КРИК В НОЧИ
Прочтя известие о казни Ферреро [Имеется в виду не Ферреро, а Франсиско Феррер Гуардия (1859-1909), видный испанский просветитель и педагог, в 1901 г. основал в Барселоне светскую школу, которая вскоре стала антиклерикальным центром. Во время восстания в Барселоне в 1909 г. против колониальной политики правительства в Марокко Феррер был арестован, осужден без всяких оснований и казнен. Протест против этой казни прокатился по всему миру, что вынудило уйти в отставку испанское правительство.], Василий Скрежетов нахлобучил на голову шапку и выбежал на улицу.
В его душе кипело негодование против иезуитов, возмущение против испанского правительства и скорбь за безвинного мученика.
Стремясь облегчить свое сердце, Василий Скрежетов вспомнил о приятеле Мухине и решил забежать к нему -- излить всю желчь и негодование...
-- Здравствуй! -- сказал Мухин, увидя Скрежетова. -- Вот проклятый конкурс в журнале! Два часа бьемся с Ложкиным и Шестипаловым -- никак он не разрешается. Господа, познакомьтесь! Ложкин, Шестипалов -- Скрежетов... Слушай: двенадцать человек собралось на лужайке! Из них четыре бабушки, семь сестер, две тещи, один шурин...
-- Ферреро казнили! -- вскричал Скрежетов.
-- Неужели? -- удивился Ложкин. -- Это знаменитый экспроприатор?
-- Нет, -- сказал Шестипалов. -- Это, кажется, персидский реакционер, которого бахтиары изловили и повесили!
-- Да нет же! -- нервно перебил Скрежетов. -- Ферреро -- свободный мыслитель, заподозренный совершенно ошибочно в барселонском восстании. Он испанец!
-- Испа-анец? Так вы-то чего волнуетесь: мало ли испанцев на свете!?
-- Ну, все-таки, -- солидно вступился Мухин, -- явление возмутительное! Казнь невинного человека не может быть допустима в правовом государстве... это верно. Но, ведь, его уже казнили?
-- Казнили! -- простонал Скрежетов.
-- Ну, раз казнили -- мы уже ничем помочь не можем. Если бы не казнили -- тогда другое дело.
-- Вы помочь не можете! -- вскричал Скрежетов. -- Но вы должны выразить свой протест!! Весь культурный мир поднялся против этой бессмысленной казни. Англичане, итальянцы, французы -- все они под крики возмущения устраивают демонстрации против черных иезуитов и справляют поминки по погибшем борце! Всюду митинги протеста, шествия... устраивают забастовки! Объявлен всеобщий бойкот испанских товаров!.. Мэр Шербурга вернул испанскому послу орден, пожалованный этому мэру Альфонсом [Имеется в виду Альфонс XIII (1886-1941), испанский король в 1902-1931 гг. И Барселонское восстание, и казнь Феррера произошли в годы его правления.].
-- Да что вы! -- сказал Ложкин. -- Если так, то я тоже буду бойкотировать испанские товары. Этакие наглецы, а? Отныне я ни на копейку не куплю испанских товаров. Хорошо же! Они увидят у меня...
-- Жаль, что у меня нет ордена, пожалованного Альфонсом, -- поддержал его Шестипалов. -- Я бы сейчас же вернул ему. При письме каком-нибудь, вроде того, что, мол, "Милостивый государь!" и тому подобное.
-- Дело не в том, господа, -- страдальчески поморщился Скрежетов. -- Мы должны немедленно выразить самым ярким образом наше возмущение и протест. Лучший способ -- это активная демонстрация перед домом испанского посольства. Пусть видит официальная Испания, как смотрит на ее деяние независимая часть русского общества!
-- Так что же нам делать?
-- Наш долг, господа, быть там, где сейчас тысячи русских людей с сердцем, переполненным негодованием и жалостью, демонстрируют отношение великой России к позорному делу монахов... Господа! К испанскому посольству!
-- А, в самом деле, господа... -- сказал Мухин. -- Отчего бы нам не пойти?.. Погода хорошая, дождя нет.
-- А конкурс после решим? -- спросил Ложкин. -- Я бы хотел получить за отгадку прибор из термо-ткани.
-- Успеется!
-- Давненько я не видел демонстраций, -- сказал Шестипалов, надевая пальто.
* * *
Когда шли по затихшим после дневной сутолоки улицам, Скрежетов рассказывал о последних минутах Ферреро. Мухин был растроган. Шестипалов с Ложкиным шагали сзади и тихонько напевали:
-- Вы жертвою пали...
Когда до посольства осталось две улицы, Ложкин дернул Скрежетова за рукав и сказал:
-- Я на минутку забегу к себе домой. Вспомнил, что нужно кое-что экстренно сделать. А вы идите вперед -- я вас догоню.
-- Да, ведь, вы нас не найдете в толпе.
Втроем пошли дальше.
Когда завернули за угол, Шестипалов заинтересовался витриной с открытками и при свете электрического фонаря стал их внимательно рассматривать.
-- Да идите! -- тащил его Скрежетов. -- А то будет поздно.
-- Сейчас, господа, сейчас. Идите -- я вас догоню. Право, я сейчас. Что это такое? "Маленькие шалуны"? Хе-хе... А это? "Поцелуй любви"... Право, догоню!
Скрежетов взял под руку Мухина и, покачав головой, зашагал дальше.
Повернули в следующую улицу.
-- Вот здесь испанское посольство, -- указал Мухин на большой темный дом. -- Видишь, никакой толпы нет. О какой же ты говорил демонстрации? Где же крики?
Пустынная улица тихо дремала, освещенная лучами выкарабкавшейся из-за тучи луны.
Скрежетов остановился и печально посмотрел на большой темный дом.
-- Что же нам делать? -- спросил Мухин.
-- Давай покричим им в окна и уйдем, -- сурово предложил Скрежетов.
-- А нас с тобой не арестуют?
-- Все равно.
-- Ну, ты кричи, а я посторожу, чтобы кто-нибудь не помешал.
-- А ты разве не хочешь кричать? -- грустно спросил Скрежетов.
-- Вот чудак человек! Тебе же лучше, если я сторожить буду. Ну, кричи!..
Мухин отошел от него и стал невдалеке, на углу. Скрежетов вздохнул, переступил с ноги на ногу и, открыв рот, закричал неуверенно:
-- А-а-а!!!
Подождал немного и опять закричал:
-- О-о-о!!!
С другой стороны улицы послышались шаги, и показался запоздалый прохожий в фуражке, с поднятым воротником пальто.
Услышав крик, он подошел к Скрежетову и изумленно взглянул на него.
-- Чего вы кричите?
Крадучись, к ним приблизился Мухин.
-- Чего он кричит?
-- Испанца тут одного казнили... -- шепотом сказал встревоженный Мухин.
-- Какого испанца?
-- Школы он разные устраивал, издавал книжки... Ну, его и казнили.
-- А этот-то чего кричит?
-- Да обидно, все-таки...
-- Он, что ж, тоже испанец?
-- Зачем испанец? Русский.
-- Тогда -- чего ж он кричит?
-- Да как же -- человека ни за что, ни про что казнили.
Прохожий, сбитый с толку, посмотрел в рот Скрежетову.
-- Он всегда так кричит, когда казнят испанца?
-- Первый раз сегодня.
Прохожий застегнул пальто на все пуговицы, нахлобучил фуражку на лоб и, проворчав под нос:
-- Вот дурачье! -- зашагал дальше.
Мухин поежился и дернул Скрежетова за руку:
-- Пойдем брат. Скучно.
