ДВЕ, ОДНА И НИ ОДНОЙ
Дней десять спустя по большой дороге от Брянска на Калугу мчались две лихие тройки, за которыми едва поспевали парные пошевни, нагруженные разной дорожной кладью. В первых санях сидел Курбский со своим верным казачком, во вторых -- Степан Маркович Биркин с племянницей. Последние дни морозило так сильно, а постоялые дворы были так редки, что наши путешественники не раз вылезали из саней и бежали пешком, чтобы отогреть окоченевшие члены. Делать привал в попадавшихся там и сям жалких деревеньках они вскоре закаялись: крайняя неопрятность жилья и людей с мириадами насекомых -- этими неизбежными спутниками голой нищеты после нескольких неурожаев, -- все равно не давала бы спать, а отнимать у голодающих последний кусок хлеба духу не хватало. Из лесной чащи, с наступлением темноты, иногда сверкали огни жадных волчьих глаз. Голодали волки, конечно, не менее людей: но задорный звон колокольчиков, а еще более, пожалуй, запах пороха, который волки, как известно, чуют уже издали (пистоли у Курбского были заряжены), удерживали лесных хищников на расстоянии. Раза два-три путников останавливали у царских застав; но, по предъявлении ими открытых листов, свидетельствовавших, что они сами -- царские люди и едут в Москву по государеву приказу, их пропускали беспрепятственно.
Уже завечерело, когда они добрались опять до постоялого двора, где можно было покормиться и хорошенько погреться. Первым в "чистую" горницу, освещенную горящим в светце пучком лучины, ввалился Степан Маркович. Сбрасывая с себя свою медвежью шубу, он властно гаркнул хозяйке:
-- Ну-ка, тетка, что есть в печи, все на стол мечи!
За полторы недели совместного странствия с Курбским, который обращался с ним, как и вообще со всеми, приветливо и просто, Биркин совершенно свыкся с мыслью, что это -- будущий муж его племянницы. Со своей стороны, чтобы не ударить перед ним в грязь лицом, он выговорил себе право продовольствовать его вплоть до Москвы. И вот, из кухни вскоре потянуло заманчивым духом чего-то жареного с луком; а между тем на столе, накрытом скатертью грубого домашнего тканья, появились миска горячих ленивых щей, толокно, пирог с кашей и грибами, разные соленья и моченые яблоки, деревянные жбаны с брагой и имбирным медом.
Степан Маркович, однако, предварительно укрепился из своей дорожной сулеи (фляги) "забористой романеей" и затем уже принялся, как следует, за еду. Смачно чавкая, он даже распоясался, чтобы дать больший простор своему тучному чреву.
-- Что же вы, детки мои, не кушаете? -- спросил он, видя, что ни Курбский, ни Маруся не торопятся утолить голод. -- И оба, гляди-ка, скучные какие! Повздорили меж собой, что ли?
-- О, нет! Когда же нам было? -- отозвался Курбский.
-- И из-за чего? -- добавила Маруся; но в голосе ее звучала такая тоскливая нота, что Биркин внимательно всмотрелся в ее потухшие глаза и головой покачал.
-- Не нравишься ты мне, Машенька! Ох, не нравишься! Чего тебе еще, кажись? Из купецких дочерей да прямо в княгини, эко на!
-- Сразу не оправишься, Степан Маркыч, -- сказал Курбский. -- Ведь чего ей намедни натерпеться пришлось! Никогда не прощу я себе...
-- А я-то из-за нее мало, что ль, страху натерпелся? -- подхватил Степан Маркович. -- Ведь я, как никак, должен за нее Богу ответ дать. Как запропала она тогда ввечеру, я туда-сюда: где моя девонька? А она, поди-ко-сь, какое коленце выкинула: к врагам ушла! И откуда ты, матушка, такой смелости набралась? А я из-за тебя всю ночь, почитай, в сокрушении сердечном глаз не сомкнул.
-- Прости уж, дяденька, -- извинилась Маруся. -- Но одной мне темной ночью возвращаться оттуда совсем неспособно было; дали бы мне провожатого из поляков, а тот подглядел бы наш потайной ход. На хуторе же у гетмана пан Бучинский мне до утра свою собственную горницу в верхнем жилье уступил.
