Такъ какъ отъ Ледяного дома до Зимняго дворца было, какъ говорится, рукой подать, то по отъѣздѣ царской кареты нѣкоторые изъ придворныхъ не сѣли уже въ свои кареты, а пошли пѣшкомъ. Въ числѣ послѣднихъ были также Юліана и Лилли, которыхъ проводить до дворца взялся младшій Шуваловъ. Когда они поднялись съ Невы на берегъ, то застали уже здѣсь «молодыхъ», которыхъ только-что снимали со спины слона. Тутъ же оказался и Самсоновъ со своими оленями.
— А олени уже поданы, Лизавета Романовна, — сказалъ онъ, приподнимая на головѣ свой самоѣдскій треухъ.
— Что такое, Лилли? — обратилась гоффрейлина, недоумѣвая, къ своей юной спутницѣ.
— Онъ обѣщалъ покатать меня на оленяхъ… пролепетала Лилли.
— Та-та-та-та! — вмѣшался со смѣхомъ Шуваловъ. — Да ты, Григорій, скажи-ка по чистой совѣсти, не самъ ли и опоилъ вчера самоѣда?
— Былъ грѣхъ, ваше благородіе, — признался Самсоновъ. — Но безъ того я не сдержалъ бы своего обѣщанія Лизаветѣ Романовнѣ…
— Дорогая Юліана! покатаемтесь вмѣстѣ? — попросила Лилли.
— Ужъ не знаю, право…
— Смѣю доложить, — вмѣшался Самсоновъ, — что мѣсто y меня въ саняхъ только для одной особы.
— А ее одну безъ себя я не пущу! — объявила Юліана.
— Но онъ же "молочный братъ", а съ братомъ какъ же не пустить? — вступился Шуваловъ.
— Да вы не бойтесь, сударыня, за Лизавету Романовну, — успокоилъ гоффрейлину съ своей стороны Самсоновъ. — Я подвезу ее потомъ въ сохранности къ самому дворцу.
Согнавъ съ саней сидѣвшую еще тамъ самоѣдку, онъ посадилъ на ея мѣсто Лилли, бережно окуталъ ей колѣна оленьимъ мѣхомъ, самъ усѣлся рядомъ и, гикнувъ на оленей по-самоѣдски, погналъ ихъ подъ откосъ на Неву.
— Смотри, не отморозь носа и ушей! — поспѣла только крикнуть еще вслѣдъ Юліана.
Отвѣчать Лилли не пришлось: они уже внизу, на льду, огибаютъ вокругъ Ледяного дома и несутся во всю оленью прыть въ сторону взморья.
— Какъ хорошо, ахъ, какъ хорошо! — вырвалось изъ груди восхищенной Лилли.
Загнувъ на спину свои вѣтвистые рога, олени летѣли впередъ, какъ на крыльяхъ. Вотъ они промчались и въ пролетъ межъ двухъ плашкаутовъ Исаакіевскаго моста, и впереди открылась снѣжная рѣчная равнина. А надъ этой равниной, на самомъ горизонтѣ, тамъ, гдѣ недавно закатилось зимнее солнце, тяжелый облачный пологъ какъ по заказу раздвинулся, и на чистомъ фонѣ неба вечерняя заря, прежде чѣмъ совсѣмъ потухнуть, заиграла усиленнымъ заревомъ, заливая волшебнымъ розовымъ отблескомъ и всю бѣлоснѣжную рѣку, и оба ея берега съ домиками и опушенными снѣгомъ деревьями.
— Смотри-ка, Гриша, — заговорила Лилли: — мы точно догоняемъ солнце, сейчасъ его догонимъ…
— И догонимъ! — отозвался Самсоновъ. Замахнувшись длиннымъ шестомъ, служившимъ. ему замѣсто бича, онъ такъ зычно гикнулъ на оленей, что тѣ еще понаддали, а сидѣвшая неподалеку стая воронъ, каркая, разлетѣлась въ стороны.
— Какъ ты напугалъ ихъ! — разсмѣялась Лилли. — А тамъ-то что за красота!
