ПЕРЕСКОКИН

I

Взяв меня под руку и подведя к компании, сидевшей за столиком в загородном ресторане, Перескокин сказал, обращаясь ко всем и ни к кому в частности:

-- Позвольте представить вам, господа, человека, с которым некоторые из вас так жаждали познакомиться, -- Петр Супов, тот самый, который в прошлом году свел с ума весь Милан.

-- Милан? -- спросила с недоумением красивая, молодая дама.

-- Ну, да. Милан. Это, ведь, Петр Супов, певец, обладатель единственного, пожалуй, в Европе баритона.

Все с любопытством поглядели на меня и пододвинули мне стул.

-- Послушай, -- шепнул я, когда внимание компании было отвлечено появившейся на сцене француженкой. -- Зачем ты соврал так бесстыдно о моем баритоне? Никогда я в Милане не был, да и, вообще, голос мой напоминает крик верблюда.

Он ответил мне тоже шепотом:

-- Ты ничего не понимаешь: если бы я сказал, что ты просто Петр Супов и больше ничего, -- то все бы взглянули косо на такое бесцельное, ненужное знакомство. А теперь я оглушил их таким обухом по лбу, что они до сих пор не могут опомниться. Понимаешь? Нужно было их оглушить.

-- А что это за "некоторые из них, которые так жаждали со мною познакомиться"?

-- Некоторые? Это не страшно. Лишь бы не все. А раз "некоторые", то каждый будет думать про другого. Понял? Надо, вообще, оглушить.

-- Пожалуйста, больше никого не оглушай мною, -- попросил я. -- Вдруг они да попросят меня, чтобы я им спел. Что тогда?

В этот самый момент молодая дама обратилась ко мне:

-- Вы, конечно, доставите нам наслаждение послушать ваш чудесный голос. Это будет такое счастье.

-- А... ззмм... гррр...-- возразил я, тоскливо глядя на Перескокина.

-- Что?

-- Я говорю: послезавтра я и того... Как говорят итальянцы -- мецца воче. Попою. Кхи!

-- Да зачем же откладывать! Мы можем сейчас перейти в кабинет. Там есть недурное пианино. Проаккомпанирует дирижер в антракте. Кстати же, он и сам итальянец и знает итальянский репертуар...

Перескокин обернулся, будто его ужалили.

-- Что? Вы просите его спеть? Ни-ни! Ни за что.

-- Господа... Но почему же?

-- По глазам его вижу, что он был бы уже не прочь, но я -- его друг -- ему не позволю. У него только позавчера были гланды распухши, и начать петь сегодня -- вы не знаете, какой это для певца зарез! Вы не знаете, какой нежный, деликатный инструмент -- голос. В особенности, тенор.

-- Вы говорили -- баритон?

-- Что? У него-то? У него баритональный тенор. Знаете, такой, низковатый. На днях я ему позволю спеть. Сам даже ему саккомпанирую.

-- Вы разве играете?

-- Я? Собственно, я... Да, кстати, господа, удалось вам достать ложу на этот знаменитый спектакль?

-- Представьте, -- оживился муж красивой дамы, -- достали! С колоссальнейшим трудом, но достали. Собственно, весь спектакль -- чепуха, но второй акт! Собственно, все идут из-за второго акта. А вы будете?

-- У меня был билет во втором ряду, но я, знаете, подарил его. Одной старушке. Плакала бедняга, -- говорит, хоть перед смертью увижу... Да я-то могу и не пойти, чепуха, а вот моего друга, Петра Супова, смертельно жалко! Приехал он в столицу всего на несколько дней -- и так ему и не удастся посмотреть этот знаменитый спектакль.

-- Да, это обидно, -- согласился прилизанный молодой человек с длинным носом.

-- А ему бы так хотелось...-- скорбно прошептал Перескокин.

Я толкнул его под столом коленом, а он, не обращая на меня внимания и глядя красивой даме в глаза, подчеркнул крайне многозначительно:

-- Да, никак ему не удастся. Жаль мне его до отчаяния. Ирония судьбы: человек, который сам чарует толпу, -- не может получить своей порции очарования...

-- Жаль, что нас в ложе уже пять человек, -- сказала молодая дама, очевидно, хозяйка ложи. -- Мы с мужем, Вова (длинноносый, прилизанный молодец), Софья Петровна (поджарая старуха, сидевшая тут же) и Калерия Максимовна (вторая молодая дама, сидевшая тут же).

