Глава I
Два раза в день из города Калиткина в Святогорский монастырь и обратно отправлялась линейка, управляемая грязноватым, мрачноватым, глуповатым парнем.
В этот день линейка приняла только двух, незнакомых между собой, пассажиров: драматическую артистку Бронзову и литератора Ошмянского.
Полдороги оба, по русско-английской привычке, молчали, как убитые, ибо не были представлены друг другу.
Но с полдороги случилось маленькое происшествие: мрачный, сонный парень молниеносно сошел с ума... Ни с того ни с сего он вдруг почувствовал прилив нечеловеческой энергии: привстал на козлах, свистнул, гикнул и принялся хлестать кнутом лошадей с таким бешенством и яростью, будто собирался убить их. Обезумевшие от ужаса лошади сделали отчаянный прыжок, понесли, свернули к краю дороги, налетели передним колесом на большой камень, линейка подскочила кверху, накренилась набок и, охваченная от такой тряски морской болезнью, выплюнула обоих пассажиров на пыльную дорогу.
В это время молниеносное помешательство парня пришло к концу: он сдержал лошадей, спрыгнул с козел и, остановившись над поверженными в прах пассажирами, погрузился в не оправдываемую обстоятельствами сонную задумчивость.
-- Выпали? -- осведомился он.
Литератор Ошмянский сидел на дороге, растирая ушибленную ногу и с любопытством осматривая продранные на колене брюки. Бронзова вскочила на ноги и, энергично дернув Ошмянского за плечо, нетерпеливо сказала:
-- Ну?!
-- Что такое? -- спросил Ошмянский, поднимая на нее медлительные ленивые глаза.
Тут же Бронзова заметила, что эти глаза очень красивы...
-- Чего вы сидите?
-- А что?
-- Да делайте же что-нибудь!
-- А что бы вы считали в данном случае уместным?
-- О, Боже мой! Да я бы на вашем месте уже десять раз поколотила этого негодяя;
-- За что?
-- Боже ты мой! Вывалил нас, испортил вам костюм, я ушибла себе руку.
Облокотившись на придорожный камень, Ошмянский принял более удобную позу и, поглядывая на Бронзову снизу вверх, заметил с ленивой рассудительностью:
-- Но ведь от того, что я поколочу этого безнадежного дурака, ваша рука сразу не заживет и дырка на моих брюках не затянется?
-- Боже, какая вы мямля! Вы что, сильно расшиблись?
-- О, нет, что вы!..
-- Так чего же вы разлеглись на дороге?
-- А я сейчас встану.
-- От чего это, собственно, зависит?
-- Я жду прилива такой же сумасшедшей энергии, как та, которая обуяла пять минут назад нашего возницу.
-- Знаете, что вы мне напоминаете? Кисель!
Ошмянский заложил руки за голову, запрокинулся и, будто обрадовавшись, что можно еще минутку не выходить из состояния покоя, спросил:
-- Клюквенный?
-- Это неважно. Выплеснули вас на дорогу, как тарелку киселя, -- вы и разлились, растеклись по пыли. Давайте руку... Ну -- гоп!
Он встал, отряхнулся, улыбнулся светлой улыбкой и спросил:
-- А теперь что?
-- О Боже мой! Неужели вы так и смолчите этому негодяю?! Ну, если у вас не хватает темперамента, чтобы поколотить его, -- хоть выругайте!
-- Сейчас, -- вежливо согласился Ошмянский. Подошел к вознице и, свирепо нахмурив брови, сказал:
-- Мерзавец. Понимаешь?
-- Понимаю.
-- Вот возьму, выдавлю тебе так вот, двумя пальцами, глаза и засуну их тебе в рот, чтобы ты впредь мог брать глаза в зубы. Свинья ты.
И, оставив оторопевшего возницу, Ошмянский отошел к Бронзовой.
-- Уже.
-- Видела. Вы это сделали так, будто не сердце срывали, а неприятный долг исполнили. Кисель!
-- А вы -- бритва.
-- Ну -- едем? Или вы еще тут, на дороге, с полчасика полежите?
