Справа, слева, сверху, снизу -- отовсюду вдруг зашелестело, точно в лесу тысячи листьев разом зашевелились, и на Ваню как бы ветром пахнуло. Вот тебе на! Это ведь обои на стенах проснулись, заколыхались, заговорили.
-- Всякий из вас пожил, господа, правда, -- шелестели обои.-- Но все же, сколько бы вас тут ни было -- будь вы из дерева или из железа, из глины или из стекла, -- все вы живете вашу первую жизнь и второй жизни вам нет и не видать.
-- А вы-то что же, вторую жизнь живете? -- прозвенел графин.
-- А то как же? -- отвечали обои. -- Наша первая жизнь была тряпичная, наша вторая -- бумажная. Сколько лет нас люди платьями, бельем носили, пока мы на них в лохмотья, в отрепья не изорвались! Тут бы, кажется, нам и конец? Ан нет! Тут выручили нас наши новые крестные -- тряпичники: "Буты-лок, банок! Костей, тря-пок!" Сгребали тряпье и из домов, и из сорных ям, а понабравши целый воз -- марш на бумажную фабрику.
-- Славная компания! -- сказал брезгливо графин. -- Да на один воз вашей грязной братии двух возов мыла недостало бы!
-- Да-с, вашим комнатным мыльцем с сальным тряпьем немного поделаешь, -- сказали обои. -- Нас, сударь мой, в трех кипятках да в трех щелоках проварили, нас трепалкой в мелкую кашу истрепали, изодрали, -- хоть "караул!" кричи. Зато же уж и насквозь пробрало. А рядом, в другом чане, тут же, свежей водой окатили, -- так всю грязь как рукой сняло! Стала каша чистая, аппетитная -- хоть сейчас кушай! Только чистоте нашей люди и тут не поверили: чтобы от прежней дряни в нас и духу не осталось, хорошенько еше нас продушили.
-- Одеколоном, верно? -- сказал графин.
-- Как бы не так! Хлорною водой, сударь мой. Пахнет она, правда, вовсе не духами -- расчихаешься, раскашляешься; зато очистит, убелит как снег.
-- А дальше что же было?
-- Дальше -- пустяки, прогулка одна. Поумывшись, убелившись, вытекли мы кашицею из крана на проволочную сетку. А сетка на колесах, идет себе вперед да вперед, да трясется еще при этом с боку на бок. Вода-то из кашицы и сбегает сквозь сетку, а там остается одна густая бумажная масса. Навстречу тут два валика. Проходит масса меж валиков и выходит из-под них уже не массою -- настоящею плотною бумагой. Только сыровата еще она. И идет она все дальше, идет по мягкому войлоку. Опять навстречу ей два валика, не холодных уже, а нагретых. Продирается она опять меж них и вылезает оттуда уже совсем сухою. Скоро сказка сказывается, да скорее дело делается: только что жидкою кашицею были, глядь -- и бумагою стали.
-- Да ведь вы, обои, не простая же бумага, -- сказал графин, -- а все в узорах? Грунт -- серый, а по нему все цветочки да цветочки, листики да листики.
-- А это уже нас на обойной фабрике разрисовали, -- отвечали обои. -- Сперва навели кистью серую краску для грунта, потом взяли деревянную форму с вырезанными цветочками, обмакнули в малиновую краску, подавили на бумагу -- вышли цветочки; взяли другую форму с вырезанными листочками, обмакнули в зеленую краску, опять надавили -- вышли листики. Узор хоть и простенький, а миленький. Не правда ли? Никому тут на глаза не лезем, а в комнате от нас все же веселее и уютнее. Пользу приносим, а сами ни гу-гу.
-- Полчаса слышим, как-вы ни гу-гу, -- раздался тут с нижней полки насмешливый голос, и Ваня сейчас догадался, что это говорит его любимая книжка, в которой такие хорошенькие истории -- смешные до слез и грустные до слез. -- Мы, книжки, тут все тоже из бумаги, тоже с узорами, но с какими!
-- Хорошие узоры! -- сказали обои, -- черные только крючки какие-то, буквы, что ли...
-- А из букв-то этих что составляется? Слова! А из слов? Целые рассказы. Послушать -- уши развесишь. И мы тоже живем другую жизнь. Но первая жизнь наша, тряпичная, была только для тела: одевали, грели, а теперешняя, бумажная, для души: и ум расшевелим, и сердце развеселим.
-- Да где же и кто вас так распечатал?
-- Где? В печатне, в типографии. А кто? Наборщики. Набрали оловянных выпуклых букв -- литер в слова, смазали сверху краской и отпечатали на бумагу.
-- А кто же рассказы-то выдумал? Они же, наборщики?
-- Нет, это не их ума дело: на то есть свои люди -- писатели. Писатель все видит и все слышит, да потом пером и опишет. И вас всех, господа, сколько вас тут ни есть, опишет; а наборщики наберут вас в слова и отпечатают в книжку; смотрите же, глупостей не говорить.
-- Вот еще! И глупостей даже не говорить! -- закричали голоса со всех сторон. -- Точно мы ничего уже не значим! Точно горя и бед всяких не натерпелись! За что же это, за что?..
И кругом поднялся такой гвалт, такой гам, что хоть уши заткни.