ПРИТЧА О БЛУДНОМ СЫНЕ
Прошла осень; наступила зима -- зима снежная и суровая. Талычевка утопала в сугробах снега. И людей всех, казалось, снегом занесло; осенние работы были ведь давным-давно уже справлены, весенние были еще далеко впереди. И попряталось все живое по своим лежанкам и теплым углам.
Только в верхнем жилье господского дома слышалось бренчанье клавикорд да двухголосое пение. Но сидел за клавикордами уже не учитель: сидела за ними его усердная ученица. Довольно бегло сама себе аккомпанируя, Зоенька пела свою излюбленную колыбельную песенку про татарский полон, а стоявший рядом Богдан Карлыч подтягивал вполголоса хриповатым баском. Но, не допев песенки, девочка наклонилась вдруг лицом к клавишам и залилась слезами.
-- Was fehlt dir wieder, mein Herzenskind? (Что с тобой опять, мое серденько? (нем.)) -- спросил участливо учитель-немец, гладя ее по волосам. (Говорил он по-русски свободно, да и охотно, но в минуты душевного беспокойства безотчетно все-таки по-прежнему переходил на свой родной язык.)
-- Да где они теперь, где? Живы ль еще? -- всхлипнула в ответ Зоенька.
-- Где бы они ни были, душенька, они в руках Божьих; без воли Всевышнего ни одного волоска не упадет с их головы.
-- Знаю я это, Богдан Карлыч, знаю, а все же душа не на месте. Мне-то уж как больно, а батюшке каково? Верно, оттого он и не поправляется: было два сына, а теперь ни одного!
-- Закон природы: к старости родителей дети от них отпадают, как осенью с дерев листья. И ты, душенька, однажды тоже этак отпадешь: выйдешь замуж...
-- Я -- замуж? Никогда, никогда!
Сперва за своим пеньем, а потом за разговором оба не обратили внимания на звон бубенчиков, слабо доносившийся со двора сквозь двойные обледенелые окна. Только когда за полуотворенною дверью с лестницы из нижнего жилья застучали чьи-то торопливые шаги, оба замолчали и оглянулись. У обоих забилось сердце, мелькнула одна и та же мысль: "Неужели это они?.."
И вот к ним врываются двое каких-то деревенских парней с раскрасневшимися от мороза лицами, в заиндевевших полушубках.
-- Илюша! Юрий!
Зоенька уже в объятьях младшего брата, потом и старшего. И смех сквозь слезы радости, и поцелуи -- поцелуи без конца.
-- А на мою долю ничего уж не осталося? -- говорит, умиленно улыбаясь, Богдан Карлыч.
-- Ах, Богдан Карлыч! Прости...
И оба ученика наперерыв целуются с учителем. Затем следуют беспорядочные расспросы с обеих сторон.
На вопрос братьев о состоянии здоровья отца, Зоенька озабоченно переглянулась с Богданом Карлычем, а тот, тихо вздохнув, объяснил, что вообще-то больному лучше; хоть и не встает он еще с постели, а владеет уже парализованною рукой, может и говорить. Только при себе он не терпит никого, кроме своего старого приятеля -- приживальца Спиридоныча, и все помыслы его обращены теперь к загробной жизни. Сам Спиридоныч из весельчака обратился в какого-то схимника: день и ночь не отходя от своего кормильца, беседует с ним только о божественном, читает ему изо дня в день священное писание.
-- Но примет ли еще тогда нас батюшка? -- заметил Юрий упавшим голосом.
-- Спиридоныч должен его подготовить, -- сказал Богдан Карлыч. -- Первым же делом вам надо еще хорошенько отогреться. А то можно бы и баньку истопить?..
-- Ой, нет, Богдан Карлыч; это уж как-нибудь после...
-- Ну, так покормим вас, по крайней мере, досыта. Чай, наголодались в дороге? Беги-ка, Зоенька, поскорей на кухню.
Недолго погодя все четверо, а также многочисленные приживальцы и приживалки, сидели в столовой за накрытым столом. Ели, однако, только наши два путника -- ели и рассказывали; остальные все не сводили с них глаз, точно не веря, что это они, и ловили на лету каждое их слово. Развесила уши, конечно, и подававшая кушанья прислуга, и толпившаяся в дверях дворня: всем хотелось услышать из собственных уст боярчонков об их похождениях среди волжских разбойников.
