В ЗАПАДНЕ
В течение тех десяти дней, что Стенька Разин со своей вольницей оставался вообще в Астрахани, между ним и обоими воеводами установились по виду самые лучшие отношения: воеводы неоднократно пировали у разбойничьего атамана то в шатре, то на "Соколе"-корабле. Такое, на первый взгляд, странное явление известный наш историк Костомаров объясняет довольно просто: "Немало Стенька расположил их к себе своею щедростью, а воеводы тогда были лакомы..."
Со своей стороны, в некоторое хоть оправдание воевод мы добавим, что в те времена царским воеводам не полагалось от казны никакого жалованья; воеводства так и давались им "на прокормление", и большая или меньшая "лакомость" воевод считалась как бы вполне естественной и законной.
Астраханские воеводы не составляли в этом отношении исключения. По преданию, князь Прозоровский под веселую руку позарился, между прочим, и на роскошную соболью шубу Разина, крытую дорогим персидским "златоглавом".
-- Знатная на тебе шуба, Степан Тимофеич! -- заявил будто бы он. -- Хоть бы мне такую.
-- Какая уж это шуба! -- отозвался будто бы Разин, которому, видно, не хотелось с нею расстаться. -- Не воеводская она, плохонькая.
-- Коли плохонькая, так и жалеть тебе ее нечего.
-- И не пожалел бы, не будь она у меня заветная.
-- Заветная или не заветная -- для меня все едино. Не вытерпел тут атаман, бухнул напрямик: -- Не в зазор, батюшка, твоей воеводской чести, а глаза у тебя больно завидущие: что ни увидят -- то и проглонуть хотят.
Обиделся и воевода.
-- А ты, атаман, на всякого, как волк зубами лязгаешь. Здесь мы на тебя за твою продерзость ополчаться не станем; но в Москве, не забывай, мы -- свои люди: усерднейше ревнуя о благе отчизны можем устроить для тебя не токмо доброе, но и злое!
Отдал тут Разин воеводе шубу, но пригрозил:
-- На тебе шубу, да не наделала бы она тебе шуму! С гостями я учлив; на своем стружке обижать тебя не стану. Зато как пожалую раз и к тебе в твои палаты, так прошу не прогневаться: по-своему тоже гостем буду!
Этой размолвкой отчасти может быть объяснена зверская расправа Разина со стариком-воеводой и его семейством в Астрахани же летом следующего за тем года (о чем подробнее будет рассказано нами в своем месте).
Пока что оба воеводы старались по возможности ладить с грозным атаманом: выборных от казацкого войска снарядили в Москву, а на всякие озорства и бесчинства вольницы в городе и на "неподобное" поведение самого атамана смотрели сквозь пальцы. Героем народным гулял он по улицам, милостиво роняя на ходу бежавшей за ним черни звонкие речи и звонкую монету, а обольщенный им народ кланялся ему в ноги, падал перед ним ниц, хватал его за колени, совершенно чистосердечно его славословя:
-- Раделец ты наш, благодетель, отец родной! Предусмотрительный младший воевода настоял, однако ж, перед старшим на некоторых мерах предосторожности: до Царицына в провожатые Разину был назначен "жилец" [Жильцами назывались, между прочим, выборные от городов дворяне, исполнявшие поочередно разные воинские должности, за что получали особые оклады и вотчины.] Леонтий Плохово, который на всякий случай и перебрался уже загодя на "Сокол"-корабль; от Царицына да Паншина-городка казаков должны были сопровождать пятьдесят стрельцов с сотником, а в Черный Яр была отправлена с нарочным грамота, чтобы на берег казаков отнюдь не пускать и вина им не продавать.
А что же Илюша? Раз еще только побывал он в казачьем стане вместе с голландцами, пожелавшими также воочию ознакомиться с житьем-бытьем "разбойников". Но Юрия ему в этот раз так и не удалось видеть: тот замкнулся в своей каморке, и из слов Кирюшки Илюша должен был заключить, что брат нарочно избегает с ним встречи. До слез огорченный, мальчик излил свою душу мингеру Стрюйсу. Но парусник-голландец, человек глубоко верующий, мог дать ему один только совет: уповать на Бога.
-- Разин с его казаками забыл Бога, -- говорил он, -- и гнев Божий, раньше или позже, их не минует. Награбили они толикое множество всякого добра, что для своего разгула сбывают оное перекупщикам-азиатам просто за бесценок. Фунт лучшего шелку примерно продают за три копейки! Сам я у них не за грех почел вот что сторговать, -- продолжал Стрюйс и, расстегнув кафтан, показал Илюше толстую золотую цепь, которая, обвитая несколько раз вкруг его шеи, спускалась по камзолу до карманчика, где хранились у него часы-луковица. -- У нас в Амстердаме за такую цепь с меня взяли бы не менее трехсот флоринов, а здесь я дал за нее, знаешь ли, сколько?
