То, что случилось со мной в первый день Пасхи, -- навсегда поселило в моей душе убеждение, что есть такие странные необъяснимые явления в нашей жизни, которые не поддаются самому внимательному анализу и перед которыми мы стоим, как перед загадочной завесой, скрывающей за собой целый ряд удивительных чудес и тайн.
Мы стоим перед этой завесой, недоумевающие, с пальцем, положенным на полураскрытые уста, и с тоской спрашиваем:
-- Что же?! Что это было?
И молчит завеса.
Был первый день Пасхи. 12 часов пополудни.
Я стоял перед зеркалом во фраке, свежевыбритый, в чудесном настроении, так как был я молод, стояла весна, и теплое солнце матерински ласкало всякого, кто подвертывался под его лучи.
Сначала поехал я к Болдыревым. Мать семейства и дочери приняли меня весело, радостно, все насквозь пронизанные весенним светом и радостью красивого праздника...
Просидел я у них даже больше положенного на визиты срока, что-то около получаса. Закусывали.
Когда я вышел от них, настроение у меня было прекрасное, а стоявший на углу извозчик в новом армяке, с примазанными маслом волосами, умилил и рассмешил меня своей праздничностью и своим видом человека, понимающего серьезность ниспосланного Богом праздника.
Мне пришло в голову невинно подшутить над ним, таким торжественным и строгим.
-- Извозчик! -- сказал я, подходя. -- С Новым годом!
Он посмотрел на меня, пожал плечами и солидно ответил:
-- Воистину Воскресе!
-- Хорошая у тебя лошадь, -- сказал я. -- Какой породы? Лягавая?
-- Работницкая.
-- Бегать умеет?
-- Побежит.
У него был такой солидный, приличный вид, что мне сделалось стыдно своих шуток. Я протянул ему руку и сказал:
-- Прощай брат. Кланяйся там отцу, дедушке.
-- Покорниче благодарим. Дед вымер нынче.
Я сочувственно вздохнул и отошел.
-----
Потом сидел у Крамалюхиных. Удивительная вещь -- Пасха! Встретили меня как родного, тогда как в обычное время отношения наши не выходили за рамки простого холодного знакомства.
Жена Крамалюхина отказалась христосоваться...
-- А я все-таки поцелую вас, -- улыбаясь, сказал я.
-- Да как же вы меня поцелуете, если я не хочу?
-- А я все-таки поцелую.
-- Не понимаю, право...
Я рассмеялся. Чудачка и не думала, что это так просто.
-- Ей-Богу, поцелую!!
-- Право... мне даже странно...
Она отвернулась, а я воспользовался этим моментом и поцеловал ее в шею.
-- Ого! -- сказал муж.
Я залился смехом.
-- Ну? А говорили -- не похристосуюсь. Вот и похристосовался!
-- Однако, -- сказал муж.
-- Не правда ли? Хе-хе. Стоит только захотеть. Кстати, -- вспомнил я. -- Знаете вы анекдот о "стоит только захотеть"?
-- Какой анекдот?
-- Я вам расскажу...
Мне пришло в голову, что анекдот этот не совсем приличен и при даме рассказать его неудобно. Но эту мысль заменила другая:
-- В сущности, ведь она замужняя и прекрасно все должна понимать...
И я сказал вслух:
-- Анна Петровна! Разрешите рассказать этот смешной анекдот при вас. Правда, он немножко, как это говорится, того, -- ну, да ведь и вы хе-хе -- не девочка же. Я думаю, -- прекрасно все понимаете, а?
Я, улыбаясь, заглядывал ей в лицо, а она встала к неожиданно куда-то вышла.
-- Странная она какая-то сегодня, -- удивился я.
-- Это вы ее со своим анекдотом прогнали, -- объяснил муж. -- Нельзя же при дамах неприличные анекдоты рассказывать.
На меня от этих слов сразу повеяло такой непроходимой пошлостью узких мещанских узаконений и копеечной моралью людей, зарывшихся в свое грошовое мещанское благополучие, что я не выдержал и сказал:
-- Почему? Ну, будем, дорогой Илья Ильич, откровенны хоть раз в жизни. Ведь не институтка же ваша жена? Представьте, если бы я был ее любовником -- она бы выслушала от меня этот анекдот и только бы посмеялась. Я буду говорить, извините меня, просто: то, что мы с ней чужие, -- это простой случай! Конечно, я не говорю...
