НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ ХУЖЕ ТАТАРИНА
Между тем на улице, судя по оживленным возгласам, долетавшим в кибитку, продолжалось единоборство калмычат. Тут к поощрительным крикам на калмыцком языке присоединилось и зычное подзадоривание на русском.
-- Ай молодца, молодчище! Да коленком поддай ему, слышишь, ну? Вот так! Ха-ха-ха-ха!
За громогласным хохотом последовало многоголосое, не менее гулкое эхо.
-- Верно, казаки, -- сказал Стрюйс. -- Как бы сюда не заглянули... Ну, так и есть!
Спущенные над входом в кибитку кошмы раздвинулись, и в отверстии показалась усатая голова в казацкой шапке; за ней вторая, третья, четвертая. По красному рубцу через всю левую щеку у переднего казака Илюша сразу узнал своего старого знакомого, недоброй памяти Осипа Шмеля. Самого Илюшу разбойник сначала и не заметил: все внимание его приковала маленькая плясунья. Он, видимо, был навеселе и в благодушном настроении.
-- Эх, эх! -- сказал он, выступая вперед. -- Да нешто это пляс? Трясогузочка, что побережку скачет, и та, поди, живей хвостом вертит. Вот погляди, поучись, как у нас на Дону пляшут.
И, подбоченясь, он лихо пустился в присядку. Молоденькая калмычка, надувши губки, возвратилась на свое место и отложила в сторону балалайку.
-- Да что ж ты, дурашка, не играешь? -- крикнул ей казак.
Она в ответ с гордым видом покачала только головой.
-- Не хочешь? Цыпленочек ведь, без году неделя из яйца вылупилась, а туда же! И глазенки-то, смотри, какие палючие! Так и стреляют! Год, другой -- лебедушкой, чаровницей станешь, ей-ей! Побожился. Ну, разрюмилась! На поверку-то выходит -- дитятко неповитое. Нагаечкой нешто поучить?
И в воздухе свистнула нагайка. Очень может быть, что Шмель имел в виду только припугнуть "дитятко". Как бы то ни было, нагайка его вызвала общее смятение. Калмыки, конечно, еще лучше голландцев понимали, что дай они этому головорезу прямой отпор, он в хмелю, чего доброго, не остановится и перед смертоубийством: за поясом у него торчат ведь еще кинжал и пистоль; а за спиной его стоят несколько удалых товарищей, как бы ожидающих только его знака.
-- Не замай ее, пожалуй, господин казак! -- кротко заговорил старец-гелюнг, преклоняясь до земли, -- она мне родная внучка...
-- Да сам-то ты, старый хрыч, что за птица будешь?
-- Сам я -- старший гелюнг, старший поп калмыцкого народа...
-- Свят муж, только пеленой обтереть и в рай пустить! Да будь ты хошь распрогелюнг -- мне начхать. А коли ты ей дед, так прикажи ей сейчас играть, тешь мой обычай!
-- Не можно ей играть для чужого человека, да не нашей веры, господин казак.
-- Господин казак! Господин казак! Заладила сорока Якова одно про всякого. Не простой я казак, а сотник славного атамана казацкого Степана Тимофеича Разина!
И, полный сознания своего высокого чина, он гулко ударил себя кулаком в выпяченную грудь.
-- Ежели ты и вправду сотник атамана Разина, -- вступился тут капитан Бутлер, -- то и должен бы держать себя как сотник, а не как пьяный мужик, не срамить своего атамана.
-- Что? Что? -- заревел Шмель, уже свирепея, и приступил к нему с приподнятой в руке нагайкой. -- Да ты-то кто такой, что смеешь говорить так со мною?
-- Я -- капитан царского корабля "Орел"... Рука с нагайкой опять опустилась.
-- Капитан? Гм... Ну, и убирайся на свой корабль, не суй туда носа, куда тебя не просят. Нам, казакам, государевой грамотой все вины наши отпущены, и нету нам тепереча удержу! Толковать нам с тобой больше нечего.
И от капитана он повернулся снова к старцу-гелюнгу.
-- Еще раз, старина, спрашиваю тебя: будет ли твоя внучка играть для меня аль нет?
-- Сказал я тебе, господин сотник, что играть ей для тебя никак не можно...
-- Для меня не сыграет, так сыграет для моего атамана! Да чтоб одной ей у нас скучно не было, так и других девчат с собой тоже сволочем. Гей, братцы-молодцы, хватай каждый одну в охапку!
