(ИЗЪ ЛИТЕРАТУРНЫХЪ ВОСПОМИНАНІЙ ШЕСТИДЕСЯТНИКА).
Въ сентябрѣ 1866 года скончался Дудышкинъ, "второй" редакторъ "Отечественныхъ Записокъ", фактически заправлявшій всей редакціей; а вслѣдъ затѣмъ, по особому соглашенію "перваго" редактора и издателя этого журнала, Краевскаго съ Некрасовымъ, послѣдній сдѣлался настоящимъ хозяиномъ "Отечественныхъ Записокъ". Докторъ Ханъ, имѣвшій свою собственную типографію и самъ издавшій уже нѣсколько книгъ, счелъ моментъ наиболѣе удобнымъ для основанія новаго литературнаго органа "умѣреннаго" направленія. Назвалъ онъ его,-- не совсѣмъ, пожалуй, удачно -- "Всемірнымъ Трудомъ". Расчетъ же его оказался въ томъ отношеніи вѣрнымъ, что большинство прежнихъ сотрудниковъ "Отечественныхъ Записокъ" не отказалось принять участіе въ новомъ журналѣ. Въ числѣ ихъ былъ и я, начинающій еще писатель. Для большаго сплоченія своихъ сотрудниковъ докторъ Ханъ "прикармливалъ" ихъ: по средамъ мы собирались у него на "стаканъ чаю", за которымъ слѣдовала всегда и закуска.
Въ одну изъ такихъ средъ Писемскій, напечатавшій ужъ во "Всемірномъ Трудѣ" своихъ "Самоуправцевъ", долженъ былъ прочесть намъ свою новую драму: "Поручикъ Гладковъ", предназначенную для этого же журнала. Однажды прежде мнѣ удалось уже слышать Писемскаго на одномъ публичномъ чтеніи, гдѣ онъ съ неподражаемымъ искусствомъ читалъ отрывокъ изъ своего романа "Богатый женихъ". А теперь представлялся случай услышать отъ него цѣлую драму! Понятно, съ какимъ нетерпѣньемъ я ожидалъ среды.
Жилъ докторъ Ханъ въ то время на Болотной улицѣ (теперь Коломенская) въ небольшомъ деревянномъ домикѣ. Еще въ переднюю до меня донеслись изъ хозяйскаго кабинета два знакомыхъ голоса: самого редактора и присяжнаго критика "Всемірнаго Труда" -- Соловьева:
-- Да мы залучили уже и Островскаго, и Писемскаго...
-- Мало, Мануилъ Алексѣевичъ, мало! Дайте намъ Тургенева и Толстого!
-- И ихъ пригласимъ, когда журналъ пойдетъ въ ходъ.
-- Да для этого-то и нужно ихъ участіе! Теперь, когда безвкусіе распространяется прогрессистами, намъ для художественныхъ произведеній нельзя жалѣть денегъ.
-- Вы, Николай Ивановичъ, считаете деньги въ чужомъ карманѣ. Послѣдній номеръ мнѣ и безъ того обошелся въ двѣ тысячи...
На этомъ мнѣ пришлось прервать ихъ разговоръ и войти въ хозяйскій кабинетъ. Кабинетомъ въ обыкновенномъ смыслѣ слова, впрочемъ, его нельзя было назвать: вмѣсто книжныхъ шкаповъ, по стѣнамъ было только нѣсколько полокъ съ собственными изданіями хозяина, а письменный столъ замѣнялся небольшой конторкой. О какихъ либо украшеніяхъ, какъ-то: картинахъ. бюстахъ или коврахъ, не было и помину.