Эпизод с персидской княжной те обошли пока молчанием; относительно же своего бегства от казаков допустили некоторую поэтическую вольность: будто бы им удалось во время грозы отвязать незаметно лодку и уплыть, но недалеко уже от берега будто бы лодку их волненьем опрокинуло, и оба спаслись на берег вплавь. Хотя они до костей промокли и продрогли, но искать человеческого жилья по берегу они уже не посмели, чтобы не попасть опять в руки разинцев. Пришлось идти наугад в глухую степь. Наступила ночь, а они все шли да шли, едва волоча уже ноги, пока не набрели на калмыцкий улус. И что же? Начальником улуса оказался тот самый старец-гелюнг, с которым Илюша познакомился на калмыцком празднике в Астрахани. Памятуя услугу, оказанную Илюшей ему и его внучке Кермине, гелюнг принял его с Юрием как родных. От простуды да от переутомления оба брата схватили не то лихоманку, не то огневицу и слегли. Старший оправился уже на третьи сутки, младший же только через шесть недель; провалялся бы, пожалуй, и дольше, кабы не какие-то целебные коренья гелюнга. Тогда их посадили на верблюдов и доставили без особых приключений до Казани. Здесь принял в них живое участие воевода, князь Трубецкой, помнивший Илюшу еще со времени проезда его мимо Казани с капитаном Бутлером на царском корабле "Орел". Приласкал он их, снабдил на дорогу теплыми полушубками, дал им с собой и верного провожатого. И вот, почти нигде не ночуя, в две недели с небольшим они прикатили из Казани в Талычевку.
Рассказывал все это, впрочем, больше Илюша. Юрий временами вставлял поправки, не взглядывая с "тарели", как бы стыдясь, что дал вернуть себя с бегов. Когда же все было рассказано, он вполголоса отнесся к Богдану Карлычу:
-- Не вызвать ли теперь Спиридоныча?
-- Да ведь ты, друг мой, еще и не докушал? -- заметил учитель.
-- Я сыт, безмерно сыт. Сходи-ка за ним, пожалуй! Удалившись в боярскую опочивальню, Богдан Карлыч вскоре возвратился оттуда вместе с Пыхачем. Давно ли наши боярчонки его не видели, а как он изменился, этот жизнерадостный балясник! Он осунулся, похудел, сгорбился, точно постарел не на месяцы, а на целые десять лет. Куда девались его походка вприпрыжку, его шутовские ужимки, его насмешливый задор! Вошел он медленно и шаркая по полу. При виде сыновей своего благодетеля он не выказал особенного удовольствия или даже оживления; в нем как будто притупились все человеческие чувства. Когда же оба брата встали из-за стола ему навстречу, чтобы с ним поздороваться, он только мотнул им головой, словно виделся с ними еще накануне, а Юрию погрозил пальцем:
-- Бог долго ждет, да больно бьет!
В одном он, очевидно, остался себе верен: в своем пристрастии к поговоркам и присловьям.
-- О прошлом, Спиридоныч, что вспоминать! -- сказал Богдан Карлыч. -- Обсудим-ка лучше, как поправить дело.
-- Порассудим, батенька, вкупе, -- прошамкал Пыхач, точно у него во рту и зубов не осталось, -- пораскинем умом. Родитель-то пребывает еще в тяжкой печали, сердитует на своего блудного сына. Узрит его -- неравен час: из себя опять выйдет, осатанеет.
-- Так что же нам предпринять-то?
-- Окаменело у него наболевшее сердце. Уврачевать бы ему, растопить перво-наперво сердце-то словом Божьим, примерно, притчею Спасителя нашего про блудного сына. Там виднее будет, что из сего воспоследует.
-- А что же, идея хорошая: умнее, пожалуй, не надумать, -- одобрил Богдан Карлыч. -- Мы все покамест будем стоять за дверью...
-- Зачем же за дверью? -- возразил Илюша. -- За дверью даже не расслышать, что будет говорить батюшка. Голубчик Спиридоныч! Возьми меня с собой.
-- Ишь, торопыга! Да при тебе он и притчи моей не дослушает...
-- А я спрячусь за печкой. Когда можно будет мне выйти, ты только мигни мне. На меня он ведь не сердит. А после уж мы кликнем Юрия. Ну, пожалуйста, Спиридоныч! Богдан Карлыч, ты хоть поддержи меня, скажи ему, что батюшке никакого дурна от того не будет.