Муж хотел что-то возразить, но в это время вошла жена.
-- Ильюша! Тебя сейчас просят по важному делу к Дебальцевым. Нужно тебе сейчас ехать, а мне уже пора в театр на дневное представление.
-- Простите, -- сказал я. -- Я не буду вас задерживать. Только какие же сегодня театры? В первый день театров не бывает.
-- Бывает.
-- Уверяю вас -- не бывает. Я это хорошо знаю. Вас, наверное, обманули!
Она закусила губу:
-- Ну, один театр все-таки открылся.
Прекрасно зная, что в первый день в театрах не играют, я был поражен до глубины души. Очевидно, Анна Петровна была жертвой чьей-то глупой шутки.
-- Это надо выяснить, -- сказал я. -- Вы позволите мне поехать с вами? Нет ли здесь какой-нибудь глупой шутки или чего-нибудь еще похуже. Дело в том, что я могу поклясться, что в первый день ни в каких театрах не играют.
-- Это театр в частном доме, -- сказала она, задумчиво отворачиваясь.
-- Ах, так?.. А что идет?
-- Эта... Сирано-де-Бержерак.
-- Прекрасно! Я давно хотел видеть эту пьеску (отчего бы мне не посмотреть ее? -- подумал я). Слушайте, поедем вместе.
-- Это неудобно, -- быстро ответила она. -- Я по приглашению.
-- Пустяки! Я заплачу десять рублей. В пользу там каких-нибудь вдов или сирот. Вот. Получите!
Вынув десять рублей, я пытался всунуть их ей в руку, но она не взяла.
-- Стесняетесь от молодого человека деньги получать? -- пошутил я. -- Явление в наш практический век беспримерное! Ну, прощайте. Не буду вас задерживать.
-----
Я вышел. Так как следующий визит был у меня намечен в книжке "к Ахеевым", я взял извозчика и поехал.
Несмотря на теплый ясный воздух, мне почему-то взгрустнулось.
-- В сущности, -- подумал я, -- к чему это все? Все эти визиты, окорока, английская горькая, христосование? Ведь все равно все умрут. И я умру... И извозчик умрет.
Сердце мое охватила смертельная жалость к этому понуренному, терпеливо сидящему на козлах человеку, который должен умереть, и -- ни одна душа о нем не вспомнит. После безрадостной жизни -- безвестная смерть!
-- Извозчик! -- предложил я. -- Хочешь я доставлю тебе удовольствие?
-- Какое? -- обернулся он.
-- Хочешь, я тебя покатаю? Ты садись на мое место, а я на твое. Хочешь.
-- Нельзя. Обштрахуют.
Мне до слез было жаль этого покорного печального человека.
-- На сколько? -- спросил я. -- Ну, самое большее, на двадцать пять рублей? Так получай их! А теперь -- пересаживайся!
Может быть, с точки зрения уличного благоприличия это и было странно, но моральная красота моего поступка искупала какие-то глупейшие уличные правила, и я, без тени смущения, перелез на козлы.
Уличные моралисты, -- судите меня!
Я довез извозчика до самого подъезда Ахеевых и, остановившись, слез. И неожиданно в голову мне пришла простая человеческая мысль, центром которой был оправлявший в этот момент сбрую извозчик.
-- Извозчик, -- подумал я, -- такой же человек, как и другие... Почему я могу войти к Ахеевым, а он не может? Потому что на нем грубый армяк и что он крестьянин? А Кольцов? А Никитин? И я спрошу их прямо: вот вы, господа, либеральничаете, говорите о меньшем брате... А посадите ли вы его с собой за стол?
Уговорить извозчика стоило мне больших трудов. Наконец он согласился, и я, демонстративно обвив рукой его шею, чтобы еще больше подчеркнуть равность наших положений, вошел с ним к Ахеевым.
У них были гости: какой-то старец и толстая дама.