Поехали.
Глава II
В Святогорском монастыре гуляли. Потом пили чай. Потом сидели, освещенные луной, на веранде, с которой открывался вид верст на двадцать. Говорили...
Какая внутренняя душевная работа происходит в актрисе и литераторе, когда они остаются вдвоем в лунный теплый вечер, -- это мало исследовано... Может быть, общность служения почти одному и тому же великому искусству сближает и сокращает все сроки. Дело в том, что, когда литератор взял руку актрисы и три раза поцеловал ее, рука была отнята только минут через пять.
Глава III
На другой день Ошмянский пришел к Бронзовой в гостиницу "Бристоль", No 46, где она остановилась. Пили чай. Разговаривали долго и с толком о театре, литературе.
А когда Бронзова пожаловалась, что у нее болит около уха и что она, кажется, оцарапалась тогда благодаря тому дураку о камень, Ошмянский заявил, что он освидетельствует это лично.
Приподнял прядь волос, обнаружил маленькую царапину, которую немедленно же и поцеловал.
Действенность этого неизвестного еще в медицине средства могла быть доказана хотя бы тем, что в течение вечера разговоры были обо всем, кроме царапины.
Когда Ошмянский ушел, Бронзова, закинув руки за голову, прошептала:
-- Милый, милый, глупый, глупый!
И засмеялась.
-- И однако он, кажется, порядочная размазня... Женщина из него может веревки вить.
Закончила несколько неожиданно:
-- А оно, пожалуй, и лучше.
Глава IV
Прошло две недели. Гостиница "Бристоль".
На доске с перечислением постояльцев против No 46 мелом написаны две фамилии: "Ошмянский. Бронзова".
Глава V
В августе оба уезжали в Петроград. В купе под убаюкивающее покачивание вагона произошел разговор.
-- Володя, -- спросила Бронзова. -- Ты меня любишь?
-- Очень. А что?
-- Ты обратил внимание на то, что некоторые фамилии, когда их произносишь, носят в себе что-то недосказанное... Будто маленькая комнатка в три аршина, в которой нельзя и шагнуть как следует... Только разгонишься и уже -- стоп! Стена.
-- Например, какая фамилия?
-- Например, моя -- Бронзова.
-- Что же с этим поделать?..
-- Есть выход: Бронзова-Ошмянская. Это будет не фамилия, а законченное художественное произведение. Не эскиз, не подмалевка, а ценная картина...
-- Я тебя не понимаю.
-- Володя... Я хочу, чтобы ты на мне женился.
-- Что за фантазия?.. Разве нам и так плохо?
Его ленивые, сонные веки медленно поднялись, и он ласково и изумленно поглядел на нее.
-- Если ты меня любишь, ты должен для меня сделать это...
-- А ты не боишься, что это убьет нашу любовь?
-- Настоящую любовь ничто не убьет.
-- А ты знаешь, что я из мещанского звания? Приятно это будет?
-- Если ты так говоришь, то ты не из мещанского звания, а из дурацкого. Ну, Кисель, милый Кися, говори: женишься на мне?
-- Видишь ли, я лично против этого, я считаю это ненужным, но если ты так хочешь -- женюсь.
-- Вот сейчас ты не Кисель! Сейчас ты энергичный, умный мальчик.
Она поцеловала его, а вечером, причесывая на ночь волосы, счастливая, подумала: "Уж если я чего захочу -- так то и будет. Милый, мой милый Кися..."
Глава VI
Бронзова впервые приехала к Ошмянскому в его петроградскую квартиру и пришла от нее в восторг:
-- Всего три комнаты, а как мило, уютно...
Она подсела к нему ближе, подкрепила силы поцелуем и, гладя его волосы, спросила:
-- Володя... А когда же наша свадьба?
-- Милая! Да когда угодно. Вот только получу из калиткинской управы документы -- и сейчас же.
-- А без них нельзя?
-- Глупенькая, кто же станет венчать без документов? Там паспорт, метрическое...
-- А зачем они лежат там?