Богдан Карлыч поддержал, и Пыхач сдался.
-- Ну, хорошо, хорошо, благословясь, идем. Подойдя к боярской опочивальне, он просунул голову в дверь.
-- Спит еще!
И, сделав знак Илюше, он вошел на цыпочках к спящему.
Илюша проскользнул вслед. Юрий с Богданом Карлычем остались в ожидании за дверью.
Эта опочивальня была не летняя, просторная и высокая, описанная уже нами, а зимняя, тесная и низенькая, причем чуть не половину ее вдобавок занимала огромная изразцовая печь. Обстановка здесь также была куда проще. От сильно натопленной печи в горнице было жарко и душно. Притаившись в своем темном углу, Илюша мог оттуда со всем удобством наблюдать за отцом, лежавшим вполоборота к нему на простой дубовой кровати. Как он, бедный, тоже изменился! Из полнокровного и тучного старика он превратился в бледного и изможденного старца. Зато черты лица его не были уже искажены параличом, и выражение их было хотя и печальное, но спокойное.
Взяв со столика евангелие в толстом кожаном переплете с медными застежками, Пыхач двинул стулом и громко кашлянул -- очевидно, для того, чтобы разбудить спящего или, вернее сказать, забывшегося только легкой дремотой. Илья Юрьевич, действительно, тотчас открыл глаза.
-- Ты все еще тут, Спиридоныч, не пообедал? -- заговорил он, и Илюше показалось, что голос его также потерял свою прежнюю силу и звучность. -- Велел бы хоть сюда подать себе поесть, попить.
-- Кому дана пища духовная, -- отвечал Пыхач, указывая на Евангелие, -- тот сыт крупицей, пьян водицей. Не прочитать ли тебе, батя, какую притчу Господню?
-- Прочитай, пожалуй.
И, приготовясь слушать, боярин закрыл опять глаза.
-- "Рече же: человек некий име два сына..." -- начал Пыхач читать ему притчу о блудном сыне.
Со времени своих уроков Закона Божия у приходского попа, отца Елисея, Илюша не забыл еще этой замечательной притчи. Но теперь он слушал ее с совсем особенным, благоговейным вниманием: не так ли же точно и Юрий, любимец отца, после всяческих лишений среди чужих людей возвращается покаянным грешником в отчий дом?
Не прочитал Пыхач еще и половины притчи, как боярин беспокойно зашевелился на своем ложе. Когда же чтение дошло до того места, где отец на радостях велит рабам своим облечь вернувшегося сына в "первую" одежду, дать ему на руку перстень, обуть его ноги, заколоть для него "упитанного тельца" и веселиться: "Яко сын мой сей мертв бе, и оживе, и изгибл бе, и обретеся", -- тут Илья Юрьевич не вытерпел и резко прервал чтеца:
-- Довольно!
-- Да притча не кончена, -- возразил Пыхач. -- Далее речь пойдет еще про другого, доброго сына...
-- Довольно, говорю тебе!
-- Но ведь и у тебя, батя, как у того, два сына...
-- Нету меня уже ни единого, ни дурного, ни доброго: Бог дал, Бог и взял!
Сказано это было таким скорбным, безнадежным тоном, что Илюша также не мог уже сдержать себя и выбежал из засады.
-- Дорогой батюшка!
Взглянул отец -- и любовно простер к нему обе руки.
-- Илюша! Ты ли это, мой добрый сын, мой послушный, приветный!
Илюша порывисто осыпал обе руки его поцелуями, а старик притянул мальчика к себе и припал губами к его лбу.
-- Благодарю тебя, Господи! Одного-то хоть пропавшего вернул мне опять...
-- Этот птенчик хоть и отлетел на время, да не пропадал: душою он всегда был при отце, -- заметил тут Пыхач. -- Оставался другой, добрый сын и при новозаветном отце. "Сын мой, -- говорил ему отец, -- ты всегда со мною, и все мое -- твое; радуюсь же я тому, что брат твой был мертв и ожил, пропадал и нашелся".
-- Но мой пропавший уже не найдется, не найдется!.. -- прошептал боярин, и по его впалым щекам потекли слезы.
-- Не скорби, брате: и твой пропавший слетыш найдется...
-- Он уже нашелся! -- подхватил тут Илюша и громко крикнул: -- Юрий, Юрий!