-- Здравствуйте! -- сказал я громко. -- Христос Воскресе! Вот вы, господа, либеральничаете, говорите о меньшем брате... А посадите ли вы его с собой за стол?
Остановившись посреди комнаты, мы с извозчиком внимательно следили за выражением лиц хозяев.
-- Отчего же, -- сказал Ахеев. -- Теперь такой праздник, что мы всякому рады. Садитесь.
-- Не бойся, милый, -- дружелюбно толкнул я извозчика в спину. -- Садись. Я знаю, что у этих добрых людей слово не расходится с делом. Дайте моему другу извозчику стакан коньяку.
И так как я решил идти до конца, то попросил:
-- И не какой-нибудь дряни, а лучшей марки. Он такой же человек, как и мы.
Извозчик принялся за еду и питье, а мы сидели и молчали. Смотрели на него...
Но было скучно. Я это чувствовал.
-- Отчего вы все такие скучные? -- спросил я. -- В жизни так мало радости, что смех и веселье нужно изобретать.
Толстая дама улыбнулась.
-- Посоветуйте, что делать. А мы уже повеселимся.
-- Итальянцы любят шутки, мистификации, -- сказал я, -- а мы не любим. Давайте сделаем какую-нибудь мистификацию!
-- Какую?
Я обвел глазами стол.
-- Можно устроить мистификацию для визитеров. Смотрите: вино из бутылок можно вылить -- заменить уксусом, сырную пасху посыпать солью и перцем, в окорок, вместо гвоздики, натыкать маленьких гвоздиков, а куличи выдолбить внутри и насыпать туда земли с цветочных горшков и окурков.
Я расхохотался.
-- Вообразите их удивление, когда они начнут есть и пить. Ха-ха! Я вам сейчас это все устрою.
-- Да не надо, -- сказал Ахеев.
-- Почему же не надо? Надо. Вы увидите, как это будет превесело.
Я опрокинул цветочный горшок и, высыпав землю, стал поливать ее мадерой.
Произошла глупейшая сцена: хозяин вырвал у меня бутылку и бестактно крикнул:
-- Не смейте этого делать!
-- Почему? вы же просили... мистификацию...
Он вырвал у меня кулич, верхушку которого я успел уже снять, и крикнул:
-- Убирайтесь вон!
Я изумленно посмотрел на него.
-- Вы сумасшедший! Я же вас не трогаю!
-- Пойдем, -- сказал извозчик.
Я посмотрел на лицо хозяина, который, казалось, готов был перервать глотку за какой-то кулич и початую бутылку скверной мадеры, -- и мне сделалось противно сидеть среди этих людей... И мучительная, тяжелая тоска охватила мою душу.
-- Жалкие вы черви! -- с отвращением сказал я. -- Идем, мой друг. Ты еще не сыт? Эй, вы! -- надменно продолжал я. -- Я беру у вас эту колбасу, жареную курицу, бутылку коньяку и графин водки. Не беспокойтесь -- плачу. Человек с душой торгаша! Получите двенадцать рублей... Ха-ха! Сдачи не надо.
Вконец уничтоженный хозяин и гости не смели посмотреть мне в глаза. Хозяину, очевидно, было смертельно неловко за свой бестактный поступок с куличом.
-----
Мы подошли к пролетке, и я разложил на сиденье собранные с собой припасы...
-- Ешь, извозчик, пей. А я посижу около лошади, постерегу, чтобы ее не украли конокрады.
В то время в городе свирепствовала шайка конокрадов, и поэтому моя боязнь этих дьявольски хитрых людей была небезосновательной.
Извозчик пил коньяк прямо из бутылки, а я сидел у ног лошади, глядел на него и думал:
-- Вот кто никогда не покинет меня! Из таких именно самородков, черноземных людей и выходят честные старые преданные слуги.
Будущее показало, что я не ошибался.
-- С визитами я не поеду! -- сказал я сам себе. -- Пора уже прекратить этот глупейший обычай.
О, традиции, всосанные с молоком матери! В душе все-таки было смутное неопределенное чувство боязни, что знакомые обидятся, если я о них не вспомню. Но этому горю можно было помочь.