РАЗНОСТОРОННОСТЬ
Милостивые государи! Я вас ни к чему не принуждаю и ничего не приказываю. Но если вы, негодяи, поступите не так, как мне нужно, то -- смотрите!..
(Из речи губернатора Имари к публике. -- Оперетка "Гейша" [Оперетта "Гейша" (музыка С. Джонса, 1869-1914, либретто О. Холла и Г. Гринбэнка) была впервые поставлена в 1896 г. в Лондоне. Вскоре она была поставлена и в России. Хотя действие ее происходит в Японии, но в каждой стране, где ставили эту оперетту, в нее вносились местные реалии. В частности, один из наиболее известных актеров, участвовавших в спектакле, Григорий Ярон, признавался, что вставил в текст понравившийся ему мольеровский диалог.])
Тульский губернатор разослал по всем земским учреждениям циркуляр, с подробным списком газет, очень рекомендуемых ("Русск. Знамя", "Колокол", "Новое Время"), терпимых ("Голос Правды", "Голос Москвы") и абсолютно недопустимых ("Речь" и "Русск. Вед."). ["Русское Знамя" (1905-1917) -- черносотенная газета, орган "Союза русского народа", Петербург; "Голос Москвы" -- орган партии октябристов (1906-1915); "Речь" ("Наш Век") -- орган партии кадетов (1906-1918), Петербург; "Русские Ведомости" -- газета, выражала интересы либеральных помещиков и буржуазии, с 1905 г. -- орган правых кадетов, Москва (1863-1918).]
-- Вас там губернатор спрашивает...
-- Какой?
-- Да наш, тульский.
-- А что ему надо?
-- Бог их знает. Скажи, говорит, этому приезжему, что хочу его видеть.
-- Гм... Ну, проси.
В мой номер вошел господин, с портфелем под мышкой, и вежливо раскланялся.
-- Чем могу служить? -- с некоторым удивлением спросил я.
-- О, помилуйте... Это моя обязанность -- служить приезжающим, что бы они не терпели никаких неудобств!.. Мы должны предусмотреть и позаботиться обо всем: не только о телесных неудобствах, но и о душевных эмоциях граждан. Позвольте вам кое-что предложить... Очень недорого, интересно и назидательно.
Он открыл портфель, вынул пачку газет и заговорил быстро-быстро:
-- Не подпишетесь ли? Прекрасные издания: "Земщина" ["Земщина" (1909-1917), Петербург, -- черносотенная газета.], "Новое Время", "Колокол". Прекрасная бумага, четкий шрифт, здравые суждения. Могу предложить также "Русское Знамя", "Южный Богатырь", "Курская Быль"... "Новое Время" с картинками! Печатается на ротационных машинах, прочная краска, по субботам приложения. Можете иметь даже в несколько красок! Могу предложить даже со скидкой... Другие фирмы не дадут вам столько скидки, сколько я! Подписывайтесь! Может быть, кто-нибудь из иудейского племени предложит вам какую-нибудь паршивую "Речь" или "Русское Слово", -- так это, я вам скажу, такой народ, что он готов у человека изо рта выхватить кусок хлеба и подсунуть дрянь. Ну? Прикажете записать вас подписчиком на "Русское Знамя"? или "Земщину"? Или на что?
-- Нет, не беспокойтесь, -- сказал я. -- Мне эти газеты не нужны... Я читаю другие.
-- Что это значит -- другие? Другие газеты скверные, а я предлагаю вам первый сорт. Умные статьи, аккуратная доставка, бандероли за счет издания. Чего вы еще хотите?
-- Да нет. Не надо.
-- Ага... Догадываюсь... Может, вы что-нибудь полевее хотите? Тогда могу предложить "Россию" ["Россия" (1905-1914), Петербург, -- полицейско-черносотенная газета, с 1906 г. -- официальный орган министерства внутренних дел.]! Замечательное издание! Чудный шрифт, печатается на самых прочных машинах, и метранпаж капли в рот не берет. Пишут генералы разные, статские советники, издание помещается в тихом деловом квартале. Очень замечательное!
-- Да нет... Что уж... -- робко сказал я. -- Я уж лучше так, как-нибудь... Не надо.
-- Что? Не надо? Нет, надо.
-- Ведь я, все равно, не буду их читать... Зачем же подписываться!
-- Нет, вам надо подписываться!
-- Да если я не хочу?
-- Мало чего -- не хочу...
Он вынул какую-то квитанционную книжку.
-- На год? На полгода? "Колокол", "Знамя"?
-- Ни то, ни другое.
-- Шутить изволите. Эй, кто там есть!..
В комнату вошел коридорный и еще один неизвестный.
-- Подержите-ка за руки подписчика. Он подписаться хочет. Вот так... Засунь-ка ему эти газеты в карман... Вот так... Еще, еще... Вот эту пачку! Это что? Бумажник? Прекрасно!.. Вот видите -- я беру отсюда -- за "Россию" и "Русское Знамя" 15 рублей... Вот вы уже и подписались. Видите, как просто. Пусти ему руки, Агафонов.
-- А я их все-таки не буду читать! -- упрямо сказал я.
-- Вот тебе раз! Как не будете читать? Зачем же вы тогда подписывались?
* * *
Мы сидели молча, недовольные друг другом.
-- На велосипеде катаетесь? -- спросил неожиданно мой гость, увидев в углу комнаты велосипед.
-- Да.
-- Что это за система? Люкс? Жидовская система. Хотите, могу предложить вам нашей тульской работы -- Захара Панфилова -- он председателем здешнего отдела состоит. Хорошие велосипеды, тяжелые такие. За те же деньги купите, а в нем пуда четыре будет. Ручная работа.
-- Зачем же, когда у меня уже есть.
-- Ну, что это за велосипед? Жиденький -- ни рожи, ни кожи. Завтра Панфилов вам привезет -- давайте-ка задаток.
-- Не хочу я Панфилова!
-- Ну, как же не хотите! Завтра получите. Прекрасные велосипеды... Колеса, можете представить, совершенно круглые, сам человек почти непьющий, сын околоточным служит. Будете кататься да похваливать. А этот на слом можно.
-- Оставьте меня! Пустите... Я не хочу...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
-- Вот-с. Видите, как просто. Получите квитанцию на задаток. Да... А то -- Люкс!..
* * *
Через полчаса я оказался подписчиком двух газет, владельцем велосипеда фирмы Захара Панфилова, обладателем керосиновой кухни и какой-то машины "Истинно-русский самовоз".
-- Наша фирма, -- говорил, уходя, мой гость, -- может предложить вам, что угодно -- граммофоны, готовое платье, кондитерские изделия, галантерею, и все это будет не какой-нибудь Жорж Борман ["Жорж Борман" -- крупная швейцарская кондитерская фирма, отделение которой находилось в России. ], а самое русское, настоящее. Конечно, вас никто не принуждает, но если вы только захотите...
ПЕРЕОЦЕНКА ЦЕННОСТЕЙ
1
Одесская городская дума сначала долго думала. Потом поморщилась. Потом сказала:
-- Не нравится мне это!
-- Что не нравится?
-- Которые евреи.
-- Ну?
-- Чтоб не было их участия в выборах.
-- Да разве можно их устранить?
-- Так они ж, ведь, евреи!
-- Ну, так что же?
-- Они ж Христа распяли.
-- Ну?
-- Так вот, чтоб турнуть их с выборов.
-- Нельзя.
-- Почему нельзя? Будем церемониться?..
-- А закон?
-- Это которые книжки, такие толстые?