Олени вынесли ихъ уже на самое взморье, на морской просторъ. И закатъ, казалось, запылалъ еще ярче, будто и вправду покажется сейчасъ солнце. Лилли глянула на сидѣвшаго рядомъ съ нею молодого возницу: весь онъ былъ объятъ тѣмъ же огненнымъ сіяньемъ.
— Ты, Гриша, точно въ огнѣ! — сказала она. — А я, посмотри-ка?
Онъ повернулъ къ ней голову, — и въ глазахъ его отразилось то же сіянье, но какъ бы усиленное еще собственнымъ его огнемъ.
— Знаете ли, Лизавета Романовна, кто вы теперь такая?
— Кто?
— Сказочная царевна!
— А ты самъ вѣрно Иванъ-царевичъ, что увозитъ меня на край свѣта?
— И увезу!
Въ голосѣ его звучала такая восторженная нота, что Лилли даже жутко стало.
— Нѣтъ, Гриша, — сказала она серіозно. — Ты еще насъ опрокинешь; дай-ка мнѣ править.
Онъ безпрекословно отдалъ ей возжи; но тутъ вдругъ на пунцовой отъ мороза щекъ ея онъ за мѣтилъ бѣлое пятнышко.
— У васъ щека отморожена!
Отнявъ опять y нея возжи, онъ остановилъ оленей и подалъ ей комъ снѣга.
— Вотъ потрите, да хорошенько, хорошенько!
Она принялась оттирать отмороженную щеку.
— Если бы ты зналъ, какъ это жжетъ!
— Тѣмъ лучше.
— Ну да! Вотъ посмотри: прошло или нѣтъ?
— Прошло, — отвѣчалъ онъ — и, точно на него нашло затмѣніе ума, губы его прикоснулись къ ея щекѣ.
Лилли съ крикомъ выскочила изъ саней и быстрыми шагами пошла обратно въ сторону Петербурга. Не сдѣлала она, однако, и двадцати шаговъ, какъ Самсоновъ въ саняхъ нагналъ уже ее и поѣхалъ рядомъ.
— Простите, Лизавета Романовна, меня окаяннаго! — умолялъ онъ раскаяннымъ тономъ. — Сами вы вѣдь назвали меня Иваномъ-царевичемъ… Словно необоримая сила тутъ меня толкнула… Ну, простите! До Петербурга вѣдь еще верстъ пять…
Она, не отвѣчая, ускорила только шаги.
— Ну, будьте умненькой, сядьте! — продолжалъ онъ. — Я самъ, повѣрьте, еще больше васъ терзаюсь. До города я ни разу на васъ глазъ не подниму, ни словомъ не промолвлюсь. Все равно вѣдь не дойдете и въ пути еще замерзнете.
Послѣдній аргументъ былъ настолько убѣдителенъ, что она, попрежнему не удостоивая его отвѣта, рѣшилась, однако, сѣсть, дала и обложить себѣ опять ноги теплымъ оленьимъ мѣхомъ.
Не слыша уже ни гика, ни свиста, олени затрусили мелкой рысцой. Самсоновъ еле шевелилъ возжами, а Лилли уткнулась лицомъ въ свою муфту. Вся зимняя картина кругомъ разомъ перемѣнилась. Отъ догорающаго заката они повернули обратно къ сумеречной тьмѣ, и чѣмъ дальше, тѣмъ глубже погружались въ эту безпросвѣтную тьму. Потухло совершенно и свѣтлорадостное возбужденіе на душѣ y Лилли, но гнѣвъ ея также остылъ и уступилъ мѣсто болѣе спокойному разсужденію:
"Назвала его Иваномъ-царевичемъ, а онъ сей часъ и вообразилъ ужъ… Вотъ глупый-то! Подѣломъ вору и мука."
Вдали замелькали огоньки Петербурга, а немного погодя на вспыхивающемъ горящею нефтью фонъ Ледяного дома вырисовался и темный силуэтъ Исаакіевскаго моста. Мысли Лилли невольно перенеслись къ новобрачнымъ въ Ледяномъ домѣ, и сердечко ея наполнилось жалостью.
