НА ХЛЕБ И НА ВОДУ
-- А я вас, други мои, ищу да ищу, -- говорил Богдан Карлыч, осторожно спускаясь по шатким деревянным ступенькам в полутень омшаника. -- Прямо со свету вас и не разглядишь. Что у вас тут?
Мальчики в смущении своем не собрались еще с ответом, как беглец уже ответил за них:
-- Да вот, батюшка, ведем беседу согласную. Повязали они мне, убогому калеке, больную ногу, как мне и не чаялось. Дай им Бог здоровья!
Приглядевшись к окружающему сумраку, Богдан Карлыч различил теперь и сидящего верхом на колоде разбойника.
-- Больную ногу? -- переспросил он. -- Ха-ха! Так вот она, ваша двуногая рыба! Что же вы, милые, прямо мне так и не сказали?
-- Да не хотелось тебя беспокоить... -- пробормотал Юрий.
-- Какое же беспокойство? А справились ли вы с перевязкой? Ну-ка, покажи, любезный.
-- Нечего и показывать, -- уклонился раненый, -- лучше не надо.
-- Да я ведь лекарь. Примочку для тебя они взяли от меня же. Но, может, она для тебя и не годна. Сейчас узнаем.
С этими словами Богдан Карлыч уже прикорнул на корточки перед раненым и взял в руки его перевязанную ногу.
-- Отойди-ка от света! -- сказал он, не оборачиваясь, Кирюшке, отретировавшемуся уже к выходу.
Тот не замедлил воспользоваться случаем, чтобы совсем ускользнуть из омшаника, пока его не притянули к ответу.
-- Забинтовано на первый раз изрядно, -- похвалил Богдан Карлыч, размотав бинт. -- Это что же? Будто ножом вырезано... Гм!
-- Да, он сам себе выковырял пулю, -- брякнул второпях Илюша и, тотчас же спохватившись, прикусил язык.
-- Пулю? -- переспросил Богдан Карлыч. -- То-то вот я и вижу... Где у тебя, Илюша, примочка?
-- Вот, Богдан Карлыч, -- поспешил Илюша подать ему бутыль с примочкой, а затем и остаток своего полотенца. -- Тут и свежий бинт.
-- Ну, вот, смотри, дружок, учись, как это делают, -- говорил наш лекарь, искусно накладывая новую повязку. -- Но скажи-ка, братец, как эта беда могла с тобой приключиться? -- обратился он опять к Шмелю. -- Подстрелили тебя на охоте, что ли?
-- Нет, сударь, своя же оплошка, -- придумал уже разбойник. -- Задел, вишь, ружьем за куст...
Богдан Карлыч с некоторым недоверием воззрился на неумелого стрелка.
-- Постой-ка, брат, постой, -- сказал он, пристально вглядываясь в его черты. -- У тебя на щеке красный рубец, а в царском указе, помнится, была и такая примета...
Он не договорил. Богатырский кулак разбойника железным молотком опустился на его темя, и, не издав ни звука, учитель упал без чувств. Шмелю, очевидно, хотелось сразу отделаться от опасного свидетеля. Не сообразил он сгоряча одного, что жалостливые к нему боярчонки не спустят ему такой расправы с дорогим им человеком. Юрий стал осыпать неблагодарного упреками, Илюша же выскочил из омшаника и закричал не своим голосом:
-- Люди, люди! Помогите!
Омшаник, как сказано, лежал в глубине сада, вдали от жилых построек. Пронзительный крик мальчика был, однако, услышан пчеляком, возившимся со своим сынишкой невдалеке от омшаника, около ульев. Оба бросились на крик. Узнав от Илюши, в чем дело, пчеляк отрядил сынишку домой скликать поскорей побольше народу, чтобы схватить разбойника. Вскоре стали сбегаться с разных сторон дворовые, вооруженные кто чем попало.
Вышедший между тем также из омшаника Юрий объяснил им, что бояться разбойника нечего: он безоружен и, будучи ранен в ногу, без чужой помощи шагу ступить не может. Связать его только, а там обоих -- и его, и Богдана Карлыча -- вынесть из омшаника.
Сказано -- сделано. Несколько детин из более дюжих и смелых, подбодряя и подталкивая друг дружку, ввалились в омшаник, где тотчас и поднялась шумная брань и возня: Шмель, очевидно, не так-то охотно давался им в руки. В конце концов, конечно, его осилили и выволокли оттуда связанным по рукам и ногам, а вслед за тем вынесли гораздо уже бережнее и Богдана Карлыча. Тот, оказалось, был только оглушен увесистым кулаком разбойника и на свежем воздухе стал понемногу приходить опять в себя.
Тем временем весть о поимке боярчонками великого злодея Осипа Шмеля разнеслась уже по всей усадьбе, долетела и до ушей самого боярина. И вот он также показался меж деревьев в сопровождении дочки и целой свиты приживальцев, в том числе, разумеется, и своего ближайшего приятеля и советчика Пыхача.
-- Исполать вам, детушки! -- издали еще крикнул он сыновьям. -- Это вы его ведь накрыли? Так и отпишу воеводе, а он пускай донесет в Москву самому государю. Порода Талычевых-Буйносовых все же сказывается! Да чего вы, словно красные девицы, стыдитесь своей прыти, прячетесь от меня? Глядите смело-весело: вот мы, мол, какие! А это он, злодей? Ну, погоди, голубчик, погоди! Отольются волку овечьи слезки. Да что ты там возишься с ним, Богдан Карлыч?
При предшествовавшей борьбе в омшанике наложенная на рану Шмеля повязка сдвинулась, и кровь забила из-под нее ключом. Сам Шмель и бровью не моргнул, только зубы крепко стиснул. Но Богдан Карлыч, оправясь от обморока, сразу заметил обнаженную рану своего пациента и, присев перед ним наземь, принялся с прежней старательностью исправлять изъян на перевязке.
