Дома
Утром, когда жена еще спит, я выхожу в столовую и пью с жениной теткой чай. Тетка -- глупая, толстая женщина -- держит чашку, отставив далеко мизинец правой руки, что кажется ей крайне изящным и светски изнеженным жестом.
-- Как вы нынче спали? -- спрашивает тетка, желая отвлечь мое внимание от десятого сдобного сухаря, который она втаптывает ложкой в противный жидкий чай.
-- Прекрасно. Вы всю ночь мне грезились.
-- Ах ты Господи! Я серьезно вас спрашиваю, а вы все со своими неуместными шутками.
Я задумчиво смотрю в ее круглое обвислое лицо.
-- Хорошо. Будем говорить серьезно... Вас действительно интересует, как я спал эту ночь? Для чего это вам? Если я скажу, что спалось неважно, -- вас это опечалит и угнетет на весь день? А если я хорошо проспал -- ликованию и душевной радости вашей не будет пределов?.. Сегодняшний день покажется вам праздником, и все предметы будут окрашены отблеском веселого солнца и удовлетворенного сердца?
Она обиженно отталкивает от себя чашку.
-- Я вас не понимаю...
-- Вот это сказано хорошо, искренне. Конечно, вы меня не понимаете... Ей-Богу, лично против вас я ничего не имею... простая вы, обыкновенная тетка... Но когда вам нечего говорить -- сидите молча. Это так просто. Ведь вы спросили меня о прошедшей ночи без всякой надобности, даже без пустого любопытства... И если бы я ответил вам: "Благодарю вас, хорошо", -- вы стали бы мучительно выискивать предлог для дальнейшей фразы. Вы спросили бы: "А Женя еще спит?" -- хотя вы прекрасно знаете, что она спит, ибо она спит так каждый день и выходит к чаю в двенадцать часов, что вам, конечно, тоже известно...
Мы сидим долго-долго и оба молчим.
Но ей трудно молчать. Хотя она обижена, но я вижу, как под ее толстым красным лбом ворочается тяжелая, беспомощная, неуклюжая мысль: что бы сказать еще?
-- Дни теперь стали прибавляться, -- говорит наконец она, смотря в окно.
-- Что вы говорите?! Вот так штука. Скажите, вы намерены опубликовать это редкое наблюдение, еще не известное людям науки, или вы просто хотели заботливо предупредить меня об этом, чтобы я в дальнейшем знал, как поступать?
Она вскакивает на ноги и шумно отодвигает стул.
-- Вы тяжелый грубиян и больше ничего.
-- Ну как же так -- и больше ничего... У меня есть еще другие достоинства и недостатки... Да я и не грубиян вовсе. Зачем вы сочли необходимым сообщить мне, что дни прибавляются? Все, вплоть до маленьких детей, хорошо знают об этом. Оно и по часам видно, и по календарю, и по лампам, которые зажигаются позднее.
Тетка плачет, тряся жирным плечом.
Я одеваюсь и выхожу из дому.
На улице
Навстречу мне озабоченно и быстро шагает чиновник Хрякин, торопящийся на службу.
Увидев меня, он расплывается в изумленной улыбке (мы встречаемся с ним каждый день), быстро сует мне руку, бросает на ходу:
-- Как поживаете, что поделываете?
И делает движение устремиться дальше. Но я задерживаю его руку в своей, делаю серьезное лицо и говорю:
-- Как поживаю? Да вот я вам сейчас расскажу... Хотя особенного в моей жизни за это время ничего не случилось, но есть все же некоторые факты, которые вас должны заинтересовать... Позавчера я простудился, думал, что-нибудь серьезное -- оказывается, пустяки... Поставил термометр, а он...
Чиновник Хрякин тихонько дергает свою руку, думая освободиться, но я сжимаю ее и продолжаю монотонно, с расстановкой, смакуя каждое слово:
-- Да... Так о чем я бишь говорил... Беру зеркало, смотрю в горло -- красноты нет... Думаю, пустяки -- можно пойти гулять. Выхожу... Выхожу это я, вижу, почтальон повестку несет. Что за шум, думаю... От кого бы это? И можете вообразить...