-- Пять человек? -- медлительно переспросил Перескокин, пожевывая губами. -- Пять? Но, ведь, это не так важно. Он бы и постоял сзади. Лишь бы видеть этот знаменитый второй акт!

-- Если месье Супов ничего не имеет против того, чтобы...-- нерешительно промямлила хозяйка.

Толкнув меня локтем, Перескокин подхватил весело и бойко:

-- Ну, конечно же, конечно! Мы тихонечко простоим сзади вас второй акт и потихонечку исчезнем. Большое вам спасибо!

У хозяйки ложи уже открылся рот: очевидно, она хотела заметить, что разговор шел, собственно говоря, только обо мне. Но как раскрылся рот -- так и закрылся. Хозяйка ложи промолчала, а мы встали и начали прощаться.

II

-- Скажи, пожалуйста, -- сурово спросил я, когда мы уселись на извозчика. -- Для чего ты меня познакомил, для чего произвел в теноры и для чего вообще вся эта история?

-- А ты, думаешь, легко попасть на этот спектакль? Попробовал бы сам!

-- Да я тебя и не просил. Прекрасно я обойдусь и без этого спектакля.

-- Ты-то обойдешься. А я не обойдусь.

-- Значит, ты о себе хлопотал?

-- Мм... Ну, конечно, и о тебе, -- великодушно пожал плечами Перескокин. -- Если тебе, конечно, хочется идти.

-- Милый мой... Не говоря уже о неблаговидности такого способа втираться в чужую ложу, я, вообще, ненавижу самою идею лож. Что это такое: дам всегда сажают вперед, а мужчина должен, как арестант из окошечка тюрьмы, выглядывать из-за их плеч, чтобы увидеть чью-нибудь ногу на сцене или кусочек шляпы премьерши.

-- Ты прав, -- согласился Перескокин. -- Я сам терпеть не могу лож. Но успокойся: нам будет все хорошо видно.

-- То есть? Не дойдет же твоя наглость до того, чтобы сесть вперед, предоставив дамам торчать сзади нас?

-- Успокой свое сердце. Никому сзади нас стоять не придется, и, вообще, все будет хорошо. Доверься мне. Едешь?

Я рассмеялся.

-- Собственно, так как приглашали не тебя, а именно меня, то, пожалуй, я поеду. А ты -- как знаешь.

-- О, обо мне не беспокойся.

Действительно, беспокоиться о Перескокине не следовало.

В этот вечер он вырисовался передо мной совсем новой, неожиданной стороной.

Человек, как бриллиант: никогда не знаешь, какой гранью и цветом он засверкает...

III

Мы приехали в ложу за десять минут до начала спектакля, но все уже были на месте.

Как я предполагал, так и случилось: впереди сидели в ряд три дамы, сзади них, в просветах между их плеч и голов, сидели двое мужчин, а нам с Перескокиным предстояло стоять совсем сзади...

-- Видишь? -- сердито прошептал я.

Не обращая на меня внимания, он наклонился к молодой даме, подруге хозяйки ложи, и шепнул ей:

-- А муж ваш, Калерия Максимовна, разве не будет?

-- Нет, он остался дома.

-- Ах, вот почему Марья Сергеевна сказала мне... впрочем, гм!.. Кажется, этого не следовало говорить.

Калерия Максимовна резко повернулась к Перескокину.

-- Что такое? Что Марья Сергеевна? Что вы начали говорить о Марье Сергеевне?

-- Нет, ни за что. Не расспрашивайте меня, Калерия Максимовна!.. Я не скажу ни слова.

-- Нет, вы скажете мне, -- чуть не плача, заерзала на месте Калерия Максимовна. -- Почему вы не хотите мне говорить?!

-- Чего?

-- Вот... насчет Марьи Сергеевны.

-- Да я думал, что вы знаете... Впрочем, вы, конечно, не придадите этому значения!.. Сегодня и видел Марью Сергеевну, и она сказала, что собирается к вам; а когда я сообщил ей, что вы в театре, она так странно поглядела на меня и говорит: я это знаю. Не люблю я ее, представьте. Интриганка, легкомысленная, каждому мужчине на шею вешается.

Калерия Максимовна наклонилась к хозяйке ложи, и они энергично зашептались...

-- В чем дело? -- спросил муж.