-- А вот, видишь, кровь останавливаю, -- отвечал он на вопрос Ильи Юрьевича.
-- Хошь и немчин, а все ж таки христианская душа! -- огрызнулся тут в свою очередь Шмель. -- Не то, что твои щенки боярские! Спервоначалу будто бы и сжалились, а там, глядь, и выдали головой!
-- Сжалились над тобой разбойником? Быть того не может! Врешь ты, окаянный пес! -- заревел на него боярин.
-- А вот хошь самих опроси. Не видишь, что ли, что они и глаз-то на тебя вскинуть не смеют. Эх, вы! А еще боярского рода!
-- Не подними ты руки на Богдана Карлыча, от нас про тебя никто бы не узнал, -- пробормотал Юрий в свое оправдание.
-- Что? Что такое? -- вслушался Илья Юрьевич. -- Сейчас сказывай, как было дело?
-- Нет, лучше ничего не говорить, -- отвечал в каком-то ожесточении сын. -- Слышишь, Илюша, ни слова!
-- Вот до чего я дожил! -- воскликнул Илья Юрьевич, и жилы на лбу у него зловеще налились. -- Родной сын подучивает брата не слушаться отца!
-- И охота тебе кипятиться, батя! Упрямством он в тебя же ведь пошел, -- вполголоса старался урезонить его Пыхач, а затем обратился к младшему его сыну: -- Ты, Илюша, у нас порассудливей. Признайся-ка прямо, так, мол, и так. Повинную голову и меч не сечет. Опосля все ведь и без того откроется.
-- Юрий молчит, так и я смолчу, -- уперся теперь и Илюша.
-- Ай да умники-разумники! -- презрительно усмехнулся Шмель. -- Хватились шапки, как головы не стало. Отвратилась от вас душа моя! Таить мне теперь от родителя вашего нечего! Поведаю я тебе, боярин, все, как было. Будь я анафема, коли солгу! А ты сам уж потом рассуди, чем наградить сынков, медовым ли пряником аль березовым веничком.
Коротко и без прикрас рассказал он главные обстоятельства дела. По мере того как Илье Юрьевичу становилось ясно, что сыновья его заведомо укрыли в омшанике разбойника, чтобы, вопреки государеву указу, избавить от законной кары, раздражение его все более росло.
-- Я выбью из вас эту дурь, на сем месте выбью! -- загрохотал он громовым голосом. -- Батогов сюда! Ну, что же? Аль слово мое уже не властно?
Несколько человек из дворни бросились вон со всех ног исполнить волю своего грозного властителя.
Лицо Юрия покрылось мертвенной бледностью. Но он крепко сжал только руку стоявшего около него брата и повторил ему шепотом:
-- Молчи!
Сестренка же их не выдержала и умоляюще обняла отца:
-- Милый батюшка!..
Илья Юрьевич оттолкнул ее от себя так грубо, что девочка отлетела в сторону и растянулась на земле. При этом она, должно быть, сильно ушиблась, потому что громко вскрикнула, заплакала и в первую минуту не могла даже встать. Поднял плачущую на ноги Богдан Карлыч, при чем не утерпел, укорил ее отца:
-- Сказать тебе, Илья Юрьевич, совсем моим решпектом: дочку-то зачем обижаешь? Натура у нее тонкая, деликатная...
-- Отвяжись ты со своим "решпектом"! -- оборвал его боярин.
Но тот еще не отвязался:
-- А резолюцию насчет шалунов не отложишь ли лучше до утра?
-- И то ведь, Илья Юрьевич, -- поддержал тут Пыхач. -- Утро вечера мудренее. Сдурили они не с какого злого умысла...
-- Ты-то, Емелька, чего еще суешься? -- буркнул и на него Илья Юрьевич. -- Учинились они ослушными государеву указу, а теперь, вишь, и мне, своему родителю, не хотят ответ держать.
-- Да почему не хотят? Потому, не во гнев тебе молвить, что уродились в тебя же, как и сам ты, непокорливы. К утру одумаются, и ты утихомиришься... Утро вечера мудренее.
-- Заладил одно, дурак!
-- А ты больно уж умен, батя, -- продолжал "дурак", понижая голос, -- сгоряча отхлещешь сынков своих батогами до обумертвия при всем народе, как последних смердов, и себя-то, и их обоих перед всем светом навек ославишь. Станешь клясть потом день рожденья своего -- да уж ау! Сделанного не воротишь!
Говорилось это так тихо, что окружающим не было слышно. Тем более было общее удивление, когда боярин внял совету "Емельки-дурака".
-- Добро! Обождем до завтрего... -- объявил он, отдуваясь, как от жаркой бани. -- Ты, Богдан Карлыч, посадишь их обоих до утра на хлеб и на воду.
-- Я рассажу их врозь, -- отвечал учитель. -- Илюшу возьму к себе...
-- А это, батюшка, уж твоя забота. Но где же первый всему заводчик, шалопут этот, Кирюшка? Сказать Кондратычу, чтобы к утру мне его представил, а не представит, так с самого шкуру сдеру!
-- Живодер ты, боярин, как погляжу, не из последних, -- заметил тут с наглой усмешкой Шмель. -- Меня-то хошь в целости воеводе предоставишь: с одного вола двух шкур не дерут.
-- Ну, это бабушка еще надвое сказала! С тобой, дружище, наши счеты не покончены. На прощанье завтра накормим тебя тоже -- чем богаты, тем и рады, хоть березовой кашей, а то, может, еще и чем послаще. Утро вечера мудренее!