-- Извините, -- страдальчески говорит Хрякин,-- мне нужно спешить...
-- Нет, ведь вы же заинтересовались, что я поделываю. А поделываю я вот что... Да. На чем я остановился? Ах, да... Что поделываю? Еду я вчера к Кокуркину, справиться насчет любительского спектакля -- встречаю Марью Потаповну. "Приезжайте, -- говорит, -- завтра к нам"...
Хрякин делает нечеловеческое усилие, вырывает из моей руки свою, долго трясет слипшимися пальцами и бежит куда-то вдаль, толкая прохожих...
Я рассеянно иду по тротуару и через минуту натыкаюсь на другого знакомого -- Игнашкина.
Игнашкин никуда не спешит.
-- Здравствуйте. Что новенького?
-- А как же, -- говорю, вздыхая. -- Везувий вчера провалился. Читали?
-- Да? Вот так штука. А я вчера в клубе был, семь рублей выиграл. Курите?
-- Нет, не курю.
-- Счастливый человек. Деньги все собираете?
-- Нет, так.
-- По этому поводу существует...
-- Хорошо! Знаю. Один другому говорит: "Если бы вы не курили, а откладывали эти деньги, был бы у вас свой домик". А тот его спрашивает: "А вы курите?" -- "Нет". -- "Значит, есть домик?" -- "Нет". -- "Ха-ха!" Да?
-- Да, я именно этот анекдот и хотел рассказать. Откуда вы догадались?..
Я его перебиваю:
-- Как поживаете?
-- Ничего себе. Вы как?
-- Спасибо. До свидания. Заходите.
-- Зайду. До свиданья. Спасибо.
Я смотрю с отвращением на его спокойное, дремлющее лицо и говорю:
-- А вы счастливый человек, чтоб вас черти побрали!
-- Почему -- черти побрали?
-- Такой анекдот есть. До свиданья. Заходите.
-- Спасибо, зайду. Кстати, знаете новый армянский анекдот?
-- Знаю, знаю, очень смешно. До свиданья, до свиданья.
Перед лицом смерти
В этот день я был на поминальном обеде.
Стол бы уставлен бутылками, тарелочками с колбасой, разложенной звездочками, и икрой, размазанной по тарелке так, чтобы ее казалось больше, чем на самом деле.
Ко мне подошла вдова, прижимая ко рту платок.
-- Слышали? Какое у меня несчастие-то...
Конечно, я слышал... Иначе бы я здесь не был и не молился бы, когда отпевали покойника.
-- Да, да...
Я хочу спросить, долго ли мучился покойник, и указать вдове на то полное риска и опасности обстоятельство, что все мы под Богом ходим, но вместо этого говорю:
-- Зачем вы держите платок у рта? Ведь слезы текут не оттуда, а из глаз?
Она внимательно смотрит на меня и вдруг спохватывается:
-- Водочки? Колбаски? Помяните дорогого покойника.
И сотрясается от рыданий...
Дама в лиловом тоже плачет и говорит ей:
-- Не надо так! Пожалейте себя... Успокойтесь.
-- Нет!!! Не успо-о-о-коюсь!! Что ты сделал со мной, Иван Семеныч?!
-- А что он с вами сделал? -- с любопытством осведомляюсь я.
-- Умер!
-- Да, -- вздыхает сивый старик в грязном сюртуке.
-- Юдоль. Жил, жил человек да и помер.
-- А вы чего бы хотели? -- сумрачно спрашиваю я.
-- То есть? -- недоумевает сивый старик.
-- Да так... Вот вы говорите -- жил, жил да и помер! Не хотели ли вы, чтобы он жил, жил да и превратился в евнуха при султанском дворе... или в корову из молочной фермы?
Старик неожиданно начинает смеяться полузадушенным дробненьким смешком.
Я догадываюсь: очевидно, его пригласили из милости, очевидно, он считает меня одним из распорядителей похорон и, очевидно, боится, чтобы я его не прогнал.
Я одобряюще жму его мокрую руку. Толстый господин утирает слезы (сейчас он отправил в рот кусок ветчины с горчицей) и спрашивает:
-- А сколько дорогому покойнику было лет?