-- Сколько?
-- Сорок рублей -- на наши деньги семьдесят флоринов! Будь у меня лишние деньги, да я в несколько дней сделался бы Крезом!
При всем христианском благочестии практический голландец не переставал быть дельцом. Илюша понял, что и с этой стороны помощи ждать ему нечего.
Так день шел за днем; десять дней уже улицы оглашались буйными криками и песнями бесшабашных разинцев. На дворе опять смеркалось, и Илюша с тяжелым сердцем готовился идти опять ко сну, когда к нему тихонько постучались. Он отпер дверь и к немалому своему удивлению увидел перед собой Кирюшку.
-- Это ты, Кирюшка! И в такую позднюю пору...
-- Крадучись ушел, -- отвечал Кирюшка, плотно притворяя за собою дверь. -- Окромя Юрия, никому у нас о том не известно.
-- Так ты от Юрия? Что же ему от меня нужно?
-- Это он сам тебе уже скажет. Идем же, идем.
-- Без спросу мне нельзя отлучиться. Вот поутру, как только отпрошусь...
-- Эвона! "Поутру!" Где-то мы тогда уже будем!
-- Что это значит, Кирюшка? Казаки уходят отсюда?
-- Видно, что так.
-- И тайком, без ведома воевод?
-- Молчи, знай, помалкивай!
-- Но ведь провожатый от них, Леонтий Плохово, уже у вас на атаманском корабле?
-- У нас-то у нас, -- усмехнулся Кирюшка, -- да когда-то он с хмеля своего еще проснется!
-- Его нарочно опоили?
-- А то как же; да подбавили к вину еще сонного зелья.
-- Этого так нельзя оставить! -- объявил с решительностью Илюша и двинулся к двери.
Кирюшка заступил ему дорогу.
-- Да ты куда?
-- К князю-воеводе; я ему сейчас все расскажу...
-- Ничего ты ему не расскажешь!
-- Ежели ты, Кирюшка, меня не пустишь, так ведь я на весь дом закричу...
-- И не закричишь. Коли казаки раз положили уйти отсюда, так и уйдут; никакой силой их никто не удержит. А брату твоему у них не поздоровится.
Довод был убедителен. Приходилось идти на сделку.
-- Скажи мне одно хоть, Кирюшка: против самих воевод Разин ничего не злоумышляет?
-- Да что с ними тут без него станется? Нынче же ночью мы снимемся с якоря.
-- И уходите куда?
-- Это уж не твоя забота.
-- То-то, что моя. Коли в море, так они Бог-весть куда еще завезут Юрия!
-- Говорить бы не след; ну да Господь с тобой! Уходим мы вверх по Волге на Камышин.
-- Это другое дело.
-- Так ты пойдешь все-таки проститься с ним?
-- Делать нечего, идем.
-- Давно бы так.
Улизнул Кирюшка с атаманского корабля незамеченным. Но если он рассчитывал вернуться туда так же незаметно, да еще в сообществе Илюши, то ошибся в расчете. В его отсутствие не только был убран схо-день, по которому он перебрался на берег, но и самый корабль не стоял уже на прежнем месте, так как в построении всей казацкой флотилии произошло перемещение, вызванное предстоящим отплытием. Вдобавок поднявшийся над рекой ночной туман и сгустившиеся сумерки едва давали различать общие очертания судов.
На счастье, а может быть, и на несчастье, на бродивших по берегу мальчиков наткнулся казак, которого сотник его отрядил в город за свежим запасом вина и который возвращался теперь оттуда с полною бутылью под мышкой.
-- Вы чего тут шатаетесь, полуночники! -- напустился на них казак.
-- Да я же свой человек, с атаманского корабля, -- с заискивающей развязностью отвечал ему Кирюшка. -- Аль не опознал меня, дружище?
-- Это ты, оболтус? Какой я тебе дружище! Всякая козявка в букашки лезет!
-- Ну, ну, прости; не во гнев тебе слово молвилось. И козявка тоже тварь Божия.
-- Да должна знать свое, козявкино, место. Где был сейчас?
-- Был я в городе, да не по своему хотенью, а по атаманскому веленью.
-- Что ты там мелешь, Кирюшка? -- заметил ему шепотом Илюша.
Тот толкнул его локтем в бок, чтобы молчал, а сам продолжал "молоть":
-- Спосылал он меня вот за родным братцем нашего боярчонка: отвезем его тоже до Камышина.
-- Так бы и сказал. Ну, что же, вам, стало, на атаманский корабль?
-- На атаманский; да не знаем вот, где теперича за темнотой и искать его.
-- А вон там, впереди других.