Самъ Мануилъ Алексѣевичъ стоялъ за своей конторкой, на которой были разложены корректурные листы. Не думаю, чтобы ему было уже сорокъ лѣтъ; но въ курчавыхъ, темно-каштановаго цвѣта волосахъ, въ густой, подстриженной бородкѣ его пробивалась уже сѣдина. Своимъ простымъ, непритязательнымъ видомъ, а также семитическими чертами лица онъ скорѣе напоминалъ зауряднаго конторщика, чѣмъ редактора-издателя "толстаго" журнала. Увидѣвъ меня, онъ съ своей всегдашней спокойной привѣтливостью протянулъ мнѣ руку:
-- Здравствуйте. Пройдите, пожалуйста, въ гостиную, да возьмите съ собой и Николая Ивановича. Хорошо, хорошо! кивнулъ онъ Соловьеву: -- послѣ договоримъ; вы видите вѣдь, что мнѣ надо сдать еще въ типографію корректуру.
Николай Ивановичъ нехотя послѣдовалъ за мною въ гостиную.
-- Горбатаго одна могила исправитъ! пробормоталъ онъ.-- И этотъ коммерсантъ хочетъ руководить литературнымъ вкусомъ нашего общества!
Лично я пользовался почему-то особеннымъ благоволеніемъ Соловьева,-- быть можетъ, потому, что былъ благодарнымъ слушателемъ его эстетическихъ разглагольствованій. Странныя противорѣчія, право, встрѣчаются въ природѣ человѣка: проповѣдуетъ онъ одно, а самъ дѣлаетъ другое; совершенно какъ Пушкинскій "отшельникъ":
"Какъ въ церкви васъ учу, такъ вы и поступайте;
Живите хорошо, а мнѣ не подражайте".
Будучи самымъ ярымъ поборникомъ искусства для искусства, красоты и въ поэзіи, и въ жизни, Соловьевъ ни мало не заботился о томъ, чтобы придать своей собственной неприглядной внѣшности нѣкоторую,-- не говорю уже: красоту или привлекательность,-- а хотя бы порядочность, что было бы вполнѣ естественно въ его годы (ему едва ли минуло тогда уже тридцать лѣтъ). Малаго роста, невзрачнаго вида, онъ и одѣвался крайне небрежно, не имѣлъ при себѣ для своихъ длинныхъ волосъ ни щеточки, ни гребенки, и не обращалъ никакого вниманія на свои ногти, которые были неизмѣнно "въ траурной рамкѣ". Объяснялось это, конечно, его необыкновенною разсѣянностью. Зато какъ свѣжъ и чистъ былъ онъ душою! Какъ искренно восторгался всякими, новымъ произведеніемъ не только корифеевъ литературы, но и менѣе талантливыхъ пріятелей своихъ: Лѣскова и Всеволода Крестовскаго!
Оба они были уже въ гостиной и собрали около себя небольшую аудиторію. Лѣскову было тогда 35 лѣтъ, Крестовскому 27. Первый изъ нихъ, извѣстный въ то время читающей публикѣ только подъ псевдонимомъ Стебницкаго, своими тенденціозными романами имѣлъ уже у "консервативныхъ" читателей большой успѣхъ; являясь же въ обществѣ, онъ, благодаря своему энергическому обращенію и рѣзко выражаемымъ взглядамъ, быстро овладѣвалъ общимъ вниманіемъ. Соперникомъ его на этомъ полѣ могъ выступить только другъ его -- Всеволодъ. Кто знавалъ Крестовскаго лишь впослѣдствіи солиднымъ полковникомъ съ хроническимъ кашлемъ и одышкой, охотнѣе всего дебатировавшимъ на политическія темы, тому трудно, конечно, представить его себѣ жизнерадостнымъ молодымъ штатскомъ, которому стеклышко въ глазу, при свѣтской развязности и умѣньи одѣваться, придавало какъ бы нѣкоторую фатоватость. Но впечатлѣніе это тотчасъ терялось, когда онъ начиналъ что нибудь разсказывать: онъ всѣмъ существомъ отдавался своему разсказу, нервно моргая и подергивая плечомъ, и огнемъ своимъ зажигалъ всѣхъ слушателей.