-- Ну, да! Основные законы.
-- Которые в переплетах?
-- Есть в переплетах, есть без переплетов.
-- Видали. Книжки основательные!
-- То-то и оно.
-- А изменить нельзя?
-- Да как же их менять, если они основные?
-- Може какую книжку без переплета взять и изменить... штоб не так жалко.
-- Дело не в переплете... А законов основных менять нельзя.
-- Довольно странно. А мы похадатайствуем... А?
-- Не имеете права. Это не подлежит вашей компетенции.
-- Чего-с?!
-- Компетенции, говорю, вашей не подлежит!
-- Вы, однако, не очень... этими словами. Решено было возбудить ходатайство:
-- Об устранении лиц иудейского вероисповедания от участия в выборах от города Одессы в Государственную Думу.
Написали. Послали.
2
Мышкинскому исправнику Крушилову в последнее время очень не нравилось поведение Испании в мароккском вопросе [В 1911 гг. ряд стран Европы участвовали в вооруженной борьбе за земли в Марокко, в том числе Испания, в результате чего часть страны в 1912 г. оказалась под протекторатом Франции, а другая -- под протекторатом Испании.].
-- Дождутся они, кажется, у меня... -- говорил он сурово.
-- Чего дождутся?
-- Молчу я, молчу, да и лопнет же наконец мое терпение!!
-- А что вы сделаете?
-- Что? Объявлю им войну!
-- Как -- войну?
-- А так. Возьму, да от имени России и объявлю.
-- Да какое же вы имеете право?
-- А разве я не имею? Ведь, я исправник.
-- Ну, конечно. По закону -- только правительство может объявить и начать войну с иностранным государством.
-- А исправнику нельзя?
Поведение Испании продолжало не нравиться Крушилову. Он ходил бледный, задумчивый и, наконец, решил:
-- А я все-таки объявлю!
-- Да поймите же вы, что это противозаконно.
-- И даже мобилизации нельзя объявить?
-- По закону -- и думать не можете.
Крушилов вздохнул.
-- Тогда нечего делать -- придется просить об изменении закона...
-- Да разве основные законы можно менять? Ведь это же государственный переворот!
-- Ну, вот! Одесской думе можно, а мне нельзя? Подумаешь!
В тот же день исправник Крушилов написал ходатайство:
-- О предоставлении исправникам права объявлять и вести войны с иностранными державами, а также с предоставлением им, исправникам -- объявления, как частичной, так и общей мобилизации...
3
Чиновник Стулов пришел к священнику и заявил ему о своем желании вступить в брак.
-- Благое дело, -- одобрительно сказал священник. -- Холост? Вдов?
-- Женат, батюшка.
-- Ка-ак женат? Так чего же вы говорите, что хотите жениться?
-- Еще раз хочу, батюшка. Очаровательная девушка!
-- При живой жене?!
-- Да она уже старая!
-- Нет, это невозможно... По нашим законам многоженство не разрешается!
-- Батюшка! Очаровательная девушка!
-- Нельзя. Нет такого закона.
-- А какой же есть?
-- Можно быть женатым только на одной живой жене.
-- Странный закон. Изменить нельзя?
-- Что вы!!
-- Ну вот -- "что вы!" Одесской думе можно, исправнику Крушилову можно, а мне нельзя? Тоже не левой ногой... простите -- облегчаю нос.
Чиновник Стулов пришел домой и написал ходатайство:
-- О предоставлении всем чиновникам, служащим на государственной службе -- права вступать в брак до... (он призадумался) ... до четырех раз, со внесением оных шагов в формуляр.
4
Сашка кривой зарезал на проезжей дороге богатого еврея. Когда его арестовали, он, пораженный до глубины души, спросил:
-- За что, братцы?
-- За то. Нет такого закона, чтоб евреям по дорогам головы отпиливать!
-- Очень жаль, -- сказал Сашка огорченно. И, сидя в тюрьме, возбудил ходатайство:
-- О предоставлении на проезжих дорогах всем Сашкам Косым права -- отделять голову от туловища, принадлежащего лицам иудейского вероисповедания, независимо от возраста и пола потерпевшего.
ЖУРНАЛИСТЫ
Ст-н [Имеется в виду сотрудник газеты, брат покойного премьер-министра Александр Аркадьевич Столыпин.] написал в "Нов. Вр.", что финны напали в Гельсингфорсе на русского дьякона о. Никольского и заплевали его так, что он был принужден зайти в магазин очиститься. По расследовании все это оказалось ложью.
Недавно ко мне прибежал нововременский Ст-н и, задыхаясь от ужаса, закричал еще с порога:
-- Невероятное известие! Сто тысяч финляндцев стоят у границы и ждут только сигнала, чтобы двинуться на Петербург!
Я укоризненно взглянул на него.
-- Зачем же вы врете?.. Ведь, вы сами прекрасно знаете, что это неправда, что вы, идя ко мне, сами по дороге это придумали... Неужели же серьезно думали, что я вам поверю?
Он, смущенный, остановился у стены и стал ковырять толстым пальцем какой-то гвоздик.
-- В сущности, -- нерешительно сказал он, -- я, конечно, не уверен, что их сто тысяч и что они стоят именно у самой границы... Но что они решили в ночь на 17-е число перерезать всех русских, живущих в Финляндии, так это верно... Честное слово! У меня даже письмо есть. Позвольте... где оно? Куда же это оно девалось? Гм...
-- Не ищите письма, -- посоветовал я, пожав плечами.
-- Почему... не искать? Оно было у меня вот тут, в боковом кармане... Гм... Неужели Меньшиков вытащил?
-- Вы письма не найдете, -- сказал я.
-- Почему?
-- Потому что насчет письма вы соврали. Никакого письма У вас не было и насчет независимости Финляндии -- это только сейчас пришло вам в голову. Как можно так изолгаться? -- удивился я.
-- Почему же вы думаете, что я лгу? -- обиделся Ст-н. -- Правда, может быть, они перережут не все русское население Финляндии, а только духовенство...
-- У вас нет задерживающих центров в мозгу, -- сказал я. -- За минуту до этого вы даже не знали, что вам придется сказать что-нибудь о духовенстве. Просто, язык сболтнул.
-- Язык сболтнул?! А хотите -- я вам покажу телеграмму от верного лица... Позвольте... Где она? Нет, в этом кармане нет. Неужели Меньшиков украл?
-- Никакой у вас телеграммы нет. А просто вы шарите по карманам, чтобы скрыть смущение, оттого что я уличил вас во лжи. Сознайтесь -- ведь вы солгали, что финляндцы хотят перерезать все русское духовенство? Ну, будьте мужественны -- сознайтесь!
-- Разве я сказал -- все духовенство? -- удивился Ст-н. -- Они убьют некоторых, наиболее ненавистных. Недавно, например, одного священника убили.
-- Ложь, ложь!
-- Ну, не священника, а дьякона. Взяли его и разрезали на куски.
-- Сознайтесь -- про дьякона сейчас только выдумали?
-- Нет, не выдумал! Никольский его фамилия.
-- Соврали, соврали, -- засмеялся я. -- Отец Никольский жив, и никто его не убивал. Я знаю это точно.
Мой собеседник не смутился:
-- Жив? Ну, что ж такое, что жив. Иногда смерть лучше позора. А финляндцы опозорили дьякона на всю жизнь.
-- Послушайте... Что у вас за странный язык такой? Сболтнете и потом, вероятно, сами удивляетесь: с чего я это? Ну, как финляндцы могли опозорить дьякона Никольского?
-- Они его заплевали!
