-- Есть вещи, которые не укладываются в мозгу, -- потирая голову, признался мне мой друг Муратов.
-- Есть, -- спокойно согласился. -- В данном случае -- что именно не укладывается в твоем мозгу?..
-- Недавно я прочел в газетах сухое деловое сообщение: "В некоторых городах Германии введена такса на собачье мясо".
-- Ну, и что же?..
-- Ты знаешь: ко всему можно привыкнуть. К войне, к потере близких, к разорению городов, -- к тысяче несчастий можно привыкнуть. Но есть, может быть, мелкие, может быть, пустые штрихи, с которыми, однако, труднее всего примириться... Например: такса на собачье мясо. Ведь это что значит? Что питание собачьим мясом не случайность, не злонамеренное тайное подсовывание мясниками собак, вместо зайца или баранины -- нет! Это уже вошло в обычай, в повседневность, стало бытом, и вот с этим моя голова никак не может примириться.
Мой друг Муратов вскочил с места и, волнуясь, стал вести сам с собой странный разговор.
-- Здравствуйте! Мяса мне фунт.
-- Извольте. Самый лучший песик.
-- Только молодой ли будет?
-- Помилуйте-с, совсем щенок. Лапки тоже прикажете?
-- Ну их к Богу. Вы лучше с хвостиком отрежьте. Старшая барышня очень обожает хвостик.
-- Чудак вы, человек, госпожа кухарка! Где же вы у фоксика хвост нашли? Не такая это собака, чтобы зря хвост носить.
-- Тю на вас! А сенбернарочьего мяса у вас, часом, нет?
-- Не может его быть. В первую голову резали.
И вот ободранная, гнусного вида собака лежит в кухаркиной корзинке, и от каждого кухаркиного шага трепыхаются ее ободранные, скрюченные лапы.
Устало шагает кухарка по тихим берлинским улицам.
А почему по тихим?
Да потому, что лошади не бегают (съедены), собаки не лают (съедены), моторы не гудят -- тоже съедены жестокой войной.
Приходит кухарка домой, раскладывает на кухонном столе купленные припасы и -- мог ли кто-нибудь, когда-нибудь представить себе это?!. -- вот лежит картофель, вот капуста, а рядом -- оскаленная морда худой ободранной собаки... Нос ее касается румяного яблока, а одна лапа потонула в пучке петрушки.
Вот-те и натюрморт.
У какого художника подымется рука изобразить такую картину на полотне?!.
И вот -- режет кухарка собаку, жарит ее, варит ее, в пироге запекает ее...
А за столом?!.
-- Мама, -- робко лепечет сынишка. -- Я хочу еще собачки. Дай мне лапку.
-- Чего еще выдумал!.. Два ребра съел и все ему мало. Нынче, брат, собаки кусаются -- по 3 марки фунт -- не очень-то облопаешься.
Гостей зовут:
-- Приходите к нам на рождественскую собаку! Жирная, хорошая. С яблоками будет.
В ресторанах подделки появятся:
-- Послушайте, кельнер! Это, по-вашему, собака такая?!. Я вам ясно сказал -- дайте порцию собаки, соус субис, а вы мне что подали? Это собака такая? Взять бы эту собаку, да по морде вас!..
Молчит, каналья кельнер, жмется. Очевидно, действительно подсунули что-то такое, чего уж хуже быть не может.
А что уж может быть хуже собаки -- это тайна берлинского ресторана.
* * *
Мой друг Муратов умолк, тяжело дыша и утирая обильный пот со лба.
-- Да тебя, главным образом, что волнует? -- участливо спросил я.
-- А то меня волнует, что спокойный вселенский быт расшатался. То меня волнует, что не могу понять, как это люди собаку к столу допускают?
Голос с верхней койки прохрипел:
-- Потому и допускают, что четвертого партнера нет.
-- Кто это там? Кто это говорит?
Когда мы вошли с Муратовым в вагон и начали вышеприведенный разговор мы оба были уверены, что, кроме нас, в купе никого нет.
А оказалось, что кто-то там был, на верхней полке.
Мы взглянули наверх.
Добродушный молодой человек с бритым лицом и лысым черепом, через всю территорию которого сиротливо был перекинут слева направо мостик, в виде десятка очень длинных рыжих волос, укоренившихся основанием где-то около уха -- свесил голову и в свою очередь лукаво поглядывал на нас.
-- Что вы такое там говорите? -- спросил Муратов, с оттенком недоброжелательности в голосе.
