ЧЕМ ХОРОШ БЫЛ ЦАРЬ БОРИС

-- А что, Степан Маркыч, -- спросил дикарь, -- ты недавно ведь из наших краев: правда ль, что царь Борис теперь народ из своей казны кормит?

-- Бают кормит, -- отвечал Степан Маркович, -- по 50 тысяч денег [То есть копеек, которых 100, как и теперь, составляли рубль.] на нищую братию в день раздает да по тысячам четвертей хлеба из царских закромов своих за полцены отпускает, а вдовицам, бедным да сиротам -- тем и безденежно.

-- Безденежно -- пссь! Выгодное дело, гешефт! -- не утерпел ввернуть тут свое слово хозяин корчмы, чутко прислушивавшийся из-за стойки к беседе гостей и понимавший, видно, также по-русски. -- А мы-то не то слышали...

-- Что же ты, братец, слышал? -- через плечо спросил Биркин.

-- Слышали... Да вы что, добродию, господин честной: купец торговый тоже будете?

-- Купец, да.

-- Хе-хе! Ловкие вы люди, уй, ловкие, умелые! Купец нахмурился.

-- Слышали мы, что вы с тех царских магазинов хлеб за гроши покупали, а бедным людям за карбованцы продавали. Ото процент, ото гешефт!

Биркина передернуло.

-- Молчи, собака! -- с сердцем произнес он. -- Собака есть, да палки нет.

-- Да статочное ли дело, Степан Маркыч? -- воскликнул Михайло. -- Одни православные на счет других корыстуются, когда надо всеми смерть висит!

-- Э, милый человек! Двух смертей не бывать, а одной не миновать. Ты вот сам поразмысли: что такое тысяча, другая четвертей хлеба на все царство московское? Ведь это, почитай, на душу чуть не по зернышку придется. А куплей-продажей торг стоит: перекупить, перепродать -- ан в карман-то, глядь, лишний рубль и перепал.

-- А каждый рубль души христианской стоит!

-- Кому на роду написано помереть, тому все одно не жить. Дело житейское! А царю Борису Феодоровичу все же щедрота его на том свете зачтется. Воистину сдержал он, памятует слово, что дал всенародно при выборе на царство! "Бог свидетель, -- обещал он, -- что никто в моем царстве не будет нищ и наг!" И, тряся верх своей рубахи, примолвил: "сию последнюю разделю с народом". И, по сказанному, как по писанному, сирым и вдовым заступник, нищей братии щедрый податель; никого, самих мертвых не забывает: по улицам тела их подбирать велит, обмывать да одевать в чистые рубахи, обувать в красные коты, а там со всем почетом в скудельницах хоронить.

Молодого дикаря практическая философия торгового человека не совсем, казалось, еще убедила.

-- Народ теперь, значит, меньше ропщет? -- спросил он.

-- Меньше ли, больше ли -- где весы возьмешь взвесить? -- осторожно отозвался Биркин.

-- Так жить-то на Руси не легче прежнего?

-- Не легко, милый человек, не легко.

-- И Годунова все клянут?

-- Есть и такие, что не одобряют, очень не одобряют. Да на всех нешто угодишь? Вот хошь бы ваша братия, мужики да холопы, клянут кабалу: "Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!" А каково-то, скажи, жилось вам до этой кабалы? Кто посильнее из вельмож да попов, тот вас и за чуб, и переманит, а мелкопоместные бары хошь волком вой, совсем без рук. Ну, а теперича шабаш: у кого кто закрепился, на того и трудись. За то и спасибо царю Борису Федоровичу, что не вельможным одним мирволит, а и о простых мирянах печется.

-- А вас-то, торговых людей, разве он не теснит?

-- Нас? -- будто удивился Биркин. -- Чем же, примерно?