-- Как заплевали?
Ст-н подумал.
-- Он шел по улице, а на него напали вооруженные с ног до головы финляндцы и стали плевать. Четыре часа плевали.
-- Врете вы все, -- пожал я плечами. -- Ей-Богу, даже скучно! Никто на него не плевал.
-- Не плевали?! Не плевали?! Ну, не четыре часа, а два часа... Но плевали! Из верных источников знаю! Да вот у меня фотография есть... Гм... где же это она? Вот тут, в этом кармане лежала... Неужели Меньшиков...
Я зевнул.
-- Уходите вы. Скучно.
-- Нет, я вам докажу! Он еще потом, когда его заплевали, зашел в магазин Синявина, и там его обчищали. Часа три обчищали.
-- Выдумали! Сейчас только и магазин выдумали и три часа выдумали.
-- Ну, уж я не знаю, как с вами и говорить! И тому вы не верите, и этому. Ну, не три, ну, час, ну, двадцать минут -- но вычищали.
-- Чепуха!
-- Позвольте! Это, наконец, даже обидно! -- вскричал Ст-н со слезами обиды в голосе. -- Но, ведь, было что-нибудь? Что-нибудь должно же быть! Не могло же быть так, чтобы ничего не было!?
-- Ничего и не было! Все соврали. От первого до последнего словечка.
-- В таком случае -- извините-с! -- закричал он. -- Уж если пошло на чистоту, так я вам скажу: дьякон был!
-- Какой дьякон?
-- Никольский.
-- Ну, так что ж?
-- Пусть, может, на него и не плевали, но он есть на свете и живет в Финляндии!
Призадумавшись, я потер лоб и сказал:
-- Ну, хорошо... Хотя вы все и врете, но я готов допустить, что на этот раз вы сказали правду: дьякон Никольский живет в Финляндии. Так что ж из этого?
-- Как -- что?
-- Ну, да... что из этого следует?
Он приблизился ко мне, засунул руки в карманы и, выпятив живот, торжественно сказал:
-- Из этого следует, что Финляндия должна сделаться русской провинцией! [С 1809 г. Финляндия по Фридрихсгамскому миру была присоединена к России в качестве Великого Княжества Финляндского (в титул российского императора входило и наименование Великий князь Финляндский). В Финляндии сохранялся сейм (парламент), своя конституция, правительство. Политика подчинения общеимперским установлениям с 80-х гг. 19 в. вызвала брожение в народе. Русские же националисты считали, что у Финляндии слишком много свобод, что ее нужно приравнять к обычным губерниям, но на это никак не могли пойти ни местные национальные власти, ни народ. Такое состояние общества приводило к постоянному возникновению политических кризисов.]
МИГ СЧАСТЬЯ
Однажды, когда енисейцы, по обыкновению, встали утром, оделись, умылись, помолились Богу, сели за чай с маслом, вареньем, лепешками и взялись за газету -- они неожиданно вскочили с выпученными глазами, раскрытыми ртами, будто через них пропустили электрический ток.
-- О! -- воскликнул каждый такой енисеец. -- Не может быть?!
-- В чем дело? -- спросила каждая жена енисейца.
-- Сообщают, что у нас в Енисейском уезде -- в единственном месте России снято исключительное положение!.. Что у нас, в Енисейском уезде -- в единственном месте России -- восстановилось действие нормальных законов. Го-го-го!!.
-----
С утра все енисейцы наскоро напились чаю и пошли на улицы смотреть: что теперь будет.
К их изумлению -- все было по-старому; все расхаживали, солидно покрякивая от мороза, никто не появлялся в шубе, вывернутой мехом наружу, ни одна душа не пыталась стать на голову или закричать петухом, и только какой-то прохожий выполз из-под ворот на четвереньках... Но и тот, при ближайшем рассмотрении, оказался пьяным.
-- Ты чего безобразишь, охальник! -- набросились на него енисейцы. -- Снимай вам, чертям, после этого чрезвычайную охрану!
-- Нешто он понимает? Вот возьмут, да опять введут!
Пьяный поднялся с земли, заплакал и, с просветленным лицом, ударил себя в грудь.
-- И сколько ж я, братцы, годов ждал этого самого!.. Уррра!!!
И ни у кого из енисейцев не нашлось больше ни слова осуждения. Улыбнулись, покачали головами, отправили пьяного домой и снова пошли бесцельно шагать по нормальным улицам, дыша нормальным воздухом и изредка раскланияваясь с нормально встреченными и нормальными околоточными.
Несколько дней спустя, один енисеец поссорился с супругой и, будучи выгнан ею, сказал:
-- И не надо! Подумаешь... Пойду, переночую в гостинице.
Он приехал в одну гостиницу и потребовал номер. Ему сказали:
-- Нет ни одного номера. Все заняты приезжими.
Он поехал в другую.
-- Только одно место и осталось: под лестницей на корзине с бельем!
-- Да что такое?
-- Приезжие. Заняли даже кухню и буфетные стойки. А один привязал себя веревками к потолку, да так, вися, и спит...
В третью гостиницу он не мог даже добиться: у дверей стояли толпа с чемоданами и сундуками и кричала:
-- Может, на чердаке где-нибудь?
-- Ишь ты, ловкий какой -- на чердаке!
-- Мне бы, г. коридорный, в сарайчике для дров где-нибудь, или в дымовую трубу залезть, что ли... Нет ли рукомойника какого-нибудь пустующего?.. Мне бы только где ночь переспать!..
Енисеец потоптался около этой странной толпы, пожал плечами и пошел, недоумевая, прочь.
К утру так, -- недоумевающий, -- и замерз на улице.
-----
Через несколько дней Енисейск представлял собою странное зрелище: на всех улицах горели костры, а вокруг костров кишмя-кишела самая разнообразная толпа: слышался гортанный кавказский говор, певучий жаргон евреев из Привислянского края, лихая малороссийская песня и быстрая кудреватая речь ярославца.
Енисейцы подходили, со страхом смотрели на это море костров и человеческих тел и все допрашивали:
-- Кто такие?
-- Приезжие.
-- Зачем?!
-- Уж очень на нормальное положение потянуло! Стосковались.
-- Хучь недельку бы нам у вас пожить... Хорошо у вас.
-- Что и говорить... Единственное вы, можно сказать, нормальное народонаселение.
-- Это правильно. Пошлет же Господь.
-----
С востока, с запада шли новые толпы.
Через неделю на улицах было тесно, и приезжие располагались за городом, в степи.
Еще через неделю появились в газетах зловещие, леденящие душу слухи, что Россия превращается в тихую, молчаливую пустыню...
А еще через неделю было опубликовано следующее:
-- Ввиду громадного скопления в Енисейском уезде народных масс, что угрожает общественному порядку и спокойствию -- в Енисейском уезде, впредь до отмены, вводится чрезвычайная охрана...
-----
Бледные, унылые, молчаливые, стараясь не смотреть енисейцам в глаза, уезжали приезжие на восток, запад, юг...
Енисейцы враждебной толпой обступили их и злобно смотрели на своих недавних гостей.
-- Дьяволы! Очень нужно было вам приезжать!
-- Сидели бы дома!
-- Не у вас, ведь, сняли охрану, а у нас!
-- Поле-езли!..
-- Чтоб вы лопнули! Ни себе, ни другим.
Один енисеец сорвал с головы шапку и бешено швырнул ее на мерзлую землю.
-- Чего ты?
-- Теперь -- жди!!!
ПУНКТИК
1
Член Союза 17-го октября Кроликов встретил кадета Хмурова и весело сказал ему:
-- Поздравьте! Получил разрешение побеседовать с избирателями. Устраиваю собрание...