-- Знаю, родная моя, знаю; спасибо ему за то: обязательный парень, что говорить. Да в те поры-то мне невдомек. Зовут меня, это, поутру на замковую стену: "сам Басманов, мол, требует!" Никола многомилостивый! Что ему от меня? Бегу; у самого поджилки трясутся. Глядь: на стене Басманов со стрельцами, а внизу, под стеной, моя Машенька с этим секретаришком Бучинским, оба платками машут. Что за притча такая?
-- Правду сказать, Степан Маркыч, -- заметил Курбский, -- не надеялся я, что тебе удастся так скоро получить от Басманова открытый лист до Москвы.
-- А спроси-ка, милый человек: почему?
-- Почему?
Биркин опасливо огляделся на хозяйку, возившуюся до тех пор за своей стойкой. Но та скрылась между тем в кухню, и он продолжал, на всякий случай все-таки понизив голос:
-- Теперичи уже не для чего таить от тебя. Скажу, так и быть, твоя милость везет царю Борису Федорычу грамотку от своего царевича; ну, а мы везем ему свою от Басманова... Однако, кой прах! Когда ж они подадут нам жаркое? Пойти самому на кухню.
Как только он вышел вон, Курбский обратился к Марусе:
-- Ну, Марья Гордеевна, здесь нам и проститься. Молодая девушка, изо дня в день ожидавшая этой решительной минуты, тем не менее изменилась в лице.
-- Как! Уже? -- пролепетала она, и на ресницах ее выступили слезы.
-- Что делать! Чем скорее, тем лучше, коли уж тому быть. Отсюда поворот к Мосальским; а сама же ты пожелала, чтобы я примирился с этой...
-- Постылой женой твоей? Да, да... Хоть и повенчан ты с нею против твоей воли, а все же ты муж ей перед людьми и перед Богом... Ч-ш-ш: дядя!
Когда Биркин узнал тут о намерении Курбского, по порученью будто бы царевича, завернуть на день, на два к князю Рубцу-Мосальскому, то выразил даже удовольствие.
-- Поспеем хошь к приезду твоему все в доме приубрать, приготовить.
-- Да ведь ты, Степан Маркыч, не имеешь еще в Москве своего собственного дома? -- сказал Курбский.
-- А на что же у меня там старший брат, Иван Маркыч? У него как для меня с Машенькой, так и для тебя найдется всегда теплый уголок.
-- Но я-то Ивану Маркычу совсем чужой.
-- Вот на! Такой же, я чай, племянничек, как и мне. Коли ты не остановишься у брата Ивана, то его просто до смерти изобидишь. Да и супружницу его, Платониду Кузьминишну. Такая она у него, я тебе скажу, добрая душа, хлебосолка... Ни, ни, ни! И думать не моги! -- остановил Степан Маркович Курбского, собиравшегося еще что-то возразить. -- Смотри только, не заживайся у Мосальского.
И вот настал час разлуки. Не раз уже до этого дня посмеивался Биркин над крайнею сдержанностью обрученных, которые никогда при нем не миловались и даже не называли друг друга ласкательными именами. И теперь прощаясь с женихом, Маруся отвернулась и, точно нехотя, протянула ему руку. Но вдруг она пошатнулась и закатила глаза: Курбский едва лишь поспел подхватить ее. Пришлось спрыснуть бедняжку водой.
-- Ага! -- сказал Степан Маркович, когда племянница открыла опять глаза. -- Как, матушка, не крепись, а сердце скажется, квашни крышкой не прикроешь.
От этих слов дяди молодая девушка окончательно пришла в себя. Она вырвалась из рук "жениха" и заторопила:
-- Едем же, дяденька, поскорее, поскорее...
Пять минут спустя сани с дядей и племянницей, а за санями и пошевни с поклажей, двинулись с постоялого двора по калужской дороге. В сгустившихся сумерках скоро не стало их видно; а Курбский с непокрытой головой все еще глядел им вслед с крыльца.
-- Вместо двух, одна, да какая! -- пробормотал он про себя, но настолько громко и с такой странной, безнадежной усмешкой, что стоявший около него Петрусь его расслышал и, недоумевая, переспросил:
-- Вместо каких двух, княже?
-- Ах, и ты тут? -- сказал Курбский, который теперь только заметил его присутствие.
Ответа на свой вопрос Петрусь так и не дождался. Возвратившись в "чистую" горницу, Курбский подозвал к себе словоохотливую хозяйку и стал ее расспрашивать о Мосальских. Оказалось, что до поместья их было верст шестьдесят, а может и семьдесят, при том все проселочной дорогой, занесенной теперь снегом.
