Тоненькая, как былинка, кудрявая, хрупкая, с тонкими, длинными, очень красивыми ногами и немного неуклюжими от роста руками, четырнадцатилетняя Маруся зашла в комнату кухарки Катерины и, сверкая огромными глазами, радостно сказала:
-- Выглади мне юбку, пожалуйста. Я сегодня иду в цирк, на дневное.
-- Выгладить можно, -- согласилась Катерина, тыча в рот своему четырехлетнему сыну Ганьке край блюдца с горячим чаем.
И так как радость переполняла доброе Марусино сердце, то Маруся решила и на Катерину бросить луч-другой своего счастья.
-- А ты, Катерина, была когда-нибудь в цирке?
-- Нет, барышня. Не была. Где нам ходить...
Маруся от ужаса и огорчения даже всплеснула розовыми тонкими руками.
-- Да что ты говоришь?! Как же это так? Ну, это прямо-таки невозможно! Уже такая большая, имеешь даже сына, а в цирке еще не была!
Катерина казалась полным контрастом порывистой, пребывавшей в вечном молитвенном экстазе Маруси.
Она опустила сына с колен и апатично возразила:
-- А чего я там не видала, в цирке этом?
-- Да как же так можно говорить! Господи! Ведь там, понимаешь, люди под потолком летают... Лошадь, например, бежит, а на нее человек ногами вскочит -- понимаешь, прямо на спину ногами, -- перекувырнется и перепрыгнет на другую лошадь! Вещи прямо непостижимые! А клоуны! Они такие смешные, что ужас.
И так как сердце ее все еще было переполнено радостью и любовью ко всем людям, она решительно воскликнула:
-- Знаешь что? Я попрошу маму, чтобы она и тебя взяла в цирк. Мы только вдвоем, а у нас целая ложа. Хочешь, Катеринушка? Ну, соглашайся, ну, дуся!..
-- Да чего там хорошего? -- нерешительно возразила Катерина. -- Ну, прыгают люди и пусть себе прыгают. Бог с ними.
-- Но ведь ты же этого никогда не видела, Катеринушка? Ты подумай, какой ужас: оно есть, а ты его не видела!.. Я сейчас пойду попрошу маму.
* * *
Мама ломалась недолго.
-- У тебя, наверное, не все дома. Ну кто же это по циркам с кухарками ходит? Хотя, положим, раз дневное, так не суть важно. Едва ли кто из наших знакомых будет там.
-- Дай носик!
Маруся подпрыгнула, как собачонка, лизнула мать в нос, помчалась к Катерине, бросилась в ее объятия и даже от избытка чувств обрушила тысячу ласк на голову серьезного, мрачно сопящего Ганьки.
-- Едем, едем! Воображаю, как ты будешь ахать, когда увидишь все тамошние чудеса! Ух! Я задохнусь от радости.
На извозчике ехали втроем, и Маруся, сидя у матери на коленях, то и дело восторженно заглядывала в глаза Катерине.
-- Дуся, Катерина! Я так за тебя рада, я так счастлива! Мамочка, подумай: она никогда не была в цирке. Можно ли жить после этого?!
И когда все трое уселись в широкую барьерную ложу, у Маруси совершенно пропала непосредственность восприятия. Она уже не могла наслаждаться цирком, как раньше. Она собиралась переживать все впечатления отраженными от Катерины. Если бы было можно, она поместилась бы внутрь Катерины, чтобы самой пережить ее первые волшебные впечатления и восторги.
И она дрожала от нетерпения и стонала, страдая от того, что представление не начинается.
И вот вышла толпа служителей в красных берейторских костюмах, выстроилась в два ряда. Заиграла музыка, и тяжелая, сытая лошадь с плоским седлом на спине выбежала на арену. Вслед за ней выпорхнула наездница в короткой юбочке, рассыпалась целым дождем воздушных поцелуев и, как нарядная бабочка, вспорхнула на седло.
-- Смотри, смотри, -- шептала, дрожа от восторга, Маруся, -- она стоя едет. Она через ленты перепрыгивает!! Ты посмотри: она перепрыгивает через обруч, а лошадь в это время -- через барьер. Это очень трудно. Понимаешь?
Маруся ерзала на месте, вертелась и все время заглядывала в лицо спокойной монументальной Катерины.
-- Нравится, нравится? -- спрашивала она, вся дрожа.
-- Едет хорошо, -- апатично согласилась Катерина. -- Только куда ж она это едет?
-- Как куда? Вот тут все и будет ездить по кругу. Это ведь очень трудно.
-- Раз трудно, чего ж она, дурная, едет?
-- Ах, какая ты, ей-Богу, странная! Раз было бы легко, никому и не интересно. Неужели тебе не нравится? Ну, вот сейчас уже другой номер -- музыкальные клоуны. Это уж тебе понравится! Смотри, на чем он играет: обыкновенные сковородки, а он по ним палочками бьет, и выходит мотив. А это! Смотри-ка, смотри! Метла, обыкновенная метла, на ней бычачий пузырь, струна, и он играет. Видишь, совсем как скрипка.
-- Да на скрипке-то оно, пожалуй, лучше бы вышло, -- с сомнением сказала Катерина.
-- Так то же скрипка, пойми ты. На скрипке не шутка сыграть! А на этом трудно. Ну, ты подумай: кто же на метле будет играть?
-- То-то же я и говорю, что не стоит, -- лениво сказала Катерина, обращая глаза к потолку. -- Это что ж там такое за веревки понакручены?
-- А это будут летающие люди. С одной трапеции на другую будут перелетать. Замечательно интересно!
Это была неблагодарная задача: Катерина тлела и дымила, как сырое полено, а Маруся дула на это полено во всю силу своих слабых легких, стараясь раздуть священный огонь удивления и восторга.
-- Ну, вот ты посмотри, вот эти акробаты... Один вспрыгнул другому на плечи, перекувырнулся в воздухе и попал на плечи третьему. Ведь это же трудно. Ну, вот ты подумай: ведь твой муж Николай этого бы не сделал. Верно ведь?
-- Упал бы, -- согласилась Катерина. -- Да и чего ему делать? Слава Богу, в зеленной служит, свой хороший хлеб имеет. Кувырнись он так, -- его хозяин в три шеи за эти кувырки. Нет, он у меня мужик умный.
Бедная Маруся, как хрупкая птичка, раздавленная солидным, спокойным, толстым поленом, свернула головку набок и умолкла, погасла до самого конца представления...
Под потолком летали люди, на земле танцевали слоны. Катерина была спокойна, монументальна по-прежнему, и только изредка из уст ее вырывались тяжелые, грузные слова:
-- И чего еще люди выдумают!
Мать Маруси тоже заинтересовалась борьбой этих двух начал: восторженного, вдохновенного Марусиного и железобетонного, грузного, сонного Катерининого.
Она, со своей стороны, сделала попытку зажечь Катерину.
-- Ну, ты посмотри: слоны танцуют. Могла ты себе представить, чтобы слоны танцевали? А?
-- Да, не слонячье это дело, -- со вздохом соглашалась Катерина. -- Нешто возможно? А что, барыня, ежели я к обеду
пирожки сделаю с ливером? Ничего?
"Ну, брат, тебя не проберешь ничем", -- подумала мать и, погладив угасшую дочь по худенькому плечу, сочувственно предложила:
-- Может, устала? Домой хочешь?
-- Что ж... пойдем домой, -- вяло вздохнула Маруся. -- Тут осталось одно только отделение. Не стоит его смотреть.
* * *
После обеда зажгли елку.
Огромное пышное дерево, сверху донизу унизанное сверкающими картонажами и игрушками, сияло сотней разноцветных электрических лампочек, спрятанных между густых разлапистых веток.
Гости, войдя в гостиную, ахнули от восторга.
-- Чудно! Чудно! Маруся, тебе нравится?
-- Да... нравится, -- неохотно промямлила увядшая, угрюмая Маруся.
-- Что-то она это безо всякого восторга сказала, -- засмеялась мать. -- Впрочем, она у меня уже девочка большая, и елкой ее не очень-то поразишь.
-- А привести сюда малютку, так ведь малютка остолбенеет! -- подхватил толстый господин с огненным носом.
-- Нету маленьких, -- усмехнулась хозяйка дома. -- Бог не посылает. А ты знаешь что, Маруся?.. Приведи сюда Ганьку! Это сынишка нашей кухарки, -- объяснила она огненноносому. -- Пусть он полюбуется.
Угасшая Маруся вдруг снова вспыхнула и помчалась на кухню.
* * *
Крохотный человек Ганька в розовой рубашке и серых штанах до пят стоял, окруженный толпой взрослых, и, сосредоточенно сопя, глядел на елку.
И все цветные огни и картонажи отражались в его выпуклых серых глазах, а сам он маленький, на неуверенных ногах напоминал серую мышку среди огромных львов и тигров.
Но он стоял мужественно, безо всякого страха и смущения, поддерживаемый сзади у затылка за рубашку большой, сильной, пахучей рукой Марусиной мамы.
-- Ну что, Ганя, нравится тебе елка? -- допрашивала его Марусина мама, склоняясь к нему своим великолепным станом. -- Хорошая елка? Нравится?
И все гости, тешась его оцепенелым видом, тоже наклонялись к нему и, перебивая друг друга, спрашивали:
-- Ну что, Ганя, хорошая елка?
-- Ну чего ж ты молчишь, Ганечка? -- нетерпеливо трясла его за загривок, как кошка котенка, Марусина мама. -- Хорошая елка? Нравится?..
Ганя поднял на нее выпуклые осмысленные глазенки и, пощурившись немного, сказал уверенно и веско, самым солидным баском:
-- Не, не нравится.
Все ахнули, сдвинулись ближе.
-- Ганечка! Ну что ты такое говоришь, подумай!.. Такая елка и вдруг тебе не нравится. Ну почему она тебе не нравится? Ну скажи?
Ганя опустил голову, посопел немного и сказал полузадумчиво, полусмущенно:
-- Паршивая елка!
-- Ах, дрянь мальчишка! -- с краской негодования на щеках воскликнула хозяйка и дернула своей белой душистой рукой Ганьку за загривок. -- Подумаешь, эта елка ему не нравится! Много он елок видел на своем веку! "Не нравится!"
-- Просто дурак, -- печально сказал господин с огненным носом. -- Пусть проваливает к себе на кухню.
-- Маруся, уведи его, -- скомандовала мать, оттолкнув Ганьку, солидного, спокойного, серьезного.
Маруся схватила Ганьку за загривок, где начинался ворот розовой рубашки, и повлекла, как кошка своего котенка, к выходу.
-- До свиданья, -- сказал на прощание Ганька спокойным, уверенным басом.
* * *
Кухня...
За столом сидит муж Катерины Николай и, кряхтя, прихлебывает чай.
Катерина сидит напротив него, и на лице у нее написано столько изумления, столько трепета, что, посмотри на нее в эту минуту Маруся, -- она осталась бы довольна.
Катерина даже не говорит, она только ахает.
-- Ах ты ж, Господи! Ведь поди ж ты, а?
-- Вот тебе и поди ж, -- подмигивает Николай, любуясь на ее остолбенелое удивление.
-- Ах ты ж, чудеса, да и только!
-- Вот тебе и чудеса.
-- Это ж что ж такое будет, а?
-- Вот тебе то и такое.
-- Да как же это вышло?! Расскажи еще, помельче, расскажи, как и что.
-- Вот тебе, как и что. Приходит, значит, вчера к моему хозяину наша Агафья, руки этак в боки, да и стала резать. "Наплевать, -- говорит, -- мне на вашу службу! А если, -- говорит, -- Панька у меня из сундука кремовые платки таскает, так это уж, -- говорит, -- извините... Такого, -- говорит, -- закону нет!" Плюнула и ушла!
-- Ушла?!
-- Ушла. Так вот -- плюнула и ушла.
-- Это что ж такое будет?! -- даже застонала от удивления и трепетного ужаса Катерина.
-- Вот тебе и что.
А в углу, за сундуком, сидит Ганька. На коленях у него раскрыта коробка от гильз, а в ней такие богатства, перед которыми и у пушкинского слепого рыцаря забила бы слюна: колпачок от аптечной бутылки, колесико шпоры, дохлый, совсем иссохший майский жук и довольно-таки заржавленное стальное перо.
Ганьки не узнать... Куда и солидность его девалась. Глаза широко расксыты, блистают восторгом, а из отверстого рта тоненькой ниточкой тянется прозрачная слюна.
В это время на кухню зачем-то заходит сама барыня. Между прочим, она отдает распоряжение насчет ужина, но Ганька прекрасно понимает, что дело не в том... Просто она пришла похвастать чудесной оберткой от карамели, прилипшей к каблуку ее открытой щегольской туфли...