СЕРДЦЕ СЕРДЦУ ВЕСТЬ ПОДАЕТ
Обедал Курбский вместе с царевичем за гетманским столом. Домашний повар Мнишка, сопровождавший его и на походе, был великий мастер по своей части. В описываемый день, когда к гетманскому столу было приглашено все запорожское начальство, искусник-повар приложил особенные старания, и обед, точно, вышел на славу. Но душевное настроение Курбского было такое угнетенное, что он не сумел оценить чудеса кулинарного искусства, к концу же обеда, когда началась общая попойка, встал из-за стола и, под предлогом головной боли, ушел к себе. Здесь он с недоумением увидел на подоконнике целую груду медовых пряженцов. Он ударил в ладоши. Верный казачок его Петрусь Коваль не замедлил предстать перед ним; на открытом лице его играла лукавая улыбка.
-- Что это такое? -- спросил Курбский, указывая на пряженцы.
-- Сластены, гостинцы.
-- Вижу, что не ржаной хлеб. Но для кого это?
-- Для тебя, милый княже, все для тебя. Отведай-ка: во рту тают.
Чтобы не обидеть мальчика, Курбский отломил кусок печенья и сунул в рот.
-- Ну, что, невкусно разве? -- спросил Петрусь с той же усмешечкой.
-- Очень даже вкусно. Спасибо, братику. Но с чего тебе вдруг вздумалось?
-- Не мне вздумалось.
-- А кому же?
-- Сам не догадаешься?
-- Как же мне догадаться? Никому здесь, кроме тебя, на ум не придет угощать меня сластями.
-- Здесь, в лагере, пожалуй, что и нет. Ну, а по соседству, примерно в Новеграде-Северском...
Курбский так и обомлел.
-- В Новеграде?.. -- пробормотал он.
-- Ну, да, в замке: от города-то камня на камне не осталось.
-- Но и там я ни души не знаю...
-- Ой ли? Не знаешь даже Марьи Гордеевны Биркиной? А она-то, голубушка, нарочно еще сама для тебя потрудилась, пекла своими белыми ручками...
Курбскому стоило не мало усилия над собой, чтобы не выдать своего душевного волненья.
-- Теперь припоминаю, -- сказал он с притворным равнодушием, но глубоко переводя дух. -- Одно время она состояла при панне Марине Мнишек и видела меня с царевичем у старшей сестры ее, княгини Вишневецкой; а потом уехала со своим дядей, купцом Биркиным, сюда, в Северскую землю...
-- Ну, вот, а прознавши, что и ты тоже здесь, -- подхватил Петрусь, -- прислала тебе сладкую весточку: сердце сердцу весть подает.
-- Полно вздор городить! Прислала просто по доброй памяти. Но с кем! Ведь ни в замок, ни из замка никого не пускают.
-- Доброй волей не пускают, а коли у кого есть своя лазейка, так кто тому запретит?
-- А! Вот что! Ну, ну, говори дальше.
-- Заметил ты, княже, может, молодчика, одних, почитай, лет со мной, что толкается тут меж палаток с коробом всяких сластей: пряников, рожков, орехов, винных ягод? Трошкой звать.
-- Нет, не приметил.
-- Где ж тебе, вельможе, замечать всякого смерда! А я-то с этим Трошкой давно уж дружбу свел.
-- Потому что сам куда лаком до сластей?
-- Оба мы с ним лакомы: я -- до его сластей, а он -- до моих рассказов об удальцах-запорожцах.
-- Так этот-то Трошка и пробирается сюда из замка.
-- Он самый. До вчерашнего дня он сказывался крестьянским сыном из ближней деревушки Дубовки: живет-де там у торговки-тетки и приходит-де оттоле каждый день со своим товаром. Ноне же отвел меня к сторонке, чтобы никто, значит, не подслушал.
-- Ты, Петрусь, говорит, меня, ведь, не выдашь?
-- Зачем мне, говорю, тебя выдавать? Мы же с тобой друзья-приятели.
-- Дружба дружбой, говорит, а служба службой. Поклянись мне Христом Богом, окроме одного человека, никому не сказывать о том, что услышишь от меня.
-- Окроме какого, говорю, человека?
-- Окроме князя твоего, Михайлы Андреича Курбского. Дело-то до него касающееся.
-- Коли так, говорю, -- так изволь. И поклялся ему Христом Богом...
-- А дальше я и сам знаю, -- прервал Курбский с блещущими глазами. -- Трошка твой родом, может, и из Дубовки, да служит у Биркина. Так ведь?
-- Так.
-- Биркин же -- купец оборотливый: не залеживаться же его товару, коли тут, во вражьем стане, верный сбыт? И подсылает он к нам своего Трошку с товаром будто бы из Дубовки, подсылает еще в потемках ранним утром, а убирается Трошка восвояси поздним вечером тоже в потемках, чтобы не подглядели.
