ЗАСОСАЛО!
Один только пан Тарло не прикоснулся губами к своему кубку. Он стоял в стороне от всех и сумрачно исподлобья следил глазами за молодым русским князем. Быть может, под магнетическим действием этого неотступного взора Курбский вдруг заметил своего тайного недруга и, вспомнив, как неблаговидно несколько минут назад обошелся с ним, дружелюбно подошел к нему.
-- Чокнемся, пане Тарло, -- сказал он. -- Я премного ведь виноват перед вами; но могу вас заверить...
-- Я не буду пить! -- отрывисто буркнул пан Тарло и плеснул все вино из своего кубка под ноги Курбскому, а самый кубок швырнул далеко в сторону.
Курбский вспыхнул.
-- Что это значит, пане?
-- Это значит, князь, что так между нами делу не кончиться. Надеюсь, что у вас найдется теперь, для объяснений со мною, полчаса времени?
Курбский нахмурился и пожал плечами.
-- Извольте.
-- Так пройдемте в лес.
Оба повернули в лесную чащу.
-- Ты куда это, Михайло Андреич? -- раздался позади их голос Димитрия.
Непривычный к каким-либо уверткам Курбский замялся. Но тут припомнился ему уложенный им давеча медведь.
-- Да вот хочу показать пану Тарло нашего медведя, -- отвечал он.
-- А мы людей вам дадим, чтобы самим вам с ним не возиться, -- подхватил князь Константин и крикнул четырем хлопцам, чтобы следовали за панами.
Нечего было делать: два противника покорились и в суровом молчании вошли в бор, сопровождаемые непрошеным конвоем. Вскоре они приблизились к тому месту, где должен был лежать убитый медведь. Но что же это такое?
-- Кто-то там уже управляется с нашею добычею! -- воскликнул Курбский.
На звук его голоса какой-то человек, наклонившийся над медведем, разогнул спину и, как только завидел приближающихся, опрометью кинулся в кусты.
-- Никак ведь Юшка? -- заметил один из хлопцев.
-- Юшка и есть, -- подтвердил другой. -- Ишь, плут естественный, где спасается! Ловить его, что ли, ваша милость?
-- Ну его, Господь с ним! -- сказал Курбский и направился к убитому медведю.
Оказалось, что особенно лакомые части зверя -- лапы -- были уже отсечены; но вор, застигнутый врасплох, не успел захватить их с собой.
-- Облегчил нам только дело, -- промолвил Курбский и приказал хлопцам подобрать медведя, прибавив, что сам он с паном Тарло скоро будет также к месту общего привала.
Когда мерные звуки шагов удаляющихся с тяжелою ношей умолкли, он обернулся к своему недругу:
-- Что прикажете, пане?
-- Рассуждать нам с вами, сударь, я полагаю, не о чем, -- был отрывистый ответ. -- Ни вы, ни я не выносим друг друга, что оба мы, кажется, достаточно уже доказали на деле. Кому из нас уступить место другому -- может решить только меч или пуля.
-- Я не отказываюсь, -- просто отвечал Курбский. -- Но все мы под Богом ходим. Одному из нас, может статься, суждено не встать...
-- Не иначе!
-- Но, не говоря об угрызениях совести, оставшийся в живых должен же очистить себя перед людьми; а так как, кроме Бога, свидетелей у нас с вами тут никого нет...
-- Вы, сударь, я вижу, уже на попятный! -- заревел вне себя пан Тарло и, выхватив саблю, ринулся на Курбского. -- Защищайтесь, ежели не хотите, чтобы вас считали подлым трусом!
Курбскому ничего не оставалось как защищаться. Но поединок, на этот раз по крайней мере, не имел кровавой развязки. Едва лишь скрестились их сабли, как за ближними кустами грянул ружейный выстрел, и пуля, свистя, сорвала с Курбского шапку. Оба дуэлиста оглянулись: между лесною зеленью мелькнул и скрылся пригнувшийся к земле человек.
-- Юшка! -- вскричал Курбский и, забыв уже своего ближайшего врага, пана Тарло, бросился вдогонку за беглецом.
Последний был шагов сто впереди, но Курбский был ростом значительно его выше, и, хотя смертельный страх придавал малодушному убийце крылья, разделявшее их расстояние с каждой секундой сокращалось. Бросив уже ружье, мешавшее ему бежать, Юшка, подобно настигаемому борзыми зайцу, растерянно метался в глухом бору то туда, то сюда, поминутно спотыкаясь о древесные корни и моховые кочки, увязая в болотистой почве. Курбский, напротив, проведя целые месяцы дикарем в глуши Полесья, совершенно инстинктивно избегал эти естественные препятствия и летел вперед как бы по ровной плоскости.
Не более десяти шагов оставалось между ними, когда перед Юшкой открылась низменная, необыкновенно цветущая, ярко-зеленая поляна.
-- Стой! Стой! Это трясина! -- предостерег его Курбский, хорошо знавший по опыту, как мало можно было доверять заманчивому виду таких полян в во-льшских лесах.
