикам; его, будто бы, схватили и сунули в машину, которая раздробила ему голову. Нельзя, конечно, верить этим слухам, но еще менее можно отделаться от тревожного любопытства, когда кто-нибудь приходит с новостями.
В одной семье, где я бываю, происходит захватывающая сцена (да, вероятно, и в других местах). Прислуга -- замужем за рабочим суконной мануфактуры у Шлиссельбургской заставы. Она узнала сегодня, что он, подобно многим другим, поклялся умереть, если нужно, но добраться до Зимнего Дворца. Ее глаза полны слез, и по временам в кухне она садится, берется за голову, сдерживая рыдания, удрученная немой горестью.