-- Так, так! -- подтвердил снова Петрусь. -- А знаешь ли, княже, что мне на ум сейчас вспало.
-- Что?
-- Да ведь коли у Трошки есть этакий потайной лаз из замка, так почему бы и тебе не пробраться туда тем же лазом в гости к Биркиным?
Курбский точно даже испугался такой возможности.
-- Что ты, что ты! Господь с тобой!
-- Да почему же нет? А уж Марья-то Гордеевна как была бы рада свидеться с тобой...
-- Говорю тебе, что дело нестаточное, -- резко прервал Курбский. -- Я-то, может быть, с нею и видеться не желаю.
-- Твоя воля, милый княже. А лазейку-то Трошкину, не погневись на меня, я все же выслежу.
-- Это для чего?
-- Не для тебя, так для себя.
-- Но тебе-то на что?
-- Мне-то?.. Ведь я, княже, как ни как казак, запорожец...
-- Ну?
-- И запорожцы мне братья старшие. Вот я и проведу их темной ночью той лазейкой в замок, как волков в овчарню; захватим стрельцов спящими врасплох: "Здорови булы, панове москали, як се маете?" Вот так штука! Знай наших!
Юный запорожец от удовольствия защелкал пальцами и залился звонким смехом. Но господин его, к его удивлению, ни мало не разделял его восторга.
-- Ты этого не сделаешь, -- решительно объявил он. -- Ты поклялся Трошке не выдавать его...
-- Да он и знать не будет, что я его выследил.
-- А все-таки ты чрез него погубишь других русских, стало быть будешь перед ним Иудой-предателем, да и меня сделаешь таким же предателем перед Биркиными: кабы Маруся... то бишь Марья Гордеевна не доверяла мне, то ни за что бы не дала мне весточки.
-- Экое горе! -- вздохнул Петрусь и всею пятерней почесал у себя в загривке. -- А у меня было так знатно надумано! Ведь одолеть-то русских нам когда-нибудь да надо?
-- Надо, но в открытом, честном бою, а не предательством.
-- У нас, на Запорожье, признаться, на это не так строго смотрят...
-- То на Запорожье, а моя совесть иная. Разве сам ты, Петрусь, не понимаешь, что предательство подло?
-- Понимаю, милый княже, как не понять?.. Ох, ох! Ну, что ж, нечего, значит, об этом и толковать. А как же нам быть с Трошкой? Ведь он ждет от тебя ответа Марье Гордеевне.
-- Да какой же ей ответ?
-- Ну, хоть спасибо, что ли, сказать ей за добрую память.
-- Пускай, конечно, скажет... Дай Бог ей всякого благополучия...
-- И только?
-- А то еще что же?
-- Она тебя не забыла присылкой, так и ты бы в отплату чем-нибудь ее уважил. Зачем обижать?
В Курбском происходила видимая борьба.
-- Есть у меня, пожалуй, образок Андрея Первозванного... -- начал он с запинкой.
-- Из Святой Земли?
-- Из самого Иерусалима. Привезли его оттуда еще моему покойному родителю (царствие ему небесное!), и он до кончины своей с ним не расставался. С тех пор я ношу его и никогда еще не снимал с себя.
-- Знамо, снимать его уже не приходится.
-- И не снял бы до своей смерти. Но перед вчерашним боем нашла на меня вдруг такая смертная тоска, что на поди. Либо царевичу, либо мне самому, думал, несдобровать.
-- Тебя ведь и ранили...
-- Какая ж это рана? Так, царапина. А на душе у меня и доселе не полегчало. Чую я беду неизбывную.
Одному Богу ведомо, что меня еще ждет. Всякий день ведь может быть опять смертный бой, и в жизни своей никто из нас не волен. Так вот, на случай, что мне не суждено вернуться с поля битвы, возьми-ка ты, Петрусь, на хранение мой образок...
При этих словах Курбский снял с себя маленький старинный образок и, набожно поцеловав, вручил его своему казачку.
-- У тебя он сохраннее, -- продолжал он. -- Умру, так перешлешь его через своего Трошку Марье Гордеевне: может, он принесет ей счастья...
-- Нет, княже, -- объявил Петрусь, -- никому в руки, окромя самой Марьи Гордеевны, я его не отдам. Не нонче -- завтра Басманов, хошь не хошь, отворит царевичу ворота замка...
-- Ну, и ладно. Тогда сам ты разыщешь там Биркиных. А до времени, смотри, береги мой образок...