-- Да туда посуху и не добраться!
-- Ну, ладно, так и быть, на своей лодке подвезу уж вас.
-- Будь отец родной!
Уселись они в лодку к казаку и минуту спустя причалили к "Соколу"-кораблю. Здесь последовал опять опрос со стороны дневального казака. По брошенному им сверху канату оба мальчика вскарабкались на палубу.
Тут вдруг из окружающей тьмы выросла перед ними могучая фигура самого атамана.
-- Вы-то оба отколь?
Природное нахальство сразу покинуло Кирюшку. Путаясь, он залепетал, что гулял-де по берегу, да наткнулся на своего меньшого боярчонка... Но Разин прервал его строго:
-- Не лги! Сказывай сейчас: куда и зачем бегал?
-- Его посылал за мной брат мой Юрий, -- заявил тут без обиняков Илюша.
-- Для чего?
-- Хотел проститься со мной.
-- Проститься? Значит, этот негодник разболтал уже, что мы уходим? А тебе кто выдал? -- обратился Разин к Кирюшке.
-- Никто, батюшка Степан Тимофеич. Слухом земля полнится...
-- Сам подслушал, стало?
-- Ей-ей, нет... Будь я проклят...
Темнота огласилась звонкой пощечиной и воплем Кирюшки.
-- И будешь проклят! -- сказал Разин. -- Ври, да знай меру. Может, и воеводы теперича про то уже знают?
-- Нет, окромя меня, он ни с кем больше не виделся, никому не говорил, -- уверил Илюша, и в звуке его голоса было столько правдивости, что словам его нельзя было не дать веры.
-- Во всяком разе, сударик мой, в город к воеводам ты уже не возвратишься, -- объявил ему успокоившийся атаман. -- Да и братцу твоему с тобой не будет у нас так скучно.
-- Так мы будем с ним отныне уже вместе? -- даже обрадовался Илюша.
-- Вместе, в одних хоромах! -- усмехнулся Разин и приказал Кирюшке приготовить постель новому постояльцу.
-- Вот те и хоромы, подлинно боярские! -- говорил Илюше Кирюшка, отворяя дверцу в низенькую клетушку пространством в квадратную сажень.
Юрий вскочил со своей постели -- мешка, набитого сеном, -- на которую в ожидании брата прилег не раздеваясь.
-- Пришел-таки проститься!
-- Не проститься, а остаться с тобой, -- отвечал Илюша.
-- Две пташки в одной западне! -- добавил от себя Кирюшка. -- За двоих вас атаман-то возьмет и двойной выкуп.
-- Ну, это бабушка еще надвое сказала! -- как-то загадочно возразил Юрий. -- А теперь, Кирюшка, уходи-ка: нам с Илюшей есть о чем еще без тебя потолковать.
И между двумя братьями, снова соединенными после долговременной разлуки, завязалась самая задушевная беседа.
У Юрия не было уже причины скрывать от Илюши настоящую цель таинственного ухода казачьей флотилии. Как, действительно, подслушал мимоходом Кирюшка из разговора Шмеля с другим сотником, сверху от Нижнего шел богатый купеческий караван. Царская грамота, которую разницам отпускались все их прежние вины, была уже в кармане у их атамана. Ждать от воевод какой-либо новой благодати было нечего. А сверху Волги добыча, как по заказу, плыла разбойникам сама в руки. Как же было им упустить такой вожделенный случай?
-- Но и мы своего тоже не упустим! -- говорил Юрий. -- Ты видел ведь под кормою нашего корабля запасную лодочку?
-- Может, и видел, не помню, -- отвечал Илюша. -- А что?
-- Да в ней все дело. Подстерегать караван казаки будут в камышах меж Черным Яром и Царицыным. Как крикнет им атаман: "Сарынь на кичку!", они бросятся на чужие суда, а мы тем часом прыг в нашу лодочку и были таковы!
-- Вместе с княжной?
-- Ну, да, конечно! Когда нас хватятся, мы будем уже на берегу; а им в больших их стругах и к берегу-то не пристать: слишком вязко да мелко.
Пылкость и самоуверенность, с которыми старший брат развивал свой рискованный план, заразили и младшего.
-- Смелым Бог владеет! -- сказал он. -- А с самой-то княжной ты, наконец, сговорился?
-- Случая все еще не было; да и сговариваться нечего. Знает же она от княжича, что я ее, так ли, иначе ли, выручу.
-- А вдруг она еще заупрямится?
-- Заупрямится уйти от разбойников и вернуться к своим?
-- Да почем знать?..
-- Перестань, Илюша, глупости говорить; да это курам на смех!
-- А Кирюшку ты упредил?
-- Теперь-то мы и без Кирюшки обойдемся, все вернее. Какое счастье, Илюша, что ты опять со мною!