Въ сторонѣ на диванѣ сидѣли только двое: сухощавый старикъ съ гладко выбритымъ лицомъ и живыми, острыми глазами, Милюковъ, котораго я уже видѣлъ прежде, и незнакомый мнѣ еще, среднихъ лѣтъ мужчина съ лысиной во всю голову и добродушно-апатичной миной. На мой вопросъ о немъ, Соловьевъ объяснилъ, что это -- Ахшарумовъ, который, дескать, даетъ для нашего журнала "капитальнѣйшую" вещь -- "Граждане лѣса", яко бы сказку, но глубоко соціальнаго значенія.
-- Такъ значитъ не для дѣтей? спросилъ я.
-- О, нѣтъ! "Граждане лѣса" -- это разныя лѣсныя животныя, которыя, по указанію одного ссыльнаго, учреждаютъ конституціонное царство. И сколько наблюдательности, сколько юмора въ отдѣльныхъ сценахъ! Одна прелесть!
Докторъ Ханъ, покончившій между тѣмъ съ своей корректурой, то и дѣло заглядывалъ въ переднюю, начиная уже безпокоиться, что самый почетный гость, пожалуй, и не будетъ. Но безпокоился онъ напрасно: около десяти часовъ въ дверяхъ показалась тучная фигура ожидаемаго.
Чиновники того времени по большей части брили бороду, особенно въ провинціи. Писемскій, хотя и состоялъ совѣтникомъ губернскаго правленія (если не ошибаюсь -- тверского), но вольнодумно отпустилъ себѣ и усы и бородку,-- что придавало его широкому, типически-великорусскому лицу видъ раздобрѣвшаго барина "добраго стараго времени".
-- Заспался, не взыщите, извинился онъ передъ хозяиномъ:-- проклятая привычка -- отдыхать послѣ обѣда.
Скоро ли всѣ эти господа съ нимъ поздороваются! скоро ли самъ онъ допьетъ свой стаканъ чаю! Наконецъ-то!..
-- Ну, что же, начнемъ, сказалъ онъ, подходя къ выдвинутому на средину комнаты овальному столу съ двумя свѣчами и стаканомъ сахарной воды.-- Прошу забыть нашъ вѣкъ и перенестись во времена Биронщины.
Усѣвшись поудобнѣе въ пододвинутомъ ему хозяиномъ креслѣ, онъ раскрылъ передъ собою объемистую рукопись, состоявшую изъ отдѣльныхъ листковъ въ четвертушку. Мы всѣ поспѣшили запастись стульями и размѣститься вокругъ,-- и чтеніе началось.
Драма "Поручикъ Гладковъ" принадлежитъ не къ лучшимъ произведеніямъ Писемскаго. Но что значитъ хорошее чтеніе! По мѣрѣ того, какъ одна сцена смѣнялась другою, передъ нами проходилъ рядъ живыхъ людей и жизненныхъ картинъ, возставала все ярче эпоха Бирона. Между отдѣльными актами читающій дѣлалъ небольшую передышку, и тогда все кругомъ оживало, вполголоса обмѣнивалось между собой впечатлѣніями. Какъ только авторъ принимался опять читать -- все разомъ умолкало и обращалось въ слухъ. Разъ какъ-то неугомонный Крестовскій шепнулъ что-то на ухо своему сосѣду, и тотъ фыркнулъ. Но Писемскій повелъ въ ихъ сторону глазами -- и оба замерли.
Кончилось чтеніе уже далеко за полночь.
-- Уфъ! тяжеленько! произнесъ Писемскій, отдуваясь.
Всѣ присутствовавшіе окружили его, чтобы принести свою благодарность за доставленное наслажденіе.
-- Не за что, господа, уклонился онъ. А вотъ вы лучше скажите-ка: не имѣется ли у кого серьезныхъ замѣчаній?.. Ну, что же? продолжалъ онъ, окидывая безмолвствующихъ вопросительнымъ взглядомъ и останавливая его на Ахшарумовѣ: Вы-то хоть, Николай Дмитріевичъ, не скажете ли чего? Вашимъ мнѣніемъ я очень дорожу.