Юшка либо не расслышал толком, либо просто не поверил чистосердечию своего преследователя. С разбегу прыгнул он вниз на поляну -- и тут же по щиколотку увяз в мягком грунте.
-- Назад, несчастный! Тебя засосет! -- кричал Курбский и подбежал к самому краю предательской топи.
На ошалевшего от страха убийцу нашло полное затмение. Ему чудилось, что Курбский хватает его уже за ворот, и он, выдернув сперва одну ногу, потом другую, без оглядки побежал далее. Напрасно Курбский кричал ему вслед. Увязая все глубже: по колено, выше колена беглец, с помощью уже рук, с неимоверными усилиями добрался-таки до средины болотистой поляны. Но тут он погрузился по пояс и не мог тронуться ни взад, ни вперед. Теперь, перед лицом неизбежной смерти, он воззвал, наконец, о помощи к своему врагу.
-- Михайлушко! Князь-голубчик! Вызволи, Христа Бога ради! Не дай сгинуть без покаяния...
Злоба в сердце Курбского против убийцы совсем отошла, уступив место человеческой жалости. Но пособить погибающему ни он, ни один смертный уже не мог бы: лезть за ним туда, в бездонную трясину -- значило без всякой пользы погибнуть вместе с ним.
-- Зачем ты не слушал меня! -- говорил Курбский, -- ведь кричал я тебе, что засосет. А теперь аминь!
-- Батюшки мои! И то засасывает... так и втягивает... Князь! Родимый ты мой! Не серчай на меня, грешного, не оставь, спаси только, вовек не забуду!
И бедняга с воплями отчаяния простирал к берегу обе руки; волосы на голове ею стояли от ужаса дыбом, а по бледному зеленоватому от отражения ярко-зеленой поляны лицу его текли крупные слезы. Глядя на него, сам Курбский невольно прослезился.
-- Я-то уж простил тебя и рад бы сейчас подать тебе руку, да, вишь, не достать: отбежал ты больно Далеко. Одно теперь, дружище: молись Богу и кайся!
-- Каюсь я, миленький мой, ах, как каюсь! Будь они прокляты, трижды прокляты, искусители окаянные!
А меня, вишь, за них Господь карает... Ой-ой, тону! Совсем тону?..
Над изумрудною поверхностью цветущего болота виднелись только взъерошенная голова и две приподнятые руки. В это время Курбский заметил около себя и пана Тарло, который молча подал ему слетевшую с него от пули Юшки шапку. Тонущий также увидел вновь подошедшего и взмолился к нему, как к последнему якорю спасения:
-- О, пан! Ясновельможный пан! Хошь ты-то выручи! Оба же мы равно грешны, оба поджигали...
-- Что он брешет такое? -- обратился озадаченный Курбский к пану Тарло.
-- Лгун бесстыжий! -- вспылил тот и выхватил из-за пояса пистоль. -- Заткнуть тебе лживую глотку...
Курбский, однако, вовремя остановил его руку.
-- Не троньте его, пане! Не видите разве, что сам Небесный Судия вершит над ним свой высший суд?
Еще минута -- и без умолку вопивший утопленник мгновенно затих: болотная гуща дошла ему до губ; а там не стало видно уже ни головы, ни рук: осталась прежняя ровная, красиво зеленеющая поляна, и только со средины ее обманчивой поверхности доносилось еще бульканье, как бы от пускаемых пузырей.
-- Засосало... -- прошептал про себя Курбский, набожно обнажил голову и перекрестился. -- Упокой Господь его душу!
Пан Тарло был, по-видимому, также потрясен и стоял в безмолвном раздумье.
-- Что же, пане? -- обратился к нему Курбский. -- Теперь, коли угодно, я опять к вашим услугам. Только отойдемте дальше: здесь, воля ваша, не место...
Пан Тарло, как большинство его единоверцев, был суеверен, а потому и фаталист. Он сам же первый миролюбиво, с некоторою разве театральностью, протянул Курбскому руку.
-- Божественный Промысл явно хранит вас, любезный князь, сказал он. -- Он отвел от головы вашей руку убийцы, а самого убийцу тут же смерти предал. Жизнь ваша, стало быть, еще нужна Ему, и рука моя, конечно, уже не поднимется на вас, если вы только не станете сомневаться в моей храбрости...
-- О, нет, пане! -- отвечал Курбский, искренне пожимая поданную ему руку. -- О храбрости пана Тарло я столько наслышан, что завидовал бы вам, кабы сам ведал, что такое страх. Еще раз, впрочем, приношу вам повинную: погорячился я давеча...
-- Ну, и ладно, и будет! -- перебил его окончательно примиренный противник; по польскому обычаю обнял его обеими руками за плечи и троекратно приложился надушенными усами к его щекам.
Надо ли прибавлять, что по возвращении к привалу, они осушили по доброму кубку. Для остальных охотников, по-прежнему пировавших, рассказ пана Тарло о последних минутах Юшки был только как бы эффектной трагической интермедией среди целой серии собственных их комических былей и небылиц из охотничьей жизни.