-- Зачем? -- угрюмо спросил кадет.
-- Побеседовать с избирателями.
-- С какими?
-- Которые почтили меня избранием в Думу.
-- А много их?
-- Да кое-кто есть... -- смущенно, потупив глаза, сказал Кроликов.
Хмуров посмотрел на Кроликова исподлобья и проворчал:
-- Эх, ты... Третье июня! [3 июня 1907 г. был издан царский указ о роспуске II Государственной Думы в нарушение Манифеста 17 октября 1905 г. Инициатором указа явился П. А. Столыпин, начались аресты и ссылки думской социал-демократической фракции; был издан новый закон о выборах в III Гос. Думу, сокращалось представительство крестьян (с 42 до 22%) и рабочих (с 4 до 2%). Этим актом было положено начало политической реакции.]
Он пошел дальше, а Кроликов побежал за ним и, забегая вперед, спрашивал:
-- Что такое третье июня? Почему вы так говорите?
-- Потому что -- третье!
Кроликов засмеялся насильственным смехом и сказал:
-- Я вас не понимаю... Почему -- третье? Почему не десятое... не двадцать пятое августа... не восьмое ноября? Что вы хотели этим сказать?
Он долго бежал за Хмуровым и все спрашивал, но потом устал и, повернувшись, побрел домой, недоумевающий, обиженный...
2
Кроликов приехал на собрание жизнерадостный, совершенно забыв о встрече с кадетом.
Выйдя на эстраду, он изящно поклонился и начал:
-- Милостивые государи! То доверие, которым вы облекли меня, дает мне право, как представителю русского народа...
Из-под пюпитра послышался слабый вздох и тихий, как шелест, голос:
-- Третье ию-ня...
Кроликов в недоумении остановился, бросил косой взгляд себе под ноги, заглянул под пюпитр и продолжал, немного сбитый с толку:
--... Того народа, который доверил мне защиту своих интерес...
И опять Кроликов услышал где-то -- не то снизу, не то сбоку -- тихий шелест:
-- Треть-е и-ю-ня...
Оратор закрыл рот и подозрительно посмотрел на своих избирателей. Но они также сидели с закрытыми ртами, молча, важные, серьезные, и слушали Кроликова, ничего постороннего не замечая.
--... И будучи ни от кого не зависящим представителем...
-- Трет-е и-ю-ня...
Бледный, растерявшийся Кроликов схватился за голову и крепко сжал ее. Это было вверху, внизу, сбоку, может быть, даже просто в ушах Кроликова, но он непрестанно, назойливо слышал все тот же тихий шелестящий звук, который нес в себе одни и те же странные, необъяснимые два слова: третье июня.
--... Я надеюсь, что плодотворность нашей работы может быть засвидетельствована...
-- Треть-е и-ю-ня...
Кроликов с искаженным от ужаса потным лицом, подошел к первому ряду и жалобно пролепетал:
-- Извините меня, господа, но мне что-то нездоровится. Разрешите объявить собрание закрытым и созвать его вновь в ближайшее время, так как в качестве народного представителя...
-- Треть-е и-ю-ня...
3
На воздухе Кроликов пришел немного в себя. Он сел в пролетку и сказал извозчику:
-- Поезжай, любезный, по этой улице... Я хочу немного освежиться.
-- Ну, ты! -- крикнул извозчик и стегнул по лошади.
Кроликов пустив голову и, обвеваемый ветерком, печально задумался. Неожиданно его размышления были прерваны сильным толчком и каким-то криком.
-- Что такое? -- очнулся он.
Из-под колес выполз неизвестный человек и, прихрамывая, отскочил в сторону.
-- Я тебе покажу, черт собачий, как на людей наезжать! -- закричал он. -- Ездить не умеете, вороны разнесчастные.
-- Как же ты этак, братец, -- укоризненно сказал Кроликов. -- Нужно быть осторожнее. Вероятно, недавно начал ездить?
-- Да, недавно, -- вздохнул извозчик.
-- А как недавно?
-- Да с третьего июня.
Кроликов задрожал мелкой дрожью, глаза его округлились от ужаса, и он, остановив извозчика, прошептал:
-- Я на тебе дальше не поеду. Вот ресторан -- в ресторан и зайду.
4
В ресторане Кроликов заказал холодного пива, майонез из омаров и, сжав кулаками пылающую голову, задумался.
Когда подали то и другое -- пиво показалось Кроликову горьким, а омары -- несвежими.
Он, пересилив отвращение и позвав буфетчика, спросил:
-- Что это у вас за омары?
-- Консервы-с.
-- Они, кажется, несвежие?
-- Как будто не должно быть, -- задумчиво сказал буфетчик. -- Как будто мы не так давно их и выписали... Да позвольте -- когда мы их получили? Вспомнил! Вот когда: третьего июня!
5
Кроликов не помнил, как он очутился дома. Нижняя челюсть его отвисла и все тело дрожало мелкой дрожью. Когда он, не снимая пальто, еле переступая на ослабевших ногах, вошел в комнату, его поразило, что жена не спросила его, где он был так долго, а отвернулась к стене и заплакала.
-- Что с тобой? -- встревожено спросил Кроликов и опять задрожал мелкой дрожью.
-- Жан, -- плача сказала жена. -- Я нарушила супружеский долг! Прости меня. Совесть давно меня мучает, и я решила признаться тебе во всем. Это было еще летом...
-- Когда? -- замирая спросил Кроликов.
-- Я хорошо помню этот день... -- прошептала жена. -- Это было третьего июня.
-- Ха-ха-ха! -- леденящим душу хохотом закатился Кроликов и рухнул, обессиленный, на пол.
Несколько неизвестных людей посадили члена Союза 17 октября Кроликова в черную карету и привезли в странный дом, в коих Кроликову раньше не приходилось бывать.
В приемной его подвели к столу, за которым сидел господин в очках, и сказали:
-- Новый больной. Его нужно записать в книгу.
-- Хорошо, -- сказал господин, разворачивая большую книгу. -- Запишем. Какое у нас сегодня число?
Кроликов засмеялся счастливым смехом и, захлопав в ладоши, воскликнул:
-- Я знаю! У нас всегда, всегда, всегда третье июня.
ИЗБИРАТЕЛЬНАЯ ЛИХОРАДКА
Это было в Петербурге во время выборов в Государственную Думу.
Председатель избирательной комиссии и члены хлопотали с раннего утра.
-- Дадут ли нам достаточный наряд полиции?
-- А что?
-- Как что? Вы шутите? Избиратели как сунут сразу, то и столы, и урны, и нас сметут, как щепочки! Вы шутите?.. Толпа, а тем более громадная, многотысячная -- это слепой, стихийный зверь, который все сметает на своем пути!!.
-- Вы думаете -- могут произойти беспорядки?
-- Ходынка будет! [Ходынка -- трагические события на Ходынском поле в северо-западной части Москвы (в начале современного Ленинградского проспекта) 18 мая 1896 г. во время раздачи царских подарков по случаю коронации Николая II. Во время давки погибло 1389 человек, изувечено 1300.]
И когда председатель и члены избирательной комиссии подъехали к помещению, где стояли урны -- в глазах всех читалась затаенная тревога и страх перед грядущим.
-- Странно, -- сказал председатель. -- Уже без пяти минут девять, а я не вижу никого из избирателей! Я думал -- толпа будет...
Член комиссии зловеще улыбнулся.