Таким образом добраться туда в потемках нечего было и думать: того гляди, с пути собьешься. Что же до самих Мосальских, то старик князь года полтора уже назад Богу душу отдал, а молодой князь был в походе с царской дружиной против супостатов-поляков. К удивлению хозяйки, Курбский как будто был даже этим доволен.
-- Превосходно, -- сказал он. -- А отец Смарагд еще там?
-- Попик-то? Жив старичок, жив; Господу, знать, еще угоден.
На другое утро, чем свет, Курбский сидел опять в своих санях. Тройку, из-за проселка по дремучему бору, пришлось запрячь гуськом; тем не менее, лошади то и дело увязали в снегу, а сани подбрасывало, качало на сугробах, как утлый челнок на бурном море. Было уже далеко за полдень, когда из-за прилеска показалась церковная колокольня. Около церкви, среди нависших под снегом дерев, ютился скромный домик священника. Далее, по косогору, раскинулось целое село, а над селом угрюмо и строго высился, за высоким тыном, старый княжеский терем с двойной кровлей и остроконечным верхом. Как все это было знакомо Курбскому и памятно -- памятно не радостями, о, нет, а самыми горькими испытаниями!..
-- К батюшке! -- приказал он, и сани остановились перед низеньким крылечком священнического дома.
Отец Смарагд, сухенький, но подвижный старичок, с ясными, зоркими глазами, вышел ему навстречу в прихожую. Когда же Курбский, приняв от него пастырское благословение, поднял голову, то заметил, что батюшка пристально и вдумчиво вглядывается в его черты, словно припоминая, где-то он его уже видел.
-- Память на старости лет слабеть стала! -- промолвил старичок со вздохом и пригласил гостя за собой в свою "убогую хатину".
"Хатина", действительно, могла быть названа "убогой". Единственным ее украшением был киот с многочисленными старинного письма, образами. Даже деревянная лавка, на которую уселись теперь оба, ничем не была покрыта. Отец Смарагд начал с вопроса гостю, из дальних ли он мест.
-- Из дальних, батюшка, -- отвечал Курбский, -- еду я из Северской земли, а путь держу на Москву; сюда же завернул нарочно по одному важному для меня делу...
-- Так, так. Зима зело студеная, и снега великие; не убоялся -- значит, дело важное. Смею спросить, как величать?
Курбский назвался, потом назвал и покойного отца своего но для захолустного пастыря Божьего фамилия знаменитого сподвижника Грозного царя была пустым звуком.
-- Курбский... Курбский... -- повторил он, внимательно всматриваясь в своего молодого собеседника. -- К нашему князю на моей памяти из князей Курбских никто, кажись, не жаловал. А все ж таки твою милость я словно бы однажды видел.
-- И не однажды, но в ином обличье -- в холопском.
-- Михайло Безродный! -- узнал его вдруг отец Смарагд. -- Да нет, статочное ли дело?
-- Верно, батюшка, Михайло Безродный: в ту пору иного имени давать себе я не смел и был тут, у Мосальских, за простого холопа. Сам же ты ведь окрутил, повенчал меня по приказу старого князя с той... с Раисой.
Светлый взор старичка затуманился, и седая голова его скорбно склонилась.
-- Не прогневись, сын мой, -- сказал он, -- и мы, служители Царя Небесного, перед земными барами своими -- те же рабы, безвольные исполнители барской воли. Воспротивься тогда приказу старого князя, тебя бы я все равно не вызволил из беды, а сам бы благоприятства княжеского лишился. Передал я все руце Божией. И вот Божиим же изволением ты свободен ныне от тех насильственных уз.
-- Как свободен?
-- Да ужли же до тебя не дошло еще, что жены твоей Раисы (царство ей небесное!) второй год уже нет в живых?
Курбский осенился крестом и глубоко перевел дух, точно у него гора скатилась с плеч.
-- Упокой, Господи, ее душу! -- прошептал он. -- Но от чего это с нею приключилось?
Отцу Смарагду доставляло, видимо, большое утешение обстоятельно поведать молодому князю о последних покаянных минутах Раисы. Еще два года назад ее свалил "недуг огненный" (горячка), и тем недугом до того ослабило "весь телесный ее состав", что ей не суждено было уже подняться. Таяла она "яко свеча восковая", а перед смертным часом, "яко лебедь поет последнее пение свое при издыхании", покаялась отцу Смарагду на духу во всех своих прегрешениях и поручила ему, буде судьба сведет его раз с ее мужем Михайлой, испросить для нее полное прощение.