Критическое чутье Ахшарумова проявилось особенно впослѣдствіи въ его замѣчательномъ разборѣ "Преступленія и Наказаніи" Достоевскаго. Теперь онъ, по своей скромности и деликатности, не рѣшился, повидимому, въ присутствіи столькихъ свидѣтелей, высказаться слишкомъ открыто. Тихимъ голосомъ, почти застѣнчиво, онъ въ немногихъ словахъ очень рельефно выставилъ достоинства трагедіи, а затѣмъ мимоходомъ добавилъ, что только въ четвертомъ дѣйствіи Биронъ какъ будто измѣняетъ себѣ; недостаетъ нѣсколькихъ штриховъ...
-- Да вотъ, Александръ Петровичъ, какъ преподаватель словесности и записной критикъ, лучше меня, конечно, это объяснитъ, заключилъ онъ, указывая на стоявшаго рядомъ Милюкова.
Милюковъ, точно заранѣе приготовившись къ лекціи, въ сдержанной и "корректной" рѣчи указалъ на недостающіе "штрихи", и замѣчанія его оказались настолько обдуманными и мѣткими, что Писемскій только поморщился, но ничего не нашелъ возразить.
-- А что вы скажете насчетъ общаго движенія въ драмѣ? спросилъ онъ.
-- Въ томъ же четвертомъ дѣйствіи, гдѣ собираются у Бирона гости, дѣйствительно не мѣшало бы движеніе нѣсколько ускорить, неожиданно подалъ тутъ голосъ Соловьевъ,-- а затѣмъ устранить вообще эти гастрономическія разсужденія между Бирономъ и Куракинымъ...
-- Это зачѣмъ? спросилъ Писемскій, медленно поворачивая голову и свысока озирая малорослаго критика, какъ оглядѣлъ бы начальникъ школы ученика-мальчишку, дерзнувшаго высказать передъ нимъ свое собственное мнѣніе.
-- Затѣмъ, что тема въ той формѣ, какъ у васъ, признаться, довольно неэстетичная.
-- Да можетъ такъ и нужно?.. Однако мнѣ и домой пора...
-- Помилуйте, Алексѣй Ѳеофилактовичъ! засуетился докторъ Ханъ. Сейчасъ будетъ закуска...
-- Я не ужинаю: врачами запрещено.
-- Да и мнѣ тоже, сказалъ Ахшарумовъ.-- Намъ съ вами, Алексѣй Ѳеофилактовичъ, вѣдь по дорогѣ. До свиданія, Маиуилъ Алексѣевичъ.
Напрасны были дальнѣйшія упрашиванія хозяина, и ему ничего не оставалось, какъ проводить обоихъ до передней. Тутъ на Соловьева со всѣхъ сторонъ посыпался градъ упрековъ:
-- Ахъ, Николай Ивановичъ, Николай Ивановичъ! а все вы съ вашей эстетикой! Спрашивалъ онъ наше мнѣніе, очевидно, только для того, чтобы услышать общія похвалы.
-- Не могу я хвалить, господа, коли мнѣ что претитъ! оправдывался бѣдный Николай Ивановичъ.-- Правда и красота для меня выше всего.
-- Да если иная правда безобразна?
-- Такъ изображай ее такъ, чтобы читателя не коробило.. Вѣдь вотъ Крестовскій, по моему совѣту, отказался же отъ первой своей мысли -- заставить своего Вересова ѣсть дохлую кошку.
-- Ну, ужъ извините! громко расхохотался Лѣсковъ: этотъ перлъ принадлежалъ не Всеволоду, а мнѣ.
-- Что такое? Какая тамъ дохлая кошка? заинтересовались окружающіе.
-- Да помните въ "Петербургскихъ Трущобахъ" эпизодъ, когда Вересовъ, выпущенный изъ тюрьмы, не зная, гдѣ преклонить голову, находитъ наконецъ пріютъ на Фонтанкѣ въ каютѣ зазимовавшей пустой барки?
-- Подъ мерзлой рогожей около бездомной же собаки со щенятами? Но тамъ онъ съ голоду гложетъ только кость...