Мимо проходил рассеянный сосредоточенный человек без шапки. Я остановил его.
-- Милый! Вот тебе записная книжка... Сделай по ней, вместо меня, визиты. Тут у трех я уже был, а у остальных не был. А это тебе за труды. Двадцать рублей. Довольно? Скажи, что я, мол, кланяюсь... Не забудешь?
Он молча взял деньги, книжку и ушел. Будто гора свалилась с моих плеч.
-----
Солнце склонялось к закату. Какая-то тихая, неопределенная грусть вползла в душу. Мы сидели с извозчиком у колес пролетки, и каждый думал о своем.
-- Спой мне, -- тихо попросил я, очнувшись, -- что-нибудь тихое, задушевное, отчего бы душа сладко и больно сжималась.
Извозчик послушно открыл рот и запел. Глухие надтреснутые звуки выходили, разливаясь в предвечернем воздухе. Но вот они окрепли, зазвенели -- и полилась широкая безудержная русская песня.
-- И-и-э-э-ух -- ха! га-а-а, -- пел извозчик, и тихо припал, притаился истомленный солнцем воздух.
-- Кто здесь песни орет? А? Отчего ты не на козлах? -- раздался сверху чей-то грубый голос. -- В участок захотел, полосатый черт.
Мы вскочили.
Перед нами стоял грубый, с красным лицом, городовой и махал кулаком.
-- Вы кричать не имеете права, -- возразил я. -- А если вы оскорбили моего товарища, назвав его полосатым чертом, то он выше этого. Стыдно ругаться! Вы себя этим унизили, а не его. Сами вы полосатый невыносимый дурак!
-- А-га-га! -- завопил городовой.--Ругаться? Пойдем!
Я вырвался из его рук, ударил его кулаком в лицо, отчего он упал, отбежал в сторону и крикнул своему другу извозчику:
-- Спасайся! Бежим! Против нас целый заговор -- я все понял! Держись около меня. И мы побежали.
На нашем пути встретилась какая-то церковь.
-- Храм Божий! Сюда! -- скомандовал я. -- Здесь мы в сравнительной безопасности.
-- Пойдем на колокольню, -- предложил извозчик.
-- Прекрасно! Беги вперед!
Колокольня была открыта. Мы вбежали по узкой лесенке и захлопнули за собой обе двери. В глазах моего спутника горело мужество, а его беззаветная храбрость ободряла и меня, усталого, измученного...
-- Часов пять мы здесь продержимся, -- сказал я.
-- А там придет подмога. Мои молодцы не дремлют.
Мы залегли на колокольне.
Я отламывал кирпичи, на случай защиты от неожиданного нападения, а мой верный извозчик схватился за язык большого колокола и, раскачав его, зазвонил тревожно и громко.
-- Надо бы так устроить,-- посоветовал я, -- чтобы наши друзья услышали эти призывные звуки, а враги не догадались, где мы.
Извозчик обещал приложить к этому все усилия и зазвонил еще громче. Я выглянул в амбразуру окна.
-- Идут! Борись, брат! Мужайся.
Мы поцеловались, схватили кирпичи и осыпали ими черную толпу врагов, глухо шумевшую внизу.
-- Сдавайтесь! -- крикнули они.
-- Ни за что! -- отвечал я, высовываясь. -- Лучше смерть, чем позор.
Извозчик прищурился и бросил в них кирпичом; потом сел под колокол и сразу, как мертвый, уснул.
-- Борись, Петя, -- посоветовал я, прилег у окна и положил голову на какую-то скамеечку.
Что было дальше -- не помню.
-----
Если бы все случившееся произошло глухою ночью, когда осенний ветер дует в трубы и темные силы справляют свой дикий шабаш, туманя и мороча человека, сбитого ими с толку, -- это еще было бы допустимо.
Но как могло случиться среди бела дня то, что рассказано выше, я до сих пор не могу объяснить.
И стоим мы теперь с моим другом извозчиком, недоумевающие, с пальцами, положенными на полураскрытые уста, и с тоской спрашиваем:
-- За что? На два месяца? За что же, Господи?