-- Да Калерия должна ехать домой, -- тревожно сказала хозяйка ложи. -- Ей надо; она вспомнила... Поезжай, поезжай, голубушка... Конечно, я понимаю...

Калерия встала и ушла, а прилизанный молодой человек сел на ее место.

Перескокин сел, в свою очередь, на место прилизанного и вступил в разговор со старухой Софьей Петровной.

-- Знали Каплюхину, Вассу Васильевну? -- спросил он.

-- Нет, батюшка. А что?

-- Вчера ее обокрали. На шесть тысяч процентных бумаг унесли. Я потому это вспомнил, что вы тоже, кажется, дома держите свои бумаги.

-- Скажешь ты тоже этакое -- дома, -- сухо проборматала старуха. -- В банке они у меня.

-- Да? А я думал... Впрочем, вам бояться нечего и дома держать, -- ведь вы не одна живете.

-- Как не одна? Одна я, батюшка. Совсем, как говорится, одна. Даже прислуга приходящая.

-- Да? Удивительно. А я нынче проезжаю мимо вашей квартиры, смотрю, -- в окнах свет. Тень какая-то над столом, другая тень сзади мелькает. Э, думаю, к Софье Петровне родственники... Куда же вы?!..

IV

Муж хозяйки ложи пересел на место ушедшей старухи, рядом с женой, а я -- на его место.

-- Я знаю того господина, -- сказал Перескокин хозяйке ложи, -- того, на которого вы в бинокль смотрели. Это Глуздин.

-- Ну, да, -- недовольно пробормотала дама, бросая косой взгляд на мужа. -- Глуздин. Что ж из этого?

-- Ничего, ничего. Я только вспомнил, что видел вас с ним два года тому назад на Иматре. Тогда вы еще не были замужем за Николаем Парамонычем.

-- Мы уже четыре года женаты, -- неожиданно оборачиваясь, заявил муж. -- Какой это Глуздин? Где?

-- Разве четыре года? А я думал... Глуздин? Вот он. Все время в бинокль на нашу ложу смотрел.

-- Почему ты мне ничего не говорила об этом Глуздине? -- дрогнувшим голосом обратился муж к жене.

-- Так, не приходилось.

-- Не приходилось? А теперь пялиться на него в бинокль приходится?

-- Э, э, -- весело зашептал Перескокин, -- только без ревности, дорогой мой. Я был бы в отчаянии, -- если бы... благодаря мне...

-- Нет, я не ревную, -- проскрипел, сразу помрачневший муж.

-- И вы правы. Ну, была достойнейшая Анна Владимировна с Глуздиным на Иматре -- что же это доказывает? Ровно ничего. Ведь, этак, если придавать всему значение, то и ваша поездка в Москву в одном купе с актрисой Ниловой...

-- Нилова?!! -- застонала жена...

-- А что этот Глуздин, -- быстро перебил муж, -- как он, вообще...

-- Что такое? -- спокойно спросил Перескокин.

-- Я не ревную, -- со слезами на глазах сказала, вставая, Анна Владимировна, -- но меня возмущает эта ложь. Ведь, я его тогда провожала в Москву, -- обратилась она к Перескокину, -- и спрашиваю его, -- кто с тобой едет в купе? А он мне, представьте, отвечает: "какой-то священник". Спутать актрису со священником!!

-- Но, милочка моя... В купе было так темно... Сходство причесок...

-- Да? Было темно?! На сколько я знаю, в первом классе всегда бывает очень светло, и темнота устраивается только тогда, когда ее хотят!! И, кроме того, я... я... Я не могу больше!!... Проводи меня... Я тебе должна что-то сказать...

-- Милая! Но, ведь, сейчас подымается занавес...

-- А! ты думаешь, мне до занавеса твоего? Ты пойдешь?! Или я сама должна уйти?..

V

Мы сидели втроем, рядышком, у барьера ложи: Перескокин, прилизанный носатый молодой человек и я.

Было довольно удобно, но я видел, что Перескокин уже разошелся.

-- Катя здесь, -- интимно сообщил он прилизанному.

-- Что вы говорите? -- встревожился он. -- Разве она уже приехала?

-- Как же. Вчера. Узнала, что вы здесь, говорит: я ему, говорит, все припомню! Я ему, говорит, публичный скандал при всех закачу.