-- То я и говорю: четвертого партнера нет; потому собака к столу и допущена.
-- Какой партнер?
-- Раньше хорошие попадались партнеры: индейка, гусь с яблоками, жиго барашка или квиссо телячье. А теперь, раз таких партнеров нет -- пожалуйте, собачка-алле!..
И видя, что мы молчим, он свесился еще ниже и благожелательно спросил:
-- Желаете, объясню вам, -- что такое недостающий партнер?
Десять волосков, перепоясавших голый череп, отпали и повисли длинной сиротливой прядью за ухом.
-- Ну-с? -- ворчливо сказал Муратов.
И лысый молодой человек принялся объяснять.
* * *
-- Был я однажды по служебному делу в одном маленьком, гнусном провинциальном городишке, каких на Руси сотни, а может быть, и тысячи -- не знаю.
Имя же его -- Рославль. Слышали?
Вечером от нечего делать пошел я в клуб. Сотни городишек раскинулись по всему лицу необъятной Руси, как веснушки -- и в каждом таком городишке обязательно есть клуб...
Грязное, пыльное помещение, с сонным, небритым старшиной и буфетчиком, засиженным мухами.
В клубе было уныло и пусто, кроме карточной комнаты. Там за одним столом сидели четыре человека и играли в винт.
Деваться было некуда. Я прислонился к стене и стал смотреть на игру.
И вот -- чей я дольше глядел на этих четырех играющих, тем все шире раскрывались мои глаза... В чем дело -- я не понимаю, но поражен был чрезвычайно.
Представьте себе четырех игроков, которые играют, как самые обыкновенные простые люди, ни лучше, ни хуже тысяч других игроков в винт... Но в их игре был один поразительный штрих: сдавал каждый из них по очереди, но тасовали карты всего трое. Полный, бритый господин в синем сюртуке не тасовал. И об этом даже разговору не было. Просто игра шла, как обычно, все тасовали, сдавали, а когда очередь доходила до полного бритого, его сосед молча брал колоду, тасовал ее и передавал полному бритому. Тот спокойно брал ее и приступал к сдаче.
Одно мгновение у меня мелькнула мыль: может, у него рука болит? Может быть, он калека?
Но так как в механизме движений тасовки и сдачи не такая уж большая разница, то и это предположение отпадало.
Удивляло меня также и то, что об этой ненормальности никто и не говорил -- будто бы так нужно.
Я постоял еще полчаса -- чудеса! Двадцать раз до полного бритого доходила очередь тасовать, и двадцать раз его сосед хладнокровно брал колоду и, разговаривая об урожае прошлого года или о приезжей бродячей труппе -- тасовал и передавал полному бритому с легким полупоклоном.
Спросить об этих чудесах незнакомых мне людей было неловко, а между тем, я сгорал от любопытства.
Мимо меня прошмыгнул испитой, прыщеватый лакей со стаканом жидкого чаю и чахоточным лимоном на подносе.
Я его окликнул. Подозвал.
-- Послушай... В чем тут дело... Видишь, вот эти четверо играют в винт?
-- Вижу, так точно...
-- Почему все трое тасуют каждый за себя, а полному бритому тасует сосед.
Лакей тряхнул длинными, грязными волосами, -- и спокойно сказал:
-- Вы спрашиваете про этого полного господина? Про Александра Семеныча?
-- Ну, да, да!
-- Они у нас не тасуют.
-- Почему?
-- Они у нас шулера.
-- То есть как?!. Настоящий обыкновенный шулер?
-- Так точно. Александр Семеныч у нас шулера.
-- А те, другие?!. Остальные трое?
-- Помилуйте-с. Податный инспектор, директор училища и доктор.
-- Черт знает, что такое? Да почему же они с ним играют?
-- С Александром Семенычем?
И объяснил он так просто и хладнокровно, будто бы иначе не могло быть:
-- Четвертого партнера нет. Потому и играют.
Вот вам русская матушка-провинция. Великолепная, величественная простота, грандиозное всепрощение, примирение и применение к обстоятельствам.
Нет четвертого партнера -- и шулер хорош.
* * *
Мы с Муратовым совсем уж забыли начало нашего разговора и повод, по которому лысый молодой человек рассказал свою удивительную историю.
Но лысый молодой человек не забыл.
Поэтому, помолчав немного, сделал совсем неожиданный для нас вывод:
-- Так и немцы. Раз нет четвертого партнера -- можно и собаку допустить к столу...