-- Погодите, погодите! Без пяти минут девять -- еще не девять... Толпа аккуратна -- этот стихийный зверь -- и явится ровно в девять часов сплошным, все сокрушающим на своем пути потоком.
И комиссия, бледная, притихшая, вся ушла в нервное ожидание.
За стеной пробило девять часов.
-- Видите -- уже девять! -- сказал председатель.
-- Да, что-то странное... Может быть, те часы спешат?.. Нет, правильно! Ничего не понимаю!
С улицы донесся гул, топот и громкие крики.
-- Вот оно! -- растерянно воскликнул член комиссии и, подойдя к окну, распахнул его. -- Идут.
-- Идут!
Крики сделались слышнее.
-- Нно, подлая! Пустых бочков ей везти тяжело!
-- Хлесни ее, Пантелей, под брюхо!
-- Экая стерва, лошаденка... Ннно!!.
-- Это не то, -- сказал член комиссии, отходя от окна. -- Это ломовики пустые бочки везут.
Члены комиссии и председатель приняли позы терпеливого ожидания и застыли... Пробило десять часов.
-- Я с вами согласен, -- сказал ядовито председатель члену. -- Толпа -- стихийный слепой зверь! И потому толпа слепо, стихийно -- не идет.
-- Не понимаю! Может, они часы, в которые начинаются выборы, перепутали? Думают, что начало в 9 часов вечера.
-- Или не 21-го, 22-го сентября, -- поддержал другой член.
-- Или не сентября, а октября...
-- Или, -- едко улыбнулся председатель, -- не в 1912 году, а в 1922... Молчите уж луше!
Один из членов комиссии подошел к окну и, взглянув на улицу, воскликнул:
-- Смотрите, смотрите! Там стоит густая толпа... Что это значит? Почему они не идут сюда?
-- Где? Где?
Все подскочили к окну.
-- Это не избиратели! Вечно вы напутаете!
-- Это наряд полиции...
-- Так зачем же целая толпа?
-- Чтобы не допускать давки и беспорядка от скопления избирателей.
-- Скорей бы уж они скоплялись, -- с мучительной тоской в глазах прошептал председатель.
* * *
-- Идет, идет! -- закричал один из членов, смотревший в окно.
-- Кто идет? Где?..
-- Штатский какой-то... Наверное, избиратель.
-- Сюда идет?
-- Нет... Завернул за угол... скрылся! Подлец!..
Далеко где-то ухнула пушка.
-- Двенадцать часов! -- сказали члены комиссии, вынимая часы. -- Да и тощища же!
-- Идет, идет! Еще один идет.
-- Сюда?
-- Нет, кажется...
-- Крикните ему.
Член комиссии распахнул окно, перевесился на улицу и закричал:
-- Эй, как вас... Молодой человек! Господин избиратель!! Сюда, здесь! Здесь урны. Пожалуйте! Не бойтесь -- полиция вас не тронет. Заходите!..
-- Идет?
-- Нет, -- сказал член комиссии, откидываясь в комнату. -- Махнул рукой, крикнул что-то и пошел дальше. Странный человек!
Один из членов пожал плечами, подошел к телефону и позвонил:
-- Барышня... Что? Нет, мне никакого номера не надо... Скажите, барышня... У нас сегодня 21 число? Что? Наверно? Благодарю вас. Вы, барышня, вероятно, слышали или читали, что выборы на сегодня назначены? Что? Действительно, на сегодня? Благодарю вас!
Он отошел от телефона и сказал:
-- Выборы сегодня. Это бесспорно.
-- Идет! -- сказал член у окна.
-- Кто идет?
-- Дождь.
-- Господа, -- сказал председатель. -- Я немножно вздремну, а если кто придет -- вы меня разбудите.
-- Ладно. А я пойду скажу городовым, чтобы они наловили штук десять избирателей, да притащили сюда.
-- Слушайте... Законно ли это?
-- А что же делать. Не пустовать же урнам, в самом деле... Да, ведь, мы и не будем задерживать пойманных. Отберем бюллетени и сейчас же отпустим.
* * *
-- Ведут, ведут! -- закричал экспансивный член, стороживший у окна.
-- Кого ведут?
-- Избирателей!
Несколько городовых вошли, стуча сапогами и ведя под руку каких-то испуганных упирающихся людей.
-- Успокойтесь, -- ласково сказал председатель. -- Вам дурного не сделают... Сколько всего? Шесть человек? Да зачем же вы, ребята, дам хватали? Три дамы здесь. Извините, сударыни... Вы можете идти. А вы, молодой человек... Здравствуйте! Как поживаете? Сколько вам лет?
-- Чичирнадцать.
-- Маловато. Можете идти... Впрочем... Эй, слушайте! Через одиннадцать лет приходите... Не забудете? Пожалуйста. А вы кто такой?
Один из пойманных упал на колени и сказал, простирая руки:
-- Ваше благородие! Это не я!.. Это Лукашка Хромой!..
-- Что такое?.. Какой Лукашка?
-- Хромой! Это они вчерась торговку зарезали с Василием... А я смотрел только... Ваше благородие! Все, как на духу расскажу!.. Убежал это я из тюрьмы, иду, а смотрю -- аны торговку режут. Аны этто режут, а я смотрю... Господин судья! Дозвольте вам...
-- Черт знает, что!.. Какой-то беглый. Уведите его. А вы кто, господин? Не желаете ли кого-нибудь избрать в Думу?
Последний из приведенных, мещанин в толстом картузе, хитро прищурился и сказал:
-- Нет-с. Не желаю-с!
-- До почему же?
-- А вот -- потому-с. Знаем мы, что это значит -- избрать.
-- Да что же вы такое знаете? Это очень просто: подписываете бюллетень, и по удостоверении личности, опускаете вот сюда.
-- Да-с? Подписываете? Опускаете? Ха-ха-ха! Знаем мы эти штуки... Попадались!
-- Может, вы что-нибудь другое думаете! Господи! Что же мы, жулики какие, что ли?
-- Нет-с, зачем же такое слово... А только знаем мы это. Учены часто... Ваше благородие! Отпустите вы меня... Ей-Богу. Что вам нужно? Три, пять рублей на приют какой-нибудь дам, а больше -- верьте совести -- не могу.
-- Уходите! Бестолковая вы голова.
Председатель вздохнул и устало опустился в кресло.
Сгущались ранние петербургские сумерки.
-----
-- Идет, идет!
В комнату вошел мастеровой, снял благоговейно шапку и перекрестился.
-- Драсте. Не опоздал? Сапожники мы.
Все встрепенулись.
-- А-а!.. Молодой человек! Здравствуйте.
Председатель подошел к нему и долго тряс его руку.
-- Очень, очень вам благодарны, что зашли. Садитесь, пожалуйста. Вы курите?
-- Мерси. Курну.
-- Ну, как ваши дела?
-- Сапожники мы.
-- Бюллетень захватили? А то, без бюллетеня, трудно исполнять гражданский долг.
-- Сполнять-то я -- сполню. А только кого писать?
Избиратель вынул бюллетень, положил палец на нижнюю губу и задумался.
-- Писать могу -- кого хочу?
-- Конечно! Это дело вашей совести.
Избиратель взял перо и написал кривыми буквами:
-- Григориваныч Набойкин. Видали? Могу я Набойкина выбрать, а?
Председатель улыбнулся.
-- Конечно, можете. Кто же это такой? Я о таком не слышал.
-- Это я-с!
Он попрощался, взял у председателя еще пару папирос и, прищелкнув пальцами, вышел.
* * *
Пробило девять часов.