-- Несть бо человека без греха, токмо один Бог, -- заключил свой рассказ старик. -- Грех сладок, а человек падок. Но воссияют лучи солнечные и на лукавых, и на благих; да не зайдет же солнце в гневе своем без прощения, сын мой.
Потрясенный до слез, Курбский выразил желание посетить могилу покойной. Но батюшка объяснил ему, что и летом-то, пожалуй, не сразу отыскать ее могилу: такой же на ней, как и на других, простой, деревянный крест без всякой надписи; теперь же, в зимнюю пору, под снегом и крестов-то, поди, не видать. Тогда Курбский вручил старичку довольно крупную сумму на поминовение души "рабы Божией Раисы" и готов был сейчас же пуститься в обратный путь. Только наступившие уже сумерки принудили его отложить свой отъезд до другого утра.
Зато, на следующий день, выехав с проселка снова на большую калужскую дорогу, он мчался вперед на Москву день и ночь. Его наполняло давно неиспытанное чувство полной свободы, точно у него крылья опять отросли, и он может лететь, куда хочет. Да правда ли: между ним и Марусей не стоит уже эта вечная черная тень? Ему почти не верилось в такое счастье. Но сама Маруся ничего еще не знает; что, если она не выждет его приезда и примет схиму? И его, бесстрашного в смертельном бою с врагами, от одной этой мысли кидало в жар, охватывал безумный страх. Но как ни спешил он нагнать Биркиных, при всякой перемене лошадей на вопрос его: давно ли проезжал тут толстяк-купец с молодой девушкой, был один ответ: что проехали они еще накануне. Очевидно, и Маруся со своей стороны торопила дядю, чтобы возможно скорее оборвать последнюю нить с прошлым.
Наконец-то он и под Москвой. Но когда он подъехал к заставе, пробило уже 10 часов, и его задержали. Дело в том, что ровно в 10 часов вечера с городских башен набат оповещал москвичей об "указанном" часе для отдохновения от дневных трудов, и все большие улицы затворялись решетками [Впоследствии решетки были заменены рогатками.]. Такой же набат за час до рассвета будил жителей и растворял решетки. Поневоле Курбскому пришлось заночевать опять на подворье у заставы. Однако и на утро его не пропустили еще в город: предъявленный им на заставе царскому приставу "пропускной лист", выданный ему царевичем Димитрием, возбудил небезосновательные подозрения. Отобрав сомнительный документ и подвергнув владельца его обстоятельному допросу, -- кто такой, за каким делом и у кого остановится в Москве, -- пристав отправился куда-то по начальству и заставил ждать себя довольно-таки долго. Возвратись, наконец, в сопровождении двух конных стражников, он хотя и пропустил Курбского в город, но под конвоем этих стражников.
Жил Иван Маркович Биркин довольно далеко от Калужской заставы, -- на Успенском Вражке, и потому у Курбского было полное время удовлетворить свое любопытство относительно общего вида Москвы, где он был теперь впервые.
Москва начала XVII века, имевшая в окружности уже до сорока пяти верст, на левом берегу Москвы-реки состояла из четырех частей: двух центральных -- Кремля и Китая, окружавшего их до реки полукольцом Белого города и обхватившего сей последний таким же кольцом Земляного города. Собственно городом считались Кремль, Китай и Белый город, отделенные каждый от соседних частей высокими каменными стенами. Земляной город (называвшийся также Деревянным и Скородомом) был не более, как пригород, состоявший из нескольких слобод. Точно так же и все Замоскворечье (правый берег Москвы-реки) было занято большой слободой -- Стрелецкой.
Курбский, побывавший уже в столице польской, Кракове, и наслышавшийся столько о русской "Белокаменной", был несколько разочарован. Наименование "Белокаменной" было присвоено Москве, надо думать, главным образом, благодаря возведенным из кирпича и камня высоким городским стенам и башням, многим каменным же церквам и каменным строениям. Что же до обывательских домов, то не только в слободах, а и в самом "городе" большая часть их состояла из обыкновенных деревенских изб, там и сям даже так называемых "курных", крытых тесом и дранью, по окраинам же города просто соломой. Стеклянных окон в то время у москвичей, конечно, не было еще и в помине; в редких окнах была вставлена даже слюда; в большинстве же ее заменял бычачий пузырь или намазанный маслом холст. Немногие каменные "палаты" вельмож и богачей с разнообразными "службами", а также деревянные, в два-три жилья, дома зажиточных горожан укрывались в глубине обширных дворов и садов за деревянными заборами и с улицы почти не были видны.