-- Как чем? Сколько немцев-то этих к нам напустил, каких льгот им надавал! И валят они к нам, что саранча залетная, из Гданска, из Любка, из свейского королевства, из аглицкой земли, буймистров своих и ратманов подсылают; а Годунов их, как великих послов принимает, не знает как и чем ублажить: отводит им на Арбате боярские хоромы; жалует их кафтанами на шелку, из бархату, из золотой парчи; оделяет деньгами по пятьдесят рублей на брата; оделяет землею с сотнями душ, а о всяком съестном: мясе да рыбе, масле да сыре, вине, пиве да меде -- и разговаривать нечего; за царский стол свой, за царскую хлеб-соль сажает; первым боярам своим велит земно кланяться дорогим гостям, прислуживать. И возносит его, понятно, хитрая немчура превыше царя небесного, славословит великодушие государя московского; а мы-то, люди русские, православные, глядючи, только облизывайся да усы обтирай!

Патриотический пыл молодого полещука разжег понемногу и степенного торгового человека. Степан Маркович духом опорожнил свою кружку и с таким азартом брякнул ее на стол, что вся посуда на столе зазвенела.

-- Все бы это еще куда ни шло, -- промолвил он, -- пускай бояре шею гнут -- и им не мешает; но что и взаправду обидно, так это то, что проходимцам этим дают жалованные грамоты на беспошлинный торг по всей Руси!

-- Да кто дает-то? Все тот же Годунов!

Биркин уже спохватился, что, пожалуй, сболтнул лишнее, и поторопился свернуть беседу на более мирное поле.

-- Да ведь не даром же им и честь такая, -- мягче заговорил он, -- мы, русские, что ни толкуй, народ темный, а меж них, немцев, такие есть штукари -- просто ума помрачение! Вот хоть в последнюю побывку мою в Москве, зашел как-то на Неглинной к часовнику одному, из Любка родом. Гляжу: часы боевые стоячие, с боем и пере-часьем, с планидами да с альманаками (царю Борису Феодоровичу, слышь, в дар из-за моря присланы да к часовнику этому в починку отданы были). Поверишь ли: бьют во все часы да перечасья в колокола да колокольчики, на разные голоса, и выходит это из часов сам Спаситель наш Иисус Христос со двенадцатью святыми отцами-апостолами. Бог ты мой! Глядишь -- и сам не знаешь: отвернуться ли поскорее, аль осениться крестом? Люди тертые ведь, дошлые: чтобы нас, православных, обморочить, с истинной веры сбить, и мудрящие часы-то эти, может, соорудили?

-- Нет, Степан Маркыч, -- возразил Михайло, -- иноверцы они, еретики, -- точно, но все же на того же, поди, Христа нашего молятся. И кое-что доброе мы от них, пожалуй, переймем. Не одних проходимцев-штукарей залучил к себе Годунов, надо честь ему отдать; залучил он и разных мастеров навычных: суконников, рудознатцев, чтобы ремеслом своим народу послужили. Вызвал он и ученых людей, чтобы школы у нас всякие завести, уму-разуму сызмала детей наших учить [Борис Годунов состоял в переписке с ленциатом прав Тобиасом Лонциусом в Гамбурге относительно устройства в России не только школ, но и университетов.]. Ума за морем, правда, не купишь, коли дома его нет; а все ж таки кое-что от них переймем. И за это царю Борису многое простится. Ученье -- свет, а неученье -- тьма.

Степан Маркович, недоумевая, уставился на дикаря.

-- Да сам-то ты, Михайло Андреич, никак тоже грамотный? -- спросил он.

-- Мм... не умудрил Господь... -- замялся Михайло, точно застигнутый врасплох.

-- Послушай, добрый молодец, -- продолжал Биркин, -- скажи-ка мне по чистой совести, взаправду ли ты крестьянский, а не боярский сын?

Михайло заметно покраснел, принужденно рассмеялся и взялся за кружку -- не с тем, казалось, чтобы пить, а с тем, чтобы заслониться от слишком внимательно устремленных на него глаз собеседника.

-- Твоим бы медом да нас по губам! -- сказал он. -- А мед-то и то ведь весьма даже изрядный.

Тут щекотливая для него тема была и без того прервана: послышался конский топот и лай волкодава. Топот замолк за околицей; кто-то по-польски окликнул хозяина. Иосель Мойшельсон опрометью выбежал на улицу. Вслед за тем донесся опять стук лошадиных копыт: всадник помчался далее. Содержатель корчмы с развевающимися полами кафтана впопыхах влетел назад в дом и, как угорелый, заметался по горнице, клича дочь и батраков своих, того же израильского племени.