Председатель встал, потянулся и сказал:
-- Окончены выборы. Если они прошли и в других участках так же, то я знаю имя человека, имеющего большие шансы пройти в Думу.
-- Кто же он? Кто? -- спросили с лихорадочным любопытством члены комиссии.
-- Сапожник Григорий Иваныч Набойкин.
КАК КТО ПРОВЕЛ ДЕНЬ 17 ОКТЯБРЯ
Кадет
С вечера 16 октября получил из участка распоряжение: -- Ни в коем случае не праздновать этого дня уличными процессиями и неуместными манифестациями. В противном случае...
Случай был такой противный, что кадет постарался сейчас же изгнать его из мыслей.
Проснувшись утром 17-го, заметил, что подушка мокрая. Глаза были красные и настроение угнетенное.
С утра жег какие-то бумажки и плакал.
Сюртука в этот день не надевал, чтобы не уличили в праздновании. Ходил в халате. Заказывая обед, отменил пирог с говядиной и яйцами.
-- Слишком уж на торжество это смахивает. Плакал и до обеда.
После обеда пришел черным ходом другой кадет, долго жал руку хозяину и озирался по сторонам. Сели на коврик за диваном, чтобы не было видно, и шептались.
-- Помните... -- говорил хозяин.
-- Да, да... -- шептал гость. -- А вы помните?..
-- Еще бы... Тссс!..
Потом гость ушел черным ходом. Выходя из ворот, сделал такое лицо, будто был у портного.
Оставшись один, хозяин сел на стул и долго плакал.
Потом лег спать.
Утром 18-го числа подушка была опять мокрая.
Октябрист
Вставши утром, играл с собачкой Зоськой.
Пил чай с вареньем и бубликами.
Оделся, ущипнул горничную и ушел.
Гулял до обеда по улицам, рассматривал в фотографических витринах карточки генералов, а потом, купивши по случаю клетку для канарейки и книжку "Безумные ночи Парижа", -- вернулся домой.
Поигравши с собачкой Зоськой, ел обед: пирожки, суп с клецками, жареного поросенка, карася и пломбир.
Выждав, когда жена уехала в театр, щипал горничную. Потом потребовал собачку Зоську и играл с ней: навязав на веревочку газету, бегал с ней по комнатам, а Зоська гонялась за ним и лаяла.
Утомившись, попросил чаю и ущипнул горничную. Чай пил с мармеладом и пирожками, оставшимися от обеда.
Отпивши чай, хотел пойти на кухню ущипнуть кухарку, но было лень. Зевнул, пощекотал Зоське за ухом и решил лечь спать.
В спальне вспомнил, что нужно оторвать на завтра календарный листок.
Оторвавши, обернул его другой стороной и прочел:
-- "Добродетель должна быть ценима превыше других достоинств. Щи суточные, рулет по-польски, маседуан [Маседуан (фр.) -- кушанье из вареных овощей и фруктов под соусом.]. Изд. И. Д. Сытина".
-- Давно не было рулета по-польски, -- подумал октябрист и лег.
Во сне видел Зоську в канареечной клетке и даму в купальном костюме.
Чиновник
Вечером 15 октября подошел к отрывному календарю, отогнул несколько листков и с нетерпением произнес:
-- Боже ты мой! Скоро ли? Это было бы для меня таким праздником!
16 октября подходил два раза: утром и вечером. Отгибал листки и нервно повторял:
-- Боже, как тянется время.
На другой день подошел к календарю и, взглянув на него, радостно всплеснул руками, с громким криком:
-- Сегодня 17-е октября! Я так рад!..
-- Чего ты радуешься? -- недоумевающее спросила жена.
-- Сегодня 17-е! Три дня всего до 20-го.
РЕФОРМЫ
В 1907 году, осенью, я сидел в своем кабинете, а напротив меня помещался мой друг Непоседов.
-- В газетах о Дубровине и Пуришкевиче пишут, -- тоскливо говорил он. -- Дума занимается пустяками, октябристы топчутся, кадеты сморщены зубной болью, свободы, возвещенные манифестом 17 октября, забыты...
-- Нельзя же все сразу, -- пожимал я плечами, -- нужно подождать.
-- И в позапрошлом году говорили: подождать и в прошлом -- подождать... И теперь -- подождать... Дума занимается не сереьезным делом, а пустяками, октябристы топчутся на одном месте...
-- Не ной ты, ради Бога! -- воскликнул я мучительно. -- Не надрывай моей душеньки!
Мелкий серый дождь шелестел в окнах.
-- В газетах только о Дубровине читаешь... Кадетские лица сморщены, как от зубной боли... Октябристы топчутся... Гражданской свободы...
-- Будет! -- кричал я страдальчески. -- Все будет! Неужели ты не можешь помолчать пока?
-- Не могу я молчать. Проведение гражданских свобод отложено, октябристы топчутся, кадеты сморщены зубной болью, Дума мямлит... Возьмешь газету -- только о Дубровине...
-- Чего же ты хочешь? -- нервно спрашивал я...
-- Мне надоело ждать. Мне скучно.
-- Подожди еще год. А чтоб не было скучно ждать, -- улыбнулся я, -- сядь в тюрьму на год.
-- А знаешь, -- прошептал он, пораженный. -- Это мысль. Действительно нужно сесть.
Он впал в задумчивость.
Я заговаривал с ним, шутил, но он был рассеян, отвечал невпопад и скоро ушел.
Перед уходом, надевая в передней калоши, он спросил:
-- За что полагается год тюрьмы?
-- За многое. Кража со взломом, грабеж, насилие... А что?
-- Да так, ничего.
На другой день ко мне явилась жена Непоседова и со слезами на глазах сообщила, что муж ее взломал кухаркин сундук, украл оттуда два рубля деньгами и байковый платок, а потом гонялся по двору за дворником, грозя ему ножом.
-- И зачем ему понадобились эти несчастные два рубля? -- плакала она. -- Ведь, мы проживаем в год до десяти тысяч. И дворник ему ничего дурного не сделал.
-- Какое наказание грозит ему? -- спросила она.
-- Год тюрьмы!
* * *
Осенью 1908 года, идя по улице, я столкнулся с Непоседовым.
-- Здравствуй, брат! -- сказал он, сжимая меня в объятиях. -- А я только из тюрьмы.
-- Неужели уже год прошел? -- удивился я.
-- Да, брат. Год. Наверно, много воды утекло за это время? Ну, рассказывай.
-- Да что ж тебе рассказывать? -- пожал я плечами.
-- Что у вас в политике новенького? В общественной жизни?
-- А как же! -- оживился я. -- Ты не слыхал, как Дубровин...
-- Нет, милый, кроме Дубровина, -- сказал Непоседов. -- Уж пожалуйста.
-- Да вот что ж, кроме Дубровина? На-днях -- тебе, вероятно, это не известно -- Пуришкевич в Думе сказал...
Взгляд Непоседова омрачился.
-- Постой, -- перебил он угрюмо. -- Начнем по порядку: возвещенные 17 октября гражданские свободы...
-- Еще нет, -- вздохнул я.
-- А Дума что делает?
-- Да что ж ей делать!.. Вот недавно законопроект о праздничном вознаграждении нижнетагильскому земскому фельдшеру рассмотрела...
-- А октябристы топчутся?
-- Топчутся.
Опустив головы, стояли мы друг против друга.
-- Как ты думаешь... Через год пойдет жизнь по-другому? Только скажи откровенно...
-- Пойдет, -- робко отвечал я.
-- Тогда вот что: я схвачу тебя сейчас за шиворот и начну душить, а потом выхвачу твой бумажник...