"Деревня, совсем деревня!" -- бормотал про себя Курбский, проезжая по закривленным улицам и переулкам, то без нужды широким, то чрезмерно узким, с бревенчатыми домишкам и бесконечными между ними заборами или огородами, лугами, прудами, пустырями.
Хотя, по мере приближения к центру города, дома принимали все более городской вид, и все чаще и чаще (чуть не через каждый пятый дом) попадались либо церкви с золотыми маковками, либо часовни, но в той же мере возрастало нетерпение и беспокойство Курбского; ему было уже не до того, чтобы любоваться чем бы то ни было.
Наконец-то вот и Успенский Вражек. Один из конвойных обогнал сани Курбского, поднимавшиеся шагом по пологому откосу, и остановил коня перед высокими воротами.
-- Дом Биркиных? -- спросил, подъезжая, Курбский.
-- Точно так.
Ворота были крепкие, дубовые, с двускатной кровлей; под кровлей -- старинная икона с неугасимой лампадой. Курбскому сейчас вспомнилось, что жена старшего Биркина, Платонида Кузьминишна, по словам Степана Марковича, была женщина куда благочестивая и богомольная.
"А что, как она уже пристроила Марусю в какой-нибудь монастырь..."
От одной этой мысли сердце у Курбского сжалось. Не выжидая, пока отворят ворота, он вошел в калитку. Главный фасад дома был обращен во двор, и на крыльце там стоял уже, в ожидании гостя, малец, чтобы провести его в дом. Очевидно, его углядели еще ранее из окон выходившего на улицу бокового флигеля.
-- Все ли в добром здоровье? -- был первый вопрос Курбского, когда он поднялся на крыльцо.
-- "Самому" не так-то можется, -- отвечал малец. -- Объелся вечор осетрины...
-- Значит, он дома?
-- Дома, и "сама" тоже.
-- А Степан Маркыч? -- продолжал допрашивать Курбский, нарочно отдаляя вопрос свой о Марусе.
-- Степан Маркыч с утра еще отлучился за Марьей Гордеевной.
-- Как! А она где же?
-- Бог ее ведает! Ночью еще скрылась, не сказавшись.
-- За мной, Петрусь! -- крикнул Курбский своему казачку, только что отпиравшему ворота.
На улице, однако, конные стражники загородили ему дорогу.
-- Назад, боярин! До нового приказа не велено пускать тебя за ворота.
Курбскому ничего не оставалось, как возвратиться в дом.
Здесь из "светлицы" (гостиной) выплыла к нему навстречу с низкими поклонами "сама", женщина полная и рыхлая, в нарядном шелковом повойнике, который, однако, в спешке, видно, насажен был набекрень.
-- Просим, -- указала она ему с глубоким вздохом на лавку в красном углу под великолепной божницей, так и блиставшей золотыми окладами икон и подвешенными внизу пасхальными яичками, и сама же первая грузно опустилась на эту лавку, устланную богатым персидским ковром. -- Горе наше, горе!
И новый вздох. Курбский попросил ее рассказать, как все случилось.
-- Как случилось? -- повторила Платонида Кузьминишна, утирая себе платочком заплывшие жиром глаза. -- Степан Маркыч не даром, вишь, сказывал, что иноческая келья давным-давно уже грезилась Машеньке и во сне и наяву, как некая тихая пристань от бурь житейских. Ну, а как засядет тебе этакая мысль гвоздем в голове...
-- А странницы твои, матушка, молотком вбили ей еще этот гвоздь! -- донесся тут из соседней горницы в полуотворенную дверь сиплый мужской голос. -- Здорово, князь! Эки дела-то!
-- Здравствуй, Иван Маркыч, -- отозвался Курбский, догадавшийся, что это "сам". -- Про каких таких странниц говоришь ты?
-- Да благоверная моя, изволишь видеть, не по разуму жалостлива, принимает в дом всяких побирушек и убогих...
-- Ан и неправда! -- запротестовала "благоверная". -- Этих-то несчастненьких я только милостыней оделяю...