-- А это уже смягченная варіація Николая Ивановича. Захожу я разъ подъ вечеръ къ Всеволоду. Въ передней у него, гляжу, ждетъ уже разсыльный изъ типографіи; а въ кабинетѣ сидитъ самъ Всеволодъ у письменнаго стола мрачнѣе ночи. Въ чемъ дѣло?-- "Да вотъ такъ и такъ, говоритъ, надо сейчасъ отправить рукопись въ наборъ, да никакъ не придумаю: чѣмъ бы позабористѣе накормить моего голоднаго героя?" Ну, что-жъ, вмѣстѣ поразмыслимъ; умъ хорошо, два лучше. И вотъ, только что каждый изъ насъ придумалъ подходящее блюдо: онъ -- дохлую ворону, а я -- дохлую кошку,-- какъ входитъ Николай Ивановичъ. Предоставили мы ему на выборъ: что реальнѣе? А онъ въ ужасъ пришелъ: "Бога въ васъ нѣтъ, господа! Развѣ нельзя быть реальнымъ, не возбуждая въ читателяхъ тошноты? Хоть бы кость взяли, что-ли". Потолковали мы, потолковали и ограничились костью, разумѣется, уже обглоданной собакой.
Во время этого разговора, по распоряженію хозяина, былъ накрытъ столъ, на которомъ, кромѣ водки и пива, появились на, этотъ разъ еще нѣсколько бутылокъ вина и закуска разнообразнѣе обыкновеннаго; экстренное угощеніе, очевидно, было предназначено для отбывшаго уже почетнаго гостя. По мѣрѣ того, какъ пустѣли бутылки, бесѣда становилась все шумнѣе; но въ общемъ гомонѣ всего громче звучалъ голосъ Лѣскова. Главною темою служили, разумѣется, разныя теченія современной литературы. Когда тутъ рѣчь зашла объ одномъ изъ передовыхъ бойцовъ противоположнаго лагеря, Лѣсковъ съ сверкающими глазами вскочилъ съ мѣста и ударилъ кулакомъ по столу такъ, что вся посуда кругомъ запрыгала и зазвенѣла:
-- Да я его сейчасъ собственноручно вздернулъ бы на первомъ фонарномъ столбѣ!
-- Однако! вполголоса замѣтилъ я сидѣвшему около меня Соловьеву, который послѣ понесеннаго давеча пораженія былъ молчаливѣе другихъ и только усиленно курилъ, при чемъ, не докуривъ ни одной папиросы, тушилъ ее въ разсѣянности о скатерть, чтобы затѣмъ тотчасъ закурить новую.
-- А между тѣмъ у него это вовсе не фраза, отозвался Соловьевъ.-- Разъ какъ-то при мнѣ онъ точно также заспорилъ за ужиномъ и въ доказательство, что ни передъ чѣмъ не отступитъ, проткнулъ себѣ тутъ же вилкою ладонь.
-- Насквозь?!
-- Да, такъ-таки и пригвоздилъ ее къ столу. Это -- фанатикъ своей идеи. Такъ же какъ и Крестовскій: для изученія трущобныхъ жителей онъ цѣлые дни проводилъ въ трущобахъ.
-- Да вѣрно-ли это? Посмотрите на него: неужели такому щеголю они дали бы спокойно изучать себя?
-- Само собою разумѣется, не въ этакомъ нарядѣ. Разъ, проходя по Сѣнной, я самъ засталъ его среди нищихъ у церкви Спаса. "Дайте, говоритъ, баринъ, копеечку, Христа ради!" Гляжу: Крестовскій въ отрепьяхъ!-- Всеволодъ Владиміровичъ! вы-ли это?-- "Т-с-с-с! товарищи еще услышатъ". Но какими судьбами? "А среду изучаю". Такъ вотъ онъ каковъ у насъ! Я вамъ говорю: фанатикъ.