-- Шестьдесят.
-- Боже! -- качает головой толстяк. -- Жить бы ему еще да жить.
Эта классическая фраза рождает еще три классические фразы:
-- Бог дал -- Бог и взял! -- профессиональным тоном заявляет лохматый священник.
-- Все под Богом ходим, -- говорит лиловая женщина.
-- Как это говорится: все там будем, -- шумно вздыхая, соглашаются два гостя сразу.
-- Именно -- "как это говорится", -- соглашаюсь я.
-- А я, в сущности, завидую Ивану Семенычу!
-- Да, -- вздыхает толстяк. -- Он уже там!
-- Ну, там ли он -- это еще вопрос... Но он не слышит всего того, что приходится слышать нам.
Толстяк неожиданно наклоняется к моему уху:
-- Он и при жизни мало слышал... Дуралей был преестественный. Не замечал даже, что жена его со всеми приказчиками, тово... Слышали?
Так мы, глупые, пошлые люди, хоронили нашего товарища -- глупого, пошлого человека.
Веселье
В этот день я, кроме всего, и веселился: попал на вечеринку к Кармалеевым.
Семь человек окружали бледную, истощенную несбыточными мечтами барышню и настойчиво наступали на нее.
-- Да спойте!
-- Право же, не могу...
-- Да спойте!
-- Уверяю вас, я не в голосе сегодня!
-- Да спойте!
-- Я не люблю, господа, заставлять себя просить, но...
-- Да спойте!
-- Говорю же -- я не в голосе...
-- Да ничего! Да спойте!
-- Что уж с вами делать, -- засмеялась барышня. -- Придется спеть.
Сколько в жизни ненужного: сначала можно было подумать, что просившие очень хотели барышниного пения, а она не хотела петь... На самом же деле было наоборот: никто не добивался ее пения, а она безумно, истерически хотела спеть своим скверным голосом плохой романс. Этим и кончилось.
Когда она пела, все шептались и пересмеивались, но на последней ноте притихли и сделали вид, что поражены ее талантом настолько, что забыли даже зааплодировать.
"Сейчас, -- подумал я, -- все опомнятся и будут аплодировать, приговаривая: "Прелестно! Ах, как вы, душечка, поете..."
Я воспользовался минутой предварительного оцепенения, побарабанил пальцами по столу и задушевным голосом сказал:
-- Да-а... Неважно, неважно. Слабовато. Вы действительно, вероятно, не в голосе.
Все ахнули. Я встал, пошел в другую комнату и наткнулся там на другую барышню. Лицо у нее было красивое, умное, и это был единственный человек, с которым я отдохнул.
-- Давайте поболтаем, -- предложил я, садясь. -- Вы умная и на многое не обидитесь. Сколько здесь вас, барышень?
Она посмотрела на меня смеющимся взглядом:
-- Шесть штук.
-- И все хотят замуж?
-- Безумно.
-- И все в разговоре заявляют, что никогда, никогда не выйдут замуж?
-- А то как же... Все.
-- И обирать будут мужей и изменять им -- все?
-- Если есть темперамент -- изменят, нет его -- только обдерут мужа.
-- И вы тоже такая?
-- И я.
В комнате никого, кроме нас, не было. Я обнял милую барышню крепко, и благодарно поцеловал ее, и ушел от Кармалеевых немного успокоенный.
Перед сном
Дома жена встретила меня слезами:
-- Зачем ты обидел тетку утром?
-- А зачем она разговаривает?!
-- Нельзя же все время молчать...
-- Можно. Если сказать нечего.
-- Она старая. Старость нужно уважать.
-- У нас есть старый ковер. Ты велишь прислуге каждый день выбивать палкой из него пыль. Позволь мне это сделать с теткой. Оба старые, оба глупы, оба пыльные.
Жена плачет, и день мой заканчивается последней, самой классической фразой:
-- Все вы, мужчины, одинаковы.
Ложусь спать.
-- Бог! Хотя ты пожалей человека и пошли ему хороших-хороших, светлых-светлых снов!..