(Рассказ жестокого человека)
Восемь лет тому назад, сидя за конторкой перед огромными бухгалтерскими книгами, я получил такую записку:
-- "Милый Сергей Иванович! Ради всего святого умоляю вас -- приезжайте немедленно ко мне. Может быть, вы не будете так на меня негодовать, если узнаете, что я отрываю вас от дела в последний раз. Ваш друг Полина Черкесова".
Было 12 часов дня.
-- Господи, -- недовольно подумал я. -- Чего еще этой сумасбродке от меня нужно? Придется ехать.
Услышав мою просьбу от отпуске "на часочек", бухгалтер раскусил зубами невидимый лимон и, изобразив на лице соответствующую мину, сухо сказал:
-- Который это раз вы уезжаете среди занятий? Идите, но к часу будьте здесь обязательно. Сами, кажется, знаете, что работы гибель.
-----
Полина Черкесова снимала крошечный флигелек в глубине большого двора и жила в двух комнатках совершенно одна.
-- Здравствуйте, -- сказал я, здороваясь. -- Какое землетрясение случилось с вами?
Она бледно улыбнулась и усадила меня на оттоманку. Села напротив и, разглядывая собственные руки, сказала:
-- Я вас позвала на минутку. Я знаю, вы всегда относились ко мне хорошо, и, я думаю, не сочтете навязчивостью то, что я втайне называю вас своим другом. Как вы знаете, у меня друзей, вообще, нет... Ну, вот. В последний раз мне захотелось увидеть дружеское лицо.
-- Как -- в последний раз? -- удивился я.
-- Так. Через несколько минут, когда вы уйдете, меня уже не будет на свете.
Я вскочил и схватил ее за руку.
-- В своем ли вы уме?!.
Она с тихой улыбкой покачала головой и указала на ящик письменного стола.
-- Пузырек уже заготовлен. Надеюсь, вы не будете отговаривать и препятствовать мне. Это решение не случайное, а продуманное в течение долгого времени.
-- Да почему? -- сердито закричал я. -- Что за глупости? Что случилось?
-- Особенного ничего. Тоска, одиночество, ничего впереди. О смерти я мечтаю, как об избавлении. И потом -- знаете что? Не будем отравлять последних минут пустыми и пошлыми уговорами и спорами. Мне сейчас так хорошо, так легко.
Человек стоит на берегу тихой речки и, вдыхая запах травы, безмятежно любуется видом залитой солнцем полянки и темносинего дальнего леса на горизонте. Кто-то подкрадывается сзади и вдруг с размаху ударяет созерцателя палкой по затылку.
Сейчас я, приблизительно, был в положении этого выбитого из колеи созерцателя жизни...
-- Ну, бросьте! -- сказал я неопределенно. -- Сейчас просто у вас плохое настроение, а пройдет -- и все опять будет хорошо. Здоровