I
Надгробный памятник напоминает мне пресс-папье на столе делового человека. Такое пресс-папье служит для удерживания бумаг на одном месте. Мне кажется, что и первоначальная идея надгробного памятника заключалась в том, чтобы хорошенько придавить сверху беззащитного покойника и тем лишить его возможности выползать иногда из могилы, беспокоя близких друзей своими необоснованными визитами.
Поэтому, вероятно, постановка над трупом предохранительного пресс-папье -- всегда дело рук близких друзей.
Я противник надгробных памятников, но если один из них когда-нибудь по настоянию моих друзей придавит меня -- я не хотел бы, чтобы на нем красовались какие-либо пышные надписи, вроде: "Он умер, но он живет в сердцах", "Хватит ли океана слез, чтобы оплакать тебя?", "Бодрствуй там!", "Жил героем, умер мучеником"...
Я не хочу таких надписей.
Пусть на моем памятнике высекут четыре слова:
"Здесь лежит деликатный человек".
* * *
Злое чувство к той женщине, которую я любил, зародилось во мне таким образом: мы сидели с ней в гостиной, она рисовала карандашом в альбоме домик, в трубу которого кто-то, вероятно, с целью откупорить это странное здание, ввинтил штопор. На мой рассеянный вопрос о цели штопора художница ответила "дым" и немедленно пририсовала к домику поставленную на земле гребенку зубьями вверх.
Я сидел и думал: завтра нужно идти в театр, а моя горничная едва ли догадалась отдать в стирку белый жилет.
-- О чем вы думаете? -- спросила, глядя вдаль загадочным взором, хозяйка.
-- Я? Так, знаете... Взгрустнулось что-то.
-- Да... Я в последнее время замечаю, что вам как-то не по себе.
Это было верно. Третьего дня меня весь вечер терзало сомнение -- запер ли я на ключ входную дверь моей квартиры, а вчера я получил письмо от отца с кратким уведомлением, что "такие ослы, как я, не могут рассчитывать на получение от него денежных сумм".
-- Что же с вами такое?
-- Так, знаете... Есть вещи, в которых не признаешься и близкому другу.
-- Вы, может быть, влюблены?
-- Ох, не будем об этом говорить...
-- Да? По глазам вижу, угадала. А она... Отвечает она вам тем же?
-- Не знаю... -- рассеянно вздохнул я.
-- Отчего же вы ее не спросите?
-- Кого?
-- Да эту женщину.
-- Какую?
-- В которую вы влюблены.
-- Почему не спрошу?
-- Да.
-- Неловко...
Она нервно отвернулась от меня и взялась за карандаш, а я погрузился в размышления: если жилет был надет один раз -- может он считаться свежим или нет?
Сзади шею мою обвили две ласковые теплые руки, и дрожащий голос хозяйки прошептал:
-- Если ты, дурачок, не решаешься ее спросить, она тебе сама скажет: "Люблю!"
Первым моим побуждением было -- подавить крик удивления и испуга... Я встал с кресла, обнял талию хозяйки и вежливо вскричал:
-- Милая! Какое счастье!.. Наконец-то...
"Ничего", -- подумал я, -- теперь не люблю -- после полюблю. Как говорится, стерпится-слюбится. Она, в сущности, хорошенькая".
Со своей стороны она тоже взяла мою голову и крепко прижала к своей груди, на которой красовалась брошка -- выложенное рубинами ее имя "Наташа". Рубины впились в мою щеку и выдавили на ней странное слово "ашатан".
"Ну, -- подумал я, -- кончено! На мне оттиснут даже ее торговый знак, ее фабричная марка. Я принадлежу ей -- это ясно".
II
Недавно Наташа сказала мне:
-- А сегодня ко мне заезжал офицер Каракалов, мой старый знакомый.
-- Ну, -- сказал я. -- Симпатичный?
-- Очень.
-- Да... Между офицерами иногда встречаются чрезвычайно симпатичные люди.
Мы помолчали.
-- Он, кажется, до сих пор влюблен в меня.
-- Да? Ну а ты что же?
-- Я к нему раньше тоже была неравнодушна. Он такой жгучий брюнет.
-- Вот как, -- рассеянно сказал я. -- Иногда, действительно, эти брюнеты бывают... очень хорошие. Ты скоро начнешь одеваться? Через час уже начало концерта.
Она заплакала.
-- Что ты? Милая! Что с тобой?..
-- Ты меня не любишь... Другой бы уж давно приревновал, сцену устроил, а ты, как колода, все выслушал... Сидишь, мямлишь... Нет, ты меня... не любишь!
-- Честное слово, люблю! -- сконфуженно возразил я. -- Чего там, в самом деле. Право же, люблю.
-- Человек... который... любит... Он слышать равнодушно не может... если его любовница... обратила внимание на другого мужчину...
-- Милая! Да мне тяжело и было. Ей-Богу... Я только молчал... А на самом деле мне было чрезвычайно тяжело.
Когда мы ехали в концерт, я был задумчив. Раздеваясь у вешалки, я обратил внимание на легкий поклон, сделанный Наташей какому-то рыжеусому толстяку.
-- Кто это? -- спросил я.
-- Это наш домовладелец. Я у него снимаю квартиру.
-- Сударыня, -- угрюмо сказал я. -- Чтобы этого больше не было!
Она удивилась.
-- Чего-о?
-- Чего? У, подлая тварь! Я видел, как ты на него посмотрела... Это, наверное, твой любовник!
-- Да нет же! Дорогой мой... Я этого толстяка едва знаю. Мы с ним раза два всего и беседовали по поводу ремонта.
-- Ремонта? У-у змея? Ремонта? Я бы тебя задушил своими руками. Мне говоришь, что любишь только меня, а в то же время...
Ее глаза засияли восторгом, и лицо просветлело.
-- Милый мой, сокровище! Ты меня ревнуешь? Значит, любишь?..
-- Я вас теперь ненавижу. А этому субъекту, если я его встречу, я дам такую пощечину, что он узнает, где раки зимуют. Я вам покажу себя.
Отделавшись от этой обязанности, я взял Наташу под руку, и мы вошли в зал.
Не успели мы сесть, как я стал выказывать все признаки беспокойства: вертел головой, ерзал на месте и злобно шипел.
-- Что с тобой, дружочек?
-- Я этого не допущу-с! Вот тот молодец в смокинге очень внимательно на тебя посматривает.
-- Ну, Бог с ним! Какое нам до него дело...
-- Да-с? "Бог с ним?" Усыпить мою бдительность хотите? Успокоить дурака, а потом за его спиной надувать его. Благодарю вас. Я не желаю носить этих украшений, которые...
-- Но уверяю тебя, милый, что я даже не знаю, о ком ты говоришь.
Я саркастически засмеялся.
-- Не знает? А сама уже, наверное, ему записочку приготовила.
-- Какую записочку, что ты, мое солнце! На, посмотри, у меня руки пустые...
-- Ты ее в чулок спрятала!
-- Да когда бы я ее написала?
-- Когда с тебя снимали ротонду. Тебе это даром не пройдет!
-- Милый! Милый!
И опять лицо ее сияло гордостью и восторгом.
III
...Мы гуляли по парку. Наташа бросила на меня косой взгляд и сказала с деланным равнодушием:
-- А я сегодня утром по Набережной каталась.
-- Одна?
-- Не одна.
-- А с кем?
-- Да зачем тебе это?
-- Отвечай! -- скучающим голосом крикнул я. -- Я хочу это знать!
-- Не скажу, -- засмеялась Наташа. -- Ты разозлишься.
-- Ах, так? -- вскричал я, скрежеща зубами. -- У-у, гадина! Так я знаю: ты каталась с новым любовником.
Скрытая усмешка промелькнула в Наташиных глазах.
-- Ну уж, ты скажешь тоже -- любовник. Если мы с ним, с этим художником, несколько раз поцеловались...
-- А-а! -- взревел я раскатами громогласного вопля, будя свое равнодушие и врожденную кротость. -- Ты осмелилась? Негодная! Хорошо же!.. Если я еще раз увижу тебя не одну -- я знаю, что сделаю!
-- А что, что, что? -- дрожа от лихорадочного любопытства, крикнула Наташа.
-- Я сейчас же повернусь и уйду от тебя. Больше ты меня не увидишь...
Наташа опустилась на скамью и заплакала.
-- Голубка моя! Наташа?.. Что с тобой? Почему?
-- Ты... меня... не любишь, -- заливаясь слезами, прошептала Наташа. -- Другой за такую ужасную вещь избил бы меня, поколотил, а ты покричал, покричал, да и успокоился...
-- Дорогая моя! Как же так можно бить женщину?
-- Можно! Можно! Можно! Есть случаи, когда любящий человек себя не помнит.
Я пожалел, что в этот момент не было такого случая, который лишил бы меня памяти и рассудка..
-- Конечно, -- колеблясь, возразил я, -- бывают и у меня такие случаи, когда я себя не помню, но дело в том, что теперь я сразу догадался...
-- О чем? -- улыбаясь сквозь слезы, спросила она.
-- Что история с художником выдумана тобой, что ты просто хочешь меня подразнить.
-- Нет, не выдумана. Вот каталась с ним -- и каталась. Целовались -- и целовались!
-- А-а, -- бешено вскричал я, хватая ее за руку с таким расчетом, чтобы не сделать синяка. -- Это правда?! Так вот же тебе!
Я осторожно схватил ее за горло и, выбрав место, где трава росла гуще, бросил ее на землю.
Лежа на боку, она смотрела на меня взглядом, в котором сквозь слезы светилась затаенная радость.
-- Ты... меня... бьешь?
-- Молчи, жалкая распутница! Или я задушу тебя!!
Я опустился около нее на колени и, обняв ее шею пальцами, слегка сжал их.
"Надо бы ударить ее, -- подумал я, -- но в какое место?"Вся она казалась такой нежной, хрупкой, что даже легкий удар мог причинить ей серьезный ущерб. -- Вот тебе! Вот, змея подколодная! Один удар пришелся ей по руке, другой по траве....
Наташа сидела на земле и плакала радостными слезами.
-- Ты меня... серьезно... поколотил?
-- Конечно, серьезно. Я чуть не убил тебя.
Она встала, оправила платье и сказала с хитрой усмешкой:
-- Ты ничего не будешь иметь против, если ко мне сегодня вечером приедет Каракалов?
Я ленивым движением схватил ее за руку, бросил на землю и с искусством опытного оператора ударил два раза по спине и раз по щеке.
-- Чуть не убил тебя. Ну, вставай. Пойдем домой -- делается сыро.
* * *
В последнее время у нас с Наташей происходят страшные сцены, что иногда вызывает даже вмешательство соседей.
Мы возвращаемся из театра или с прогулки; я, не успев раздеться, бросаю Наташу на ковер, душу ее подушкой или колочу из всей силы по спине с таким расчетом, чтобы не переломать ей позвонков. Она кричит, молит о пощаде, клянется, что она не виновата, и на этот шум сбегаются соседи.
-- С ума вы сошли, -- говорят они в ужасе. -- Вы не интеллигентный человек, а бешеный зверь.
* * *
Так и будет стоять на памятнике: "Здесь лежит деликатный человек".