— А вѣдь карлики-то до утра тамъ, пожалуй, замерзнуть! — проговорила она вслухъ. — Не отдать ли имъ эту оленью шкуру? Она очень грѣетъ…
Самсоновъ издалъ въ отвѣтъ только какой-то нечленораздѣльный звукъ.
— Ты что тамъ бурчишь?
Тотъ же глухой звукъ.
— Что y тебя языкъ во рту примерзъ?
— Я, Лизавета Романовна, вѣдь обѣщался молчать… Все вотъ думаю, не придумаю, чѣмъ бы мнѣ откупиться… Знаю! Я брошу здѣсь перстень, что пожаловала мнѣ нынче государыня.
Онъ снялъ перчатку съ правой руки и взялся уже за перстень, какъ оказалось, съ огромнымъ рубиномъ, окруженнымъ брилліантиками.
— Не смѣй! — остановила его Лилли. — Ты долженъ особенно дорожить этимъ подаркомъ.
— Но вину мою вы мнѣ такъ и не отпустите?
— И не жди! И на глаза мнѣ ужъ не показывайся!
— Помилосердуйтесь! Назначьте хоть какой-нибудь срокъ.
— Хорошо, — смилостивилась она: — сегодня 6-е февраля? Такъ ровно черезъ годъ въ этотъ самый день ты можешь явиться ко мнѣ во дворецъ.
— Лизавета Романовна! черезъ полгода?
— Сказано разъ: черезъ годъ, такъ тому и быть. А вотъ уже и Ледяной домъ. Ты не забудешь отдать карликамъ эту полость?
— При васъ же ее отдамъ.
Окликнувъ стоявшаго y ледяныхъ воротъ часового, Самсоновъ передалъ ему отъ имени будто бы Волынскаго, оленью шкуру для новобрачныхъ а повезъ затѣмъ Лилли далѣе до самаго дворца. Когда тутъ сани остановились y бокового крыльца, Лилли сошла съ саней со словами:
— Итакъ до 6-го февраля будущаго года.
Она ожидала, что онъ еще разъ повторитъ свою просьбу, и тогда, быть можетъ… Но онъ пожелалъ ей только на прощанье упавшимъ голосомъ:
— Храни васъ Богъ!
Такъ закончился для нихъ памятный день ледяной свадьбы карликовъ,
Что касается самихъ новобрачныхъ, то на другое утро ихъ нашли въ Ледяномъ ихъ домъ въ полуобморочномъ состояніи, прижавшись другъ къ дружкѣ, около потухшаго ледяного камина, и если въ нихъ теплилась еще искра жизни, то благодаря лишь покрывавшей ихъ теплой оленьей шкурѣ.
Былъ еще одинъ страдалецъ, долго помнившій ледяную свадьбу, — Василій Кирилловичъ Тредіаковскій. Но свою обиду онъ на этотъ разъ не перенесъ уже молча, а вошелъ съ челобитной къ своему главному начальнику, президенту Академіи Наукъ, барону Корфу. Корфъ съ своей стороны откомандировалъ къ жалобщику академика-доктора Дювернуа, и тотъ донесъ, что… "на квартиру къ помянутому Тредіаковскому ходилъ, который, лежачи на постели, казалъ мнѣ знаки битья на своемъ тѣлѣ. Спина была y него въ тѣ поры вся избита отъ самыхъ плечъ дале поясницы; да y него жъ подъ лѣвымъ глазомъ было подбито и пластыремъ залѣплено. Для предостереженія отъ загнитія велѣлъ я ему спину припарками и пластырями укладывать, чѣмъ онъ чрезъ нѣсколько дней и вылѣчился"…
Этимъ донесеніемъ до поры до времени и ограничилось участіе академическаго начальства къ своему злосчастному секретарю: обидчикъ его, первый кабинетъ-министръ, былъ еще въ слишкомъ большомъ фаворѣ y императрицы. Самъ Василій Кирилловичъ, однако, не стерпѣлъ и забѣжалъ съ задняго крыльца еще къ Бирону, а этому его жалоба послужила желаннымъ оружіемъ, чтобы погубить наконецъ своего ненавистнаго соперника.