-- И одеваешь, обуваешь.
-- Да коли кто гол, как сокол? Не сам ли Спаситель наш велел отдавать ближнему последнюю рубаху! А богомольцев, странствующих людей Божьих, как у себя не приютить?
-- Ну, вот и приютила этих двух бродяжек, которых николи допрежь и в глаза не видала!
-- Да ведь уверяли ж меня, что идут прямехонько из святых мест, от гроба Господня.
-- Верь больше! И оставила, вишь, целый вечер их одних с Машенькой!
-- До них ли мне было, Иван Маркыч, сам посуди? Ведь надо ж мне было все приуготовить в доме для дорогого гостя. Кому в голову впадет, что они, бессовестные, тем часом уговорятся с Машенькой!
-- Так она ушла вместе с ними? -- спросил Курбский.
-- Вместе, батюшка, вместе, тихомолочком, так что мы и ахнуть не успели. Толкнулась нонече поутру горничная девушка сперва к Машеньке, потом к странницам: что-то долго не встают? Ан пташка наша с теми воронами залетными вместе вылетела!
-- Но куда? Не оставила ли она хоть записочки прощальной?
-- Как же, как же, оставила: на столе у нее нашли. У тебя она ведь, Иван Маркыч?
-- У меня; а то у кого же?
-- Так дай-ка сюда, -- показать.
-- На.
В дверь просунулась мясистая рука с запиской. Когда Курбский принял последнюю, то увидел на один миг и самого владельца руки. Ростом Иван Маркович был, пожалуй, пониже своего меньшого брата, зато туловищем вдвое его толще, причем тучность его поражала тем более, что он был в затрапезном кафтане нараспашку. Курбскому было, однако, не до толстяка. Он читал и перечитывал записку его племянницы.
"Не кляните меня, мои дорогие! -- писала бедная девушка. -- Мне один конец -- уйти от мира. Буду молиться обо всех вас, а где -- и не ищите. Князю Михайле Андреевичу скажите, чтобы забыл меня, горемычную; авось еще найдет свое счастье. Спасибо вам, родные мои, за все, за все..."
-- Ну, что, батюшка? -- спросила Платонида Кузь-минишна. -- Ничего тоже не вычитал?
-- Нет... Пишет только, что ей "один конец -- уйти от мира". А куда уйти человеку от мира, как не в монастырскую обитель?
-- Вот и я тоже говорю. Ума только не приложу, как это они выбрались отсюда ночью промеж уличных решеток?
-- Экая мудрость! -- подал опять голос из-за двери Иван Маркович. -- В Кремле да в Китае, на глазах царя, решетки, знамо, чинятся и замки в порядке. А к нам, в Белый город, кто из царедворцев заглянет?
-- Но меня вечор от заставы и сюда не пропустили, -- заметил Курбский.
-- Еще бы: положение строгое -- держать все улицы на запоре. А толкни-ка этакую решетку у нас хорошенько -- сама собой отопрется, али совсем повалится.
-- Но ведь кто-нибудь же должен быть за то в ответе? Ведь отпускаются же на то и деньги из казны?
-- Э, батенька! Казна не плачет, а карманы у подьячих наших -- прорва бездонная...
-- Да, грехи, грехи! -- заныла опять Платонида Кузьминишна. -- А я-то как уж радовалась нашей богоданной дочке, и сказать не могу! Будет она мне, думаю, писания святых отцов читать, будем вместе и к заутрене ходить и к вечерне...
На этом иеремиада ее была прервана Степаном Марковичем, вошедшим к ним из прихожей, еще в шубе и меховой шапке.
-- А, князь Михайло Андреич! -- приветствовал он Курбского и, тяжело отдуваясь, опустился на ближайшую скамью. -- Жаль мне тебя, сердечный, жаль!.. Во всех наших женских обителях перебывал, самих настоятельниц выспрашивал...
-- И ни к чему?
-- Везде один ответ, словно сговорились: "кабы и была к нам принята, так не выдали б: отрешилась, стало, на веки от мира и родных".
У Курбского, питавшего еще слабую надежду на поиски Степана Марковича, и руки опустились.
-- Если б она только знала... -- пробормотал он в полном отчаянии. -- Но она еще не успела принять схиму... Если меня завтра же не выпустят из дому, я вырвусь отсюда насильно и разыщу ее во что бы то ни стало!