-- Документы-то? Паспорт для перемены отослал, а метрическое у тетки.
-- Значит, ты это сделаешь?
-- Она еще спрашивает! Чье это ушко?
-- Нашего домохозяина.
-- Ах ты, мышонок! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Глава VII
Снова сидела Бронзова у Ошмянского... Он целовал ее волосы, и у него на горячих губах таяли снежинки, запутавшиеся в волосах и не успевшие еще растаять.
Потому что был уже декабрь.
-- Володя...
-- Да?
-- Ну, что же с документами?
-- С какими? Ах, да! Все собирался. Надо действительно будет поскорее написать. Завтра утром обязательно напишу.
-- Спасибо, милый!.. Володя...
-- Да?
-- Ты хотел бы, чтобы мы вместе жили?
-- Вместе? Это было бы хорошо.
-- Хочешь ко мне переехать?
-- Нет, что ты... Ведь я тебя стесню. Ты дома работаешь, разучиваешь роли, а я только буду тебе мешать...
-- Володя... Ну, я к тебе перееду... Хочешь?
-- Дурочка! Да ведь у меня веще теснее. Я пишу, ты разучиваешь роли; оба мы будем друг другу мешать... Понимаешь, иногда хочется быть совершенно одному со своими мыслями.
Она притихла. Отвернулась и молчала -- только плечи ее тихо вздрагивали.
-- Катя! Ты плачешь? Глупая... Из-за чего, право?.. Это такой пустяк!
-- М... не т-ак хо-те-лось...
-- Ну хорошо, ну, будет по-твоему... Переезжай.
-- Милый! Ты такой хороший, добрый...
И сквозь слезы, как солнце сквозь капли дождя, проглянула счастливая улыбка...
Глава VIII
Сидели в ресторане: Бронзова, Ошмянский и его приятель, Тутыкин.
-- Володя! Ну что, получил уже документы?
-- Понимаешь, написал я все честь-честью -- и до сих пор никакого ответа. Работы у них много, что ли?.. У нас теперь что? 14 февраля? Ну, думаю, к концу месяца вышлют.
-- Напиши им еще.
-- Конечно, напишу.
Она посмотрела на него ласковым, любящим взором и сказала:
-- А знаешь, что тебе очень пошло бы? Бархатная черная куртка. У тебя бледное матовое лицо, и куртка будет очень эффектна. Закажи. Хорошо?
-- Да когда же я ее буду носить?
-- Когда угодно! Ты ведь писатель -- и имеешь право. В гости, в театр, в ресторан...
-- Не слишком ли это будет бить на дешевый эффект?..
-- Нет, нет! Володя... Я хочу!
-- Ну, если ты хочешь, не может быть никакого разговора. Закажу.
В ту же ночь приятель Тутыкин, сидя в дружеской компании, говорил, усмехаясь:
-- Совсем погибла эта размазня Ошмянский! Попал в лапы такой бабы, что она его в бараний рог скрутила.
-- Красивая?
-- Красивая. И острая, как бритва.
Глава IX
Когда Бронзова и Ошмянский вышли из ресторана, он сказал ей очень нежно:
-- Катя... Я тебя завезу к нам домой, а сам поеду...
-- Куда же? Ведь клуб уже закрыт.
-- А... видишь... Мне пописать хочется. Настроение нашло.
-- Ну-у-у?
-- Ах, да! Я тебе не говорил! Понимаешь, я снял две маленькие комнатки и иногда утром, иногда днем удаляюсь туда поработать. Тихо, хорошо.
-- Володя! -- всплеснула руками Бронзова. -- Да ведь это выходит, что я выгнала тебя из твоей квартиры?
-- Ну, что ты... Какой вздор! Просто я иногда должен оставаться один. Знаешь, мы ведь, писатели, преоригинальный народ! Я заеду сейчас с тобой к нам и заберу кое-что: письменный прибор, лампу и одеяло. Подушки там есть.
Глава X
-- Володя! Заказал куртку?
-- Да, был я у портного... Так мы ни до чего и не договорились. Он, видишь ли, не знает, какой фасон... и вообще.