Самодурное приказание казацкого сотника было принято его подгулявшими товарищами с одобрительным гоготаньем, перепуганными же калмычками -- с воплями и визгом.
Тут, для всех совершенно уже неожиданно, выступил новым их защитником Илюша.
-- Полно вам дурить, ребята! -- крикнул он, и отроческий голос его зазвенел так пронзительно, как у горластого молодого петушка. -- Атаман ваш Разин не подписал еще договора с воеводами. А за ваше буйство воеводы наверно откажут в пропуске на Дон всему вашему войску.
Как ни была затуманена голова бесшабашного сотника, а все же он не мог не понять, что если договор воевод с атаманом не будет подписан, то в ответе прежде всего останется он же, Шмель, и ему несдобровать. В то же время он узнал и нашего боярчонка; а потому счел за лучшее благовидным образом пойти на мировую.
-- Ба, ба, ба! Не сонное ли видение? -- усмехнулся он в лицо Илюше. -- Ты-то, сударик, отколь вдруг повыявился? Аль по братце взгрустнулося? А он-то, бедняга, с тоски по тебе, поди, совсем извелся. Идем-ка с нами: то-то тебе, я чай, обрадуется.
-- Я и так уже буду к вам с воеводами, -- был сдержанный ответ.
-- С воеводами! Под крылышко их прячешься? Эх, паря! Смехота, да и только. Не гораздо ты вслушался и шутки не выразумел; думал, небось, что я с какого умысла, -- ни, Боже мой!
Развязавшийся у разбойника язык еще долго, пожалуй, не умолк бы, не поторопись хозяин кибитки налить ему из большого кувшина в серебряную чарку какой-то жидкости.
-- Да это что у тебя, любезный, водка, что ли? -- спросил Шмель, принимая чарку.
-- Водки вашей русской у нас, господин сотник, нема, -- отвечал калмык с поклоном. -- Это наша калмыцкая рака. Многие русские тоже хвалят, что вкуснее еще водки.
-- Ври больше! "Вкуснее!" Ну, да на нет суда нет.
И, опрокинув себе чарку в глотку, он крякнул и вторично подставил ее под кувшин. Выпив и вторую порцию одним духом, он не возвратил уже чарки хозяину, а преспокойно опустил ее к себе в карман; вместо же того взял из рук калмыка самый кувшин, приложил к губам и, уже не отнимая, опорожнил до половины; после чего передал своим подчиненным.
-- Допивайте, братцы: не обидеть бы хозяина. С добрым человеком я смирнее теленка, -- продолжал он, обводя окружающих посоловелым взором. Остановив его снова на внучке гелюнга, он подмигнул ей полушутливо, полуукорительно. -- Красна ягодка, да на вкус горька! Ну, счастливо оставаться.
И, покачиваясь, он вышел из кибитки, сопровождаемый своими товарищами.
Все оставшиеся вздохнули с облегчением. Голландцы тоже было приподнялись и стали прощаться. Но без угощения их ни за что не хотели отпустить. Угощение оказалось чисто калмыцким. Были поданы два сорта сыра: бозо -- кисловатый и эйзге -- сладкий из овечьего молока; засушенная конина -- махан, оладьи на бараньем сале -- боорцук, пирожные -- мошкоомор и бууркум. Все это с непривычки пахло гостям так противно, что им стоило известного усилия не выказывать слишком явно своего отвращения, и они были очень довольны, когда могли смыть с языка неприятный жирный вкус предложенным им в заключение освежительным кумысом.
Теперь их уже не удерживали. Но крепче всех потряс руку Илюше старец-гелюнг, призывая на его голову благословение великого Будды.
-- Да за что? -- смущенно пробормотал Илюша. -- Я сказал казакам только чистую правду...
-- А почто же никто другой не сказал им чистой правды? Одна радость была у меня в старости -- внучка, а без тебя ее отняли б у меня... И сама она хочет дать тебе одну вещь на память... Кермина! -- окликнул старец внучку, которая, точно ожидая, что вот ее сейчас подзовут, не спускала с них глаз.
Вся вдруг вспыхнув, она подошла к ним, проворными пальцами отвязала от своего головного убора сеточку с цветными ленточками и протянула Илюше, лопоча что-то по-своему.
-- Бери, бери, пригодится, -- сказал ему гелюнг, -- больно, вишь, тебя мошкара заела.
Теперь очередь покраснеть была за Илюшей. Наскоро поблагодарив девочку за доброжелательный, но отнюдь не лестный подарок, он поспешил за голландцами, которые уже выходили из кибитки.