-- Как зеницу ока. Будь покоен, милый княже. Точно теперь все счеты его с этим миром были сведены, прежнее состояние глухого раздраженья сменилось у Курбского почти полной апатией. Свои служебные обязанности он, правда, исполнял до вечера с обычной аккуратностью; а когда царевич, заметив его усталый, убитый вид, уволил его до утра, он заглянул на всякий случай еще в лазарет, после чего уже возвратился к себе. Здесь, к некоторому его удивлению, было совсем темно, тогда как расторопный Петрусь встречал его обыкновенно еще на пороге с зажженной свечой.
"Верно, ушел проведать своих братьев-запорожцев, да там и застрял", -- сообразил Курбский и сам высек огня. В подсвечнике оказался только маленький огарок.
"Да он, может, со скуки просто заснул?"
Курбский захлопал в ладоши; потом окликнул Петруся; но и оклик остался без ответа.
"Сердце сердцу весть подает", -- вспомнились ему тут слова хлопца, и кровь хлынула ему в голову. -- "Чего доброго, ведь, не спросясь, все-таки, собрался с этим Трошкой в замок к Биркиным? Его, головореза, на это станет..."
Схватив опять шапку и накинув на плечи кунтуш, он отправился на розыски головореза.
Благодаря зажженным там и сям кострам, он выбрался без затруднений из польского стана к становищу запорожцев, откуда еще издали доносились нескладные песни, грубый хохот и дикие визги. Чем ближе, тем явственнее становился этот нестройный гомон. Можно было уже расслышать бренчание бандуры, слова песен и забористую казацкую брань.
Закопавшись в снегу, запорожцы укрепили свой стан кругом повозками в форме огромного четырехугольника. Внутри стана дымились костры, двигались человеческие тени. Но попасть туда можно было только сквозь небольшие проходы, оставленные нарочно между повозками, -- по одному с каждой стороны четырехугольника. Подойдя к такому проходу, Курбский вынужден был остановиться, потому что перед самым проходом столпилась целая кучка так называемых "сиромашни", забубенной казацкой голытьбы. Занята она была своеобразным торгом -- продажей друг другу и обменом оружия и платья, снятого с мертвецов на поле битвы.
-- Эх, ты, вавилонский свинопас! -- орал один. -- Свиньи от гуся отличить не умеешь, немецкой аркебузы от простой пищали!
-- Сам ты иерусалимский браварник (пивовар)! -- огрызался "свинопас". -- Не видал я, что ль, аркебузы?
-- Некрещеный ты лоб, чертов сват и брат! -- бранился третий. -- Экий кафтан отдать на онучи!
-- Оце добре! Да ведь что за онучи -- цареградский шелк. Гляди, что ли, татарский ты сагайдак (козел)!
И для вящего убеждения покупателя продавец совал ему под нос действительно шелковую, но уже куда не новую онучу.
-- На-ка, ощупай. Татарка так, поди, в меня и вцепилась, ни за что бы не отдала, кабы я ее не пристукнул.
Омерзение, чуть не ненависть внушали Курбскому эти одичавшие, озверевшие люди. Стоявший у прохода караульный казак, узнав молодого князя, без всякого опроса, с поклоном пропустил его внутрь стана. Бражничавшие же здесь около ближайшего костра запорожцы даже не оглянулись на подошедшего: все внимание их было поглощено рассказом одного из бражников, видимо крепко захмелевшего, старого казака. Чтобы не прерывать их удовольствия, Курбский выждал конца рассказа.
-- Ну, вот и привели меня эти ляхи к своему королю, -- продолжал рассказчик. -- "Ты, говорит, что ль, тот самый казак, что хвалился привести ко мне в полов всю татарву?" -- "Тот самый, ваше королевское величество". -- "Так поди-ка, приведи их ко мне, а уж я тебя награжу". Что тут поделаешь? Не давши слова -- крепись, а давши -- держись. Пошел я к татарве; как гаркну: "Эй вы, поганое отродье! Ступай-ка все за мной". Хвать хана их за шиворот халата, очами этак сверкнул, ногой притопнул, поволок раба Божия, а другие, как овцы за бараном, все за ханом потекли. "Пожалуйте, ваше королевское величество: вся татарва аккурат".
-- Ай да дид! Ха-ха-ха! -- загрохотали кругом слушатели. -- Ну, и чем же он тебя наградил?
-- Чем наградил! Чверткой горилки.
Тут и Курбский не мог уже удержаться от смеха.
-- Гай, гай, и ты здесь, любый княже! -- обратился к нему рассказчик-дед. -- Послушать старика тоже захотелось, аль на фортецию запорожскую взглянуть? Милости прошу к нашему шалашу, -- гость будешь.
Поблагодарив, Курбский справился, не видал ли кто из пановей его щура, Петруся Коваля. Оказалось, что видели его давеча у торговых шалашей с каким-то парубком-торговцем; в "фортецию" же к ним он глаз не казал. Для Курбского не было уже сомнений, и, понурив голову, он поплелся обратно в польский лагерь с одной мыслью: от судьбы своей не уйдешь.