Самолюбивому профессору естественно была крайне неприятна описанная сейчас травля, в которой он, европейский ученый, оказался также страдательным лицом. Но травля эта имела хоть одну благодетельную сторону: Марк-Июний должен был окончательно извериться в современном человечестве и искать забвения в спасительном мире наук.
На следующее утро ученик его, действительно, был еще в более подавленном настроении, чем накануне.
-- Ты плохо спал, сын мой? -- стал допытываться профессор.
-- Вовсе не спал... -- был глухой ответ.
-- Что так?
-- Да сводил счеты с жизнью. Хотя я и дитя стародавних времен, но телом и духом еще молод; и вдруг сказать себе, что ты на земле чужой, что тебе на ней нет уже места; это, как хочешь, тяжело, обидно!
-- Что ты, что ты, милый! -- встревожился Скарамуцциа. -- Ты разочаровался в людях, -- и благо тебе: тем дороже тебе будет наука. Сейчас же повезу тебя опять по фабрикам, по заводам...
Марк-Июний безнадежно покачал головой.
-- Нет уж, уволь меня, учитель!
-- Как же мне быть с тобой? Рассеять тебя теперь необходимо. Знаешь, что: после всех грубых технических производств я думал, в виде десерта, угостить тебя самым утонченным научным блюдом, -- движущейся фотографией; это, я тебе скажу, такое воспроизведение действительности...
-- Да, для тебя, современного человека, это должно быть очень любопытно, -- согласился помпеец. -- Меня же, поверь, все эти новые чудеса, как и те, что ты уже показал мне, более пугают, отталкивают. В какие-нибудь два дня я убедился, что человечество, несмотря на всю вашу так называемую цивилизацию, сделалось беднее, несчастнее прежнего. На что человеку всевозможные ваши житейские удобства, если он к ним завтра же привыкнет, и они ему затем уже не доставляют никакого удовольствия? Да и многие ли имеют возможность пользоваться ими? На одну чашку весов вы кладете удобства десятков состоятельных людей, а на другую -- здоровье всей остальной миллионной массы ваших братьев. Удивляет меня только, как они еще находят в себе силу жить?
-- Привычка, любезный друг, -- сказал Скарамуцциа: --как к роскоши, так и к бедности одинаково привыкаешь. И они в своем роде даже счастливы: сам ты ведь видел, как они суетятся, хлопочут, болтают, смеются. Много ли им для счастья их нужно? Помидоров да макарон, олеографий да фотографий, а прежде всего -- своя среда, своя семья.
-- Вот именно! вот и разгадка! -- подхватил Марк-Июний. -- Как неприглядна ни была бы наша жизнь, искусство придает ей праздничную окраску, а своя среда, своя семья делают ее нам близкою и милою. Родная обстановка, родные люди -- вот первое условие человеческого счастья; без него и жизнь не в жизнь. Для меня, -- увы! -- и нынешнее искусство как-то дико, не по душе; а близких людей никого не осталось. Сама родина моя обратилась для меня в чужбину, и люди, и язык их, и нравы, и взгляды, и удовольствия -- все, все мне уже чуждо. Я совсем одинок, никому не нужен...
-- Про меня ты забыл, мой милый? -- с укоризной сказал Скарамуцциа.
Марк-Июний взял его за руку.
-- Не сердись, великодушный друг мой! Я говорил это не в обиду тебе. Но ведь я вижу, что ты слишком предан своей науке, чтобы придавать еще значение обыкновенным человеческим симпатиям. Я интересовал тебя, как научный "субъект", и очень рад, что за все твои заботы обо мне мог отплатить тебе хоть своей персоной. Но теперь ты меня насквозь, кажется, изучил; самого же меня в жизни ничто уже не прельщает... Одно чувство, горькое, неодолимое, заглушило во мне все остальные -- тоска по родине. Но родины моей не существует; осталось одно воспоминание о ней, кладбище -- Помпея. Если ты, учитель, хочешь оказать мне еще последнюю милость, свези меня в Помпею.
-- "Что с ним поделаешь? -- рассуждал сам с собою профессор. -- Свезти его разве туда? Скорей хоть угомонится, отрезвится".