А тот, полуотворив дверь, ожидал только этого зова.
И свершилось ожидаемое чудо: неудержимая радость при виде потерянного сына вдохнула в расслабленного старца утраченную жизненную силу. В нервном порыве он приподнялся с постели и широко раскрыл объятья. А Юрий, прижавшись лицом к его груди и захлебываясь слезами, твердил одно только слово:
-- Прости... прости...
-- Бог тебя простит! -- отвечал растроганный отец и, приподняв за подбородок голову сына, с небывалою нежностью заглянул ему в лицо: -- Да дай же поглядеть на себя... Сокол ты мой ясный!
-- Дело сладилось; не мнил я, признаться, что все сойдет так гладко, -- вполголоса заметил Богдан Карлыч Пыхачу.
-- Как по маслу! -- отвечал тот, потирая от удовольствия руки. -- От сего дня я готов опять колесом ходить. А теперича первым делом спроворить бы нам "упитанного тельца". Постись духом, а не брюхом.
Как с его господином, и с ним совершилось вдруг полное превращение. Ликование его, однако, было преждевременно. Оживленные радостью черты Ильи Юрьевича вдруг омрачились.
-- Постой-ка, сынок, -- строго промолвил он. -- Что сталось, скажи, с тем злодеем Осипом Шмелем?
Юрий изменился весь в лице и отвел в сторону глаза.
-- С Осипом Шмелем?.. -- повторил он и запнулся.
-- Да, что с ним?
-- Ничего... Он все еще там...
-- Где там? На Волге?
-- На Волге.
-- И гуляет все еще на свободе?
-- Да... Он -- сотник ведь в шайке Стеньки Разина...
-- И у тебя духу хватило оставить его на свободе?
-- Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его! -- всплеснул руками Пыхач. -- Ангел Хранитель уберег тебе пропавшего сына...
-- А ты, дурак, молчи, когда я говорю! -- оборвал его боярин. -- По сей день я из-за того Шмеля не оправился еще перед моим царем...
-- Кто Богу не грешен, царю не виноват? -- не унимался непрошеный советчик. -- Сам Сын Божий рече: "Радость бывает на небеси о едином грешнике кающемся, нежели об девятидесяти девяти праведных, не требующих покаяния". Ты же, Илья Юрьич, одной ногой уже в могиле стоишь...
-- Так ему бы меня в нее теперь и совсем уложить?!
-- Нет, батюшка, -- заговорил тут Юрий, и голос его дрожал от горечи обиды. -- Заведомо я тебя печалить уже не буду. Ты гонишь меня назад на Волгу за Шмелем?
-- Да, да, гоню! -- в каком-то исступлении дикого самовластья и упрямства заревел в ответ ему отец. -- Пока он на свободе, ты и на глаза мне не показывайся!
-- Твоя воля, батюшка... Не покажусь...
Бедный юноша хотел еще что-то прибавить, но голос у него от накипавших слез осекся. Он отвернулся к образам, перекрестился и, низко потупив голову, двинулся к выходу. Илюша нагнал его и обхватил обеими руками.
-- Нет, Юрик, не уходи так... Батюшка у нас ведь больной, погорячился...
-- Смири свою гордыню, возложи на себя кротость, -- увещевал со своей стороны старика Пыхач. -- И сынок тогда смирится, погнется перед отцовской волей...
Но у больного от внезапного прилива крови еще более, должно быть, помутилось в голове, и он с пеною у рта захрипел:
-- Вон! Все вон!
-- Уходите, уходите! -- замахал руками и Богдан Карлыч. -- Я останусь при нем.
Не прошло и часа времени, как из ворот усадьбы выезжала та же самая кибитка, в которой давеча приехали оба сына Ильи Юрьевича. Но теперь в ней сидел один лишь старший сын. Никакие убеждения Богдана Карлыча и Пыхача, никакие мольбы младшего брата и сестрицы не могли заставить Юрия остаться в Талычевке хоть бы один лишний день в ожидании, что отец все же смилостивится: две семейные черты Талычевых-Буйносовых -- неодолимое упрямство и непреклонную гордость -- он унаследовал прямо от отца.
-- "Кто сеет ветер -- пожинает бурю", -- проводил его Пыхач изречением пророка Осии, а затем прибавил пророчески уже от себя: -- Не погнулись и переломятся...