-- Зачем же ты будешь меня душить? -- испугался я. -- Мы с тобой всегда были в хороших отношениях. А если тебе нужны деньги, я тебе и так дам. Сколько нужно?
-- Мне деньги не нужны, -- проворчал Непоседов. -- А ты только должен кричать "караул", когда я тебя буду душить. Сбежится народ, полиция, меня и схватят, как грабителя.
-- Для чего же это тебе?
-- Хочу еще сесть на год.
Я немного поколебался и сказал:
-- Не хочу тебя обманывать: может быть, ожидаемая тобой с таким нетерпением жизнь настанет не через год, а через два.
-- Что для этого нужно сделать?
-- Грабежа, пожалуй, мало. Надо бы оказать полиции легкое сопротивление. Тогда ровно два года выйдет.
Он схватил меня за шиворот и стал душить. Я закричал.
* * *
На-днях ко мне зашел Непоседов. На худом, изможденном лице горели лихорадочные глаза.
-- Сейчас только выпустили. Я прямо к тебе. Ну, что? Как с гражданскими свободами?
Этот человек надоел мне.
-- Пока ничего, -- сухо ответил я.
-- А Дума?
-- И Дума ничего.
-- А октябристы?
-- Октябристы? И октябристы тоже ничего.
-- Топчутся?
-- Топчутся.
Он, молча, повернулся к дверям.
-- Эй, постой! -- закричал я. -- Куда же ты?
-- Грабить.
Мне сделалось жаль его.
-- Знаешь, что, Непоседов? Из грабежей толку не выйдет. Года, очевидно, мало.
-- Что же мне делать?
-- Придется тебе поджечь дом, вырезать семью человек из десяти и обокрасть церковь.
-- Лет на двадцать? -- тоскливо спросил он.
-- Не менее.
РИДИКЮЛЬ
У околоточного надзирателя Рукосуева сидел петербургский обыватель Смяткин и, прихлебывая чай, говорил:
-- Чистое разорение, Никанор Иваныч, с этой вашей чрезвычайной охраной... Куда ни повернись -- обязательное постановление, штраф.
Рукосуев солидно молчал.
Смяткин робко заглянул ему в лицо и прошептал:
-- Сняли бы вы ее... А?
-- Не могу, Смяткин! Странно вы, ей-Богу, рассуждаете... Сними, да сними! Ежели бы все успокоилось, ну, можно бы... А то -- сами знаете!
Смяткин вытер лицо красным платком и сказал:
-- Что же я знаю, Никанор Иваныч?.. Ничего я не знаю. Мир, тишина и в человецех... это самое... произволение! Ни бомб, ни экспроприации.
-- Да? Тишина, мир?.. Ха-ха! -- сардонически захохотал Рукосуев. -- А ежели человека гуляющего встретят, да пулю ему всадят в спину -- это человеческое произволение?!
Рукосуев нервно забегал по комнате, поскрипывая лакированными сапогами.
-- Господи! Где же вы такое видели? Чтобы гуляющего, да встретили, да пулей...
-- А Герценштейн [Экономист, депутат I Гос. Думы Михаил Яковлевич Герценштейн, убит черносотенцами в 1906 г.], покойник... мало вам?
-- Никанор Иваныч! Побойтесь вы Бога!.. Да когда же это было? В 1906 году, да и то не в Петербурге, а в Териоках. Вы бы сюда еще Стеньку Разина на Волге приплели.
-- Положим, оно верно... в 1906 году. Да оно и теперь, если правду сказать, не лучше. Вчера вон у студента Будкина обыск делали, две оболочки нашли.
-- От бомб?
-- От нелегальной литературы.
-- А литературу нашли?
-- Литературы не нашли. Одни оболочки остались.
-- Так неужто из-за каких-то паршивых оболочек, да охрану держать? Сняли бы вы ее, Никанор Иваныч, а?
-- Не просите, г. Смяткин. Мне даже странно -- такой солидный человек, а такого пустяка понять не хочет...
Рукосуев отошел к окну и стал протирать пальцем стекло.
-- Снимите... Это легко сказать. А ежели человека поймают, обдерут ему физиономию, обрежут голову -- вы тоже скажете -- снимите!?
-- Где это так?..
-- В Лештуковом. Вот вам и снимите!
-- Это уголовное дело, Никанор Иваныч.
-- Положим, уголовное. А вчера какой случай был: привозят к нам в участок человека -- вместо руки, кулдышка какая-то. Трамваем перерезало.
-- При чем же здесь чрезвычайное положение?
-- Да оно, конечно, ни при чем.
-- Нет, Никанор Иваныч... Мы, право, говорим с вами на разных языках. Я вам о чрезвычайном положении, а вы, извините, черт знает о чем: о каких-то кулдышках! Ведь, по закону, дело ясное: чрезвычайное положение вводится во время каких-либо волнений и беспорядков. А нынче -- какие теперь беспорядки?
Рукосуев сделал напряженное лицо, подумал и нерешительно сказал:
-- В монастыре икону украли.
-- Никанор Иванович! -- воскликнул плачущим голосом Смяткин и даже всплеснул руками. -- Ведь, это в Ченстохове [Ченстохов -- город в Польше.]! Понимаете -- чуть не за тысячу верст! А мы говорим о Петербурге.
-- Ну, Петербург ваш тоже хорош: кражи разные, грабежи.
-- Где? Где, Никанор Иваныч? Ежели жулик с чердака мокрое белье стянет...
-- Ну, не только белье... Проволоку, вон, пишут, воруют все, телефонную.
-- Господи! Проволоку... Да это, ежели бы и я был вором, и я бы ее воровал... Подумаешь -- важное кушанье -- проволока! Нет, я понимаю, если бы вы сказали мне прямо: Смяткин! Я не могу снять чрезвычайной охраны, потому что в народе волнения и на каждом шагу динамит.
-- Выпейте еще чаю.
-- Знаю я ваш чай! Когда вам нечего сказать, вы мне чай предлагаете.
-- Мне нечего сказать?! Господи, Боже Ты мой! Сколько угодно. Вчера, например, приводят к нам в участок мальчишку. Малыш, этакий, лет двенадцати. "Что такое?" -- спрашиваю,-- "Гаврилюк?". Городовой это, который его привел -- Гаврилюк по фамилии.
-- Ну?
-- "Что такое?", спрашиваю, "Гаврилюк?". "Пымал", говорит, "ваше благородие. У дамы с руки рудюкуль оборвал". Каков народец? Ридикюль с руки! Да куда ж вы? Посидите!!
Смяткин, молча, с трясущимися от обиды руками, искал шляпу и палку.
-- Благодарю вас за чай, за приятные разговоры. Спасибо, что научили меня, дурака, государственным делам.
Он оделся, сухо пожал Рукосуеву руку и вышел в переднюю.
Потом приоткрыл дверь и, просунув голову, спросил:
-- Так не снимете?
-- Ей-Богу, вы меня удивляете... Кажется, человек солидный, бакалейную торговлю имеете, а рассуждаете, как какой-нибудь интеллигент! Мальчишка десяти лет обрывает у прохожих ридикюли, а вы...
Смяткин хлопнул дверью и ушел.
-----
На улице к нему подбежал оборванный мальчишка и захныкал:
-- Холодно, господин! Дайте копеечку, на кушанье...
-- Пошел прочь, мерзавец! -- свирепо закричал Смяткин. -- Из-за вас, чертей, чрезвычайную охрану держат, а вам, негодяям, хоть бы что!!!
Впервые: Одесские новости. 1914. No 7955.