Перед отъездом он строго-настрого внушил Антонио ни под каким видом не выдавать Баланцони. где они; что неотвязчивый репортер скоро зайдет к ним, он не сомневался.
Когда они добрались до вокзала, до отхода поезда оставалось еще минут 10. Скарамуцциа воспользовался этим временем, чтобы показать ученику паровоз. Кочегар должен был раскрыть дверцы печи, чтобы Марк-Июний мог заглянуть в это громадное огненное чрево. Затем профессор стал обстоятельно излагать ему устройство паровика. Второй звонок заставил обоих вскочить в вагон до окончания лекции. Лектор продолжал ее и в вагоне; но слушатель его никогда еще не был так невнимателен, как сегодня. Мысли его, казалось, были где-то далеко. Резкий свисток паровоза заставил его вздрогнуть, а от набившегося в открытое окно вагона едкого каменноугольного дыма он закашлялся. Скарамуцциа поднял окно и шутливо заметил, что кашлять от такого дыма цивилизованному человеку даже отрадно, потому что каменный уголь -- тоже плод науки и цивилизации. Марк-Июний на это хоть бы улыбнулся.
Поезд мчался по берегу Неаполитанского залива между высокими туфовыми [ туф -- отвердевшие вулканические пепел и шлак ] оградами, из-за которых заманчиво кивали усеянные плодами апельсинные и лимонные деревья, мелькали красные, зеленые и серые кровли домов. Безучастно глядел он в окошко, безучастно пропускал мимо ушей имена перечисляемых ему Скарамуццией прибережных местечек: Портичи, Резина, Торре-дель-Греко, Торре-Аннунциата. Только при проезде через Резину Марк-Июний сделал вопрос:
-- Это, никак, Геркуланум?
-- Да, здесь был Геркуланум, -- отвечал профессор: -- теперь он под землею, потому что исчез вместе с Помпеей.
-- Но его также разрывают?
-- Нет, он до сих пор почти не тронут, потому что его залило лавой, и сверху вырос новый городок Резина. Под мостовой, впрочем, кое-где прорыты ходы и галереи, и по ним можно гулять с факелом. Когда-нибудь, если хочешь, спустимся тоже в этот подземный город?
-- Когда-нибудь!.. Теперь я думаю только о Помпее.
Но вот поезд домчал их и до станции Помпеи.
Марк-Июний горел таким нетерпением поскорее увидеть дорогой ему город, что опередил своего учителя и насильно протеснился мимо вертящегося контрольного колеса у кассы, не обращая внимания на кассира, который кричал и махал ему рукой:
-- А плату-то за вход, синьор!
-- Я заплачу за него, -- сказал Скарамуцциа и поспешил вслед за помпейцем.
Нагнал он его на ближайшей улице восставшего из-под пепла города. Марк-Июний стоял посреди улицы на коленях и с благоговением припадал губами к каменной мостовой.
-- Что ты делаешь? -- спросил Скарамуцциа.
-- Что я делаю? Да как же мне, скажи, после стольких лет отлучки не целовать родной почвы! Взгляни только, взгляни: ведь каждый камень тут положен руками моих братьев. Даже две колеи на них от колесниц сохранились по всей мостовой, будто сейчас здесь еще гремели колеса. Да и сам я сколько раз, бывало, бороздил эти камни, когда проезжал к Лютеции или назад от неё, на свою виллу...
Он со вздохом приподнялся и тут только, казалось, заметил синевшее в отдалении море.
-- Помилуй, Нептун! -- воскликнул он. -- Да где же гавань?
-- Древней гавани, как видишь, и следа уже нет, -- отвечал профессор. -- Море тогда же отхлынуло и не возвратилось.
Помпеец с растерянным видом огляделся. Безмолвным рядом гробниц тянулись пред ним невысокие домики его современников-помпейцев. Двери или, вернее, отверстия, служившие входом в дома, ничем не были теперь завешаны и как-то осиротело зияли. Ни одна статуя не украшала наружного фасада зданий, и отсутствие окон на улицу придавало им еще более безотрадный вид.