-- Ну, едем вместе! Сейчас мы это все и устроим! Эх ты, кисель мой ненаглядный... Документы уже получил?
-- Написал снова. Боюсь, не затерялись ли они где-нибудь. На почте, что ли?!
-- Дома сегодня будешь?
-- То есть где? У тебя? Да. Заеду чайку напиться. А потом к себе покачу: повесть нужно закончить... У себя же и заночую...
Глава XI
-- Смотри, Володя, как кстати: мы собираемся к Тутыкиным, и тебе принесли бархатную куртку. Воображаю, как она тебе к лицу. Надень-ка ее. И я пойду переодеться.
Бронзова ушла, а Ошмянский взял куртку, положил ее на диван и потом, взяв перочинный нож, распорол под мышкой прореху вершка в два.
Сделал печальное лицо, пошел к Бронзовой.
-- Чтоб его черти съели, этого портного! Сделал такой узкий рукав, что он под мышкой лопнул.
-- Ну, давай я зашью.
-- Стоит ли? Опять лопнет. Тем более что воротнички без отворотов у меня дома, а на этот воротничок -- надеть трудно...
Глава XII
Ошмянский только что приготовил бумагу для рассказа и вывел заглавие, как в комнату постучались.
-- Кто там?
Дверь скрипнула -- вошла Бронзова. Она была очень бледна, только запавшие глаза горели мрачным, нехорошим огнем.
-- Прости, что я врываюсь к тебе. Ведь эти комнаты, я знаю, ты снял специально для того, чтобы быть одному... Но -- не бойся. Я пришла сюда в первый и последний раз...
-- Катя! Что случилось?
-- Что? -- Она упала головой на спинку кресла и горько заплакала. -- Что? -- Улыбнулась печально сквозь слезы и пошутила: -- Ты победил меня, Галилеянин...
-- Катя! Чем?!.. Что ты говоришь?
-- Ну, полно... Все равно я ухожу уже навсегда, и поэтому довольно всяких разговоров и вопросов... Помнишь, при первом знакомстве я назвала тебя киселем, а ты меня бритвой. Пожалуй, так оно и есть. Я -- бритва, я хотела, чтобы все было по-моему, я мечтала о счастье, я знала, что ты безвольный кисель, и поэтому мое было право -- руководить тобой, быть энергичным началом в совместной жизни... Но что же получилось? Бритва входила в кисель, легко разрезывала его, как и всякий кисель, и кисель снова сливался за ее спиной в одну тягучую, аморфную массу. Бритва может резать бумагу, дерево, тело, все твердое, все определенное -- но киселя разрезать бритва не может! Я чувствую, что я тону в тебе, и поэтому ухожу!
-- Катя, голубка! Что ты! Опомнись. Ну, побрани меня. Но зачем же уходить? Разве я не любил тебя? Не поступал, как ты хотела?
-- Молчи!! Знаешь, как ты поступал? Я хотела, чтобы мы поженились -- прошло одиннадцать месяцев, -- где это? Я хотела, чтобы мы жили вместе -- ты согласился... Где это? Пустяк: мне хотелось видеть тебя в бархатной куртке -- носишь ты ее? Что вышло?! О, ты со всем соглашался, все с готовностью обещал. Но что вышло... Я, женщина с сильным характером, энергичная, самостоятельная, была жалкой игрушкой в твоих руках! Прочь! Не подходи ко мне!!! Ну?
Он протянул к ней руки, но она взглянула на него испепеляющим взглядом, повернулась и -- ушла. Навсегда.
Одну минуту он стоял ошеломленный. Потом потер голову, подошел к письменному столу и склонился над чистой бумагой.
Долго сидел так. Потом пробормотал что-то. Неясное, нечленораздельное бормотание скоро стало принимать форму определенных слов. И даже рифмованных...
"В один чудесный день,
Когда ложилась тень,
Ко мне пробрался кирасир..."
А потом это бормотание перешло в мелодичный свист, и Ошмянский с головой погрузился в работу...