Соловьевъ былъ правъ: такимъ же фанатикомъ въ преслѣдованіи своей идеи Крестовскій выказалъ себя и впослѣдствіи въ своихъ романахъ: "Кровавый пуфъ" и "Тьма египетская".
Но сегодня онъ былъ самымъ простымъ смертнымъ и добрымъ малымъ.
-- И охота тебѣ, Николай Семеновичъ, какъ прачка, стирать старое бѣлье, прервалъ онъ вдругъ своего горячащагося друга.-- У меня вотъ есть нѣчто совсѣмъ новенькое.
И онъ началъ разсказывать какой-то довольно легковѣсный анекдотъ; но какъ онъ его разсказывалъ! Съ какими интонаціями, съ какими ужимками! Положительно, нельзя было остаться серьезнымъ; даже Лѣсковъ повеселѣлъ. За первымъ разсказомъ послѣдовалъ второй, за вторымъ -- третій. Всѣ за столомъ такъ и покатывались со смѣху.
-- А что бы валъ, Всеволодъ Владиміровичъ, прочесть намъ одинъ изъ вашихъ испанскихъ мотивовъ? замѣтилъ кто-то. Хоть бы "Андалузянку".
-- "Андалузянку!" "Андалузянку!" подхватилъ хоръ голосовъ.
Крестовскій приподнялся съ мѣста и, опершись на спинку стула, началъ:
-- "Андалузская ночь горяча, горяча,--
Въ этомъ зноѣ и страсть и безсилье..."
Не странно-ли, право, что многіе изъ талантливыхъ поэтовъ читаютъ свои собственные стихи плохо. Страннѣе всего это было у Крестовскаго, который обыкновенные случаи изъ жизни передавалъ такъ мастерски, при чтеніи же стиховъ впадалъ въ неестественную декламацію. Только-что дошелъ онъ до стиха:
"Чу!.. тамъ слышны аккорды гитары",
какъ Лѣсковъ вскочилъ изъ-за стола:
-- Постой! Развѣ это такъ читаютъ? Садись!
Отстранивъ пріятеля, онъ сталъ на его мѣсто и продолжалъ самъ съ прерваннаго стиха:
-- "Чу!.. тамъ слышны аккорды гитары!..
Въ виноградникѣ чьи-то шаги шелестятъ
И мигаетъ огонь отъ сигары --
"Это онъ, мой гидальго, мой рыцарь, мой другъ!
Это онъ, его поступь я чую!
Онъ придетъ -- и подъ плащъ къ нему кинусь я вдругъ.
И не будетъ конца поцѣлую!"
Да, это чтеніе было совсѣмъ иное! Такъ и чудился звонъ гитары, и приближающіеся шаги, и огонекъ сигары, и самъ гидальго въ плащѣ... Но лучше всего, кажется, вышло покаяніе андалузянки сквозь рѣшетку францисканцу-монаху.
Когда Лѣсковъ дочелъ послѣдній куплетъ, кругомъ раздались единодушныя одобренія.
-- Ну, а теперь, Всеволодъ, обратился Лѣсковъ къ пріятелю: -- покажи-ка себя намъ по такой части, по которой тебѣ нѣтъ равныхъ: пропой намъ одну изъ твоихъ трущобныхъ пѣсенъ.
Крестовскій не далъ просить себя и, присѣвъ за фортепіано, запѣлъ. Голосъ у него былъ небольшой и слегка даже хриповатый, но пѣніе его было до того прилажено къ содержанію пѣсни, что не думалось даже о голосѣ; слышалась только замѣчательно переданная пѣсня.
Пѣніемъ Крестовскаго и закончился вечеръ...
Съ тѣхъ поръ протекло слишкомъ тридцать лѣтъ, и ни одного изъ писателей, о которыхъ выше разсказано, нѣтъ уже въ живыхъ. Но какъ для полноты ландшафта необходимы также кустарникъ, трава, полевые цвѣты, такъ и поле литературы не могло бы совершенно обойтись безъ второстепенныхъ дѣятелей. Вѣчная же память отошедшимъ собратьямъ!
Декабрь 1898 г.