-- Мне сдается, право, -- сказал Марк-Июний, -- что дома эти нарочно закрыли глаза, чтобы только не видеть запустения вокруг...
И, махнув рукой, он побрел далее. Как все здесь ему издавна знакомо! На перекрестках через улицу переложены высокие камни, чтобы в грязную пору пешеходы могли сухо перебраться с панели на панель. На углу водоем: грубо-высеченная из камня голова с широко раскрытым ртом, из которого некогда била неиссякаемая струя в мраморный бассейн. Края бассейна глубоко захватаны от налегавших на них рук; нос и рот статуи до неузнаваемости стерты припадавшими к воде жадными губами. По-прежнему все стоит она, безлицая, с разинутым зевом; но ни капли уже не сочится оттуда...
Марк-Июний вышел на древний форум. Не было там ни одной почти колонны, не пострадавшей от землетрясения: у одних были отбиты верхушки, другие опрокинулись и валялись на земле.
-- Что сталось с этим чудным местом! -- сказал помпеец. -- Как теперь помню здесь последний народный праздник. -- Между колоннами были развешаны гирлянды разноцветных фонарей; а вся площадь так и кишела веселящимся народом. Тут, па общую потеху, боролись два известных силача; там показывали свое искусство фигляры, акробаты, толкователи снов... Всеобщий говор, гам, ликование, веселье так и било через край! И вот, вместо того, теперь одни каменные обломки, полное безлюдье, мертвая тишина... Разве спугнёшь ногой какую-нибудь ящерицу, что грелась на солнце...
-- Или столкнешься с таких вон непрошенными гостями, -- добавил Скарамуцциа, указывая на появившуюся на другом конце форума компанию англичан.
-- От альбионцев этих, кажется, нигде не укроешься! -- пробормотал помпеец и свернул в сторону.
Большими шагами он шел вперёд, не замечая пути перед собою. Вдруг он остановился, как вкопанный, перед порогом одного дома. На пороге этом входящего приветствовала крупная мозаичная надпись: "Salve" ("Здравствуй!").
-- Точно сама она зовет меня к себе... -- печально и тихо промолвил Марк-Июний.
-- Кто такой? -- спросил Скарамуцциа.
-- Лютеция!... это -- её вилла.
С видимым колебанием переступил он заветный порог. Но и здесь был тот же вид разрушения, запустения: от мраморной цистерны для дождевой воды посреди атриума [ атриум -- крытый портик для семьи и гостей ] осталась только впадина в полу; вместо стенной живописи кругом виднелись одни шероховатые вырезки на стенах; а сакрариума и ларариума [ сакрариум -- каплица с домашними богами, пенатами, ларариум -- киот с изображениями домашних богов, ларов ] не было и следа.
Путники наши перешли в перестиль [ перестиль -- окруженный колоннадой внутренний дворик ]. О былой красе, былой уютности его свидетельствовали только расцветавшие кругом дикий жасмин и шиповник.
-- Тут был целый цветник, -- с глубокою грустью заговорил Марк-Июний. -- Между колоннами этими стояли цветочные корзины с фиалками, нарциссами, шафраном. По всей крыше кругом вились плющ и розы. Посредине же, вся в цветах, стояла богиня красоты... Эта дверь вела прямо в лавровую рощу, откуда слышались журчание фонтана, рокот соловья... И все это пропало безвозвратно!
-- Ну, полно, пойдем, -- прервал профессор, -- о невозвратном что вспоминать! Все равно, не воротишь. Я покажу тебе сейчас прелюбопытную надпись.
Выйдя на улицу, он подвел ученика к высокой каменной ограде, на которой красовалась аршинная надпись: обыватели Помпеи приглашались в амфитеатр на звериную травлю. Но нервы Марка-Июния были уже так чувствительно настроены, что, прочитав надпись, он прослезился.
-- Ведь вот! -- сказал он, -- точно это было только вчера... Скарамуцциа его уже не слышал: в нескольких шагах от себя он заметил такое самоуправство, что поспешно направил туда шаги и крикнул по-английски:
-- Сэр! что вы позволяете себе?