Перескокин, видя, что прилизанный продолжает упорно занимать свою позицию, помолчал и равнодушно добавил:

-- Что-то в муфте прячет. Эти оправдательные приговоры обливательниц кислотой совершенно свели баб с ума. Каждая думает, что ей все с рук сойдет. Прямо возмутительно.

-- Она знает, что я в этой ложе?

-- Я не сказал. Только не советую вам красоваться на виду.

-- Да, да... я... тово... Я пересяду.

-----

Занавес поднялся. Мы спокойно облокотились на барьер просторной, удобной ложи и обратили свои взоры на сцену...

МАЙ, ЗЕЛЕНЫЙ МЕСЯЦ МАЙ!...

Управляющий министерством вн. дел А. Хвостов

напечатал в петроградских газетах письмо

в редакцию по поводу своей беседы с Савенкой.

В этот холодный осенний день все мы плакали теплыми весенними слезами -- и редактор нашей газеты, и издатель, -- а старый секретарь так прильнул в порыве любви и всепрощения к испуганному этой непривычной лаской метранпажу, что мы насилу его оттащили...

Все плакали. Да и было от чего.

* * *

Не было еще двенадцати часов дня (о, это мгновение врезалось мне в память, вероятно, навсегда) -- когда в редакторский кабинет, где мы, несколько человек сотрудников, мирно беседовали с редактором, ворвался швейцаров мальчишка-подручный и завопил страшным ни на что не похожим голосом:

-- Министр приехал!!

-- Ш-ш-што-о?!.

Но сомнений в мальчишкином утверждении не могло быть: мы подскочили к окну и, действительно, увидели на улице автомобиль, из которого выходил новый министр... сам! своею персоной!..

Часть сотрудников продолжала жадно смотреть в окно, а часть подскочила к редактору, чтобы схватить его под руки: ибо он уже шатался, выражая всей своей фигурой самое недвусмысленное намерение -- лишиться чувств и упасть на пол.

Ему дали воды и стали обмахивать его лицо конкурирующей газетой -- это сразу привело его в чувство.

-- Сколько? -- слабым голосом спросил он.

-- Что сколько?

-- Сколько платить придется?

-- Чего?

-- Штрафу.

-- За что?

-- Будто в этом дело -- за что? Главное, я рассчитываю так: когда являлся скромный чиновник полиции -- он брал с нас 500 или 1000 или даже 3000... Какой же штраф мы должны заплатить теперь? Тысяч сто?!

Репортер Оськин пискнул в углу, как мышь, и умер от разрыва сердца. Около него захлопотали два товарища (один брызгал на него водой, другой писал на животе покойного некролог), а остальные сотрудники во главе с редактором ринулись навстречу министру.

* * *

На площадке сошлись.

-- Ваше превосходительство! -- сказал редактор, поддерживаемый под руки сотрудниками. -- Уверяю вас, что эта заметка проскочила по недосмотру... Спешная ночная работа, отсутствие надлежащего состава -- вы сами понимаете...

-- Заметка? Какая заметка?

-- Я сам, собственно, не знаю -- какая. Но какая-нибудь, вероятно же, есть. И потом стотысячного штрафа никакая газета не выдержит.

-- Сто тысяч?! -- широко открыл глаза министр. -- Кто на вас наложил? Когда?

-- Ваше превосходительство! Я думал, что вы... если уж сами обеспокоились...

-- Стыдитесь! -- вспыхнул новый министр до корней волос. -- Неужели, вы могли обо мне этакое подумать? Кажется, я не давал оснований... Я просто привез для напечатать письмо в редакцию.

Все икнули, открыли рты и ошалело взглянули на министра.

-- Пись...

-- Mo?!.

-- В ре...

-- Дак...

-- Цию?!.

-- Ну, да. Что же вас так удивляет? Разве это не принято?

Сердце редактора забилось шибко-шибко... Он потихоньку прижал его рукой. И подумал:

"Где я нахожусь? В России или во Франции? Может быть, я француз?".

И с сомнением шепнул секретарю:

-- Парле ву франсе?

-- Вуй.

-- Кескесе са?

-- Черт его знает. Не понимаю.

-- Вот это ваша редакция и есть? -- общительно спросил министр.

-- Нет, ваше превосходительство... Это площадка только. А редакция там. Милости прошу.

* * *

Вошли в кабинет.

-- Чаю, ваше превосходительство?

-- Не откажусь. А это кто там в углу лежит?

-- Так, сотрудничек один. Мертвый.

В это время мертвец пошевелился, сбросил с живота некролог, который его товарищ уже дописывал, встал и сказал загробным голосом:

-- Ка-ак? Сам министр у нас в редакции, да чтобы я его не проинтервьюировал?! Да где же это видано? Да никогда же этого не будет! Ваше превосходительство! Имею честь кланяться! В качестве представителя от газеты "Петроградская Чернильница" осмелюсь обратиться к вам с несколькими вопросами. Как вы смотрите, ваше превосходительство, на роль банков в форсировании цен на продукты первой необхо...

Все почувствовали некоторую неловкость, но секретарь нашелся.

-- Чудак этот Оськин, -- тихо сказал он за спиной репортера. -- Топчется тут, в то время, как в Гостином колоссальный пожар...

Оськин застонал, схватился за голову и убежал.

* * *

-- Значит, это вот она, редакция, и есть? -- с любопытством, оглядываясь, спросил министр.

-- Да. Впрочем, там еще комнаты... другие.

-- А этот шкаф зачем? Наверное для хранения бомб?

-- Каких бомб?!!

-- Ну, тех, которые бросают...

-- Что вы, ваше превосходительство! Зачем же их бросать? Разве можно.

-- Чудеса! Неужели, нет ни одной бомбы? Мне передавали, что в каждой редакции есть...

-- Ваше превосходительство! Дробинки не держим, не то, что...

-- Да что вы! Верю, верю. Привык верить голосу независимой печати. А мне передавали... Гм!.. Как мы, все-таки, мало знаем Россию... А это все сотрудники?

-- Сотрудники, ваше превосходительство. Позвольте представить.

-- Здравствуйте, господа. Очень рад. Как поживаете?

-- Так себе, -- сказал фельетонист. -- Цензура жмет.

-- Да, да, -- грустно покачал головой министр. -- Ах, уж эта цензура. Что и говорить... А где здесь Леонид Андреев?

-- Его нет. Он у нас не работает.

-- Хороший писатель. А Толстой-то... умер?

-- Лев? Умер.

-- Да, да. Грустно. Помолчали.

-- А я к вам, собственно, по делу. Разговаривал я, изволите видеть, на днях с Савенкой, и он, передавая в газеты нашу беседу, немного перепутал. Нельзя ли поместить мое письмо в редакцию с исправлением неточности...

Он вынул из кармана письмо и положил его на стол. Сразу все повеселели. Лед был проломлен, и на всех подуло свежим весенним ветром.

Секретарь взял письмо, просмотрел его и кивнул головой.

-- Хорошо. Собственноручно писали?

-- Да. Сам.

-- Хорошо, коллега. Напечатаем. Конечно, корпусом?

-- Чем?

-- Корпусом.

-- Ка... ким корпусом?

-- Может, эльзевир хотите?..

-- Ну... Хорошо... пусть. Я уж пойду.

-- Куда же вы? Еще стаканчик.

-- Не много ли будет?. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И хотя день был мрачный, осенний, пасмурный, но многообещающее солнце разливало свои сверкающие лучи по скромному редакторскому кабинету и многообещающие весенние птицы щебетали из темных углов вовсю.

КОММЕНТАРИИ

Перескокин.

Как говорят итальянцы -- мецца воче. -- Mezza voce -- итальянский музыкальный термин -- пение вполголоса.

...видел вас... на Иматре. -- Иматра -- водопад (водоскат) на реке Вуокса в Финляндии (до революции -- в Выборгской губернии). Протяженность 1,5 км, высота падения воды 18,4 м. Шум водопада слышен на расстоянии более 10 километров.

Май, зеленый месяц май.

Управляющий министерством вн. дел А. Хвостов напечатал в петроградских газетах письмо в редакцию по поводу своей беседы с Савенкой. -- Алексей Николаевич Хвостов (1872-1918) -- черносотенец, один из лидеров правых в IV Гос. думе, министр внутренних дел в сент. 1915-марте 1916.

Анатолий Иванович Савенко (род 1874) -- помещик, основатель клуба националистов в IV Государственной думе (1908); после революции в эмиграции.

-- Парле ву франсе?

-- Вуй.

-- Кескесе са?

-- Вы говорите по-французски?

-- Да.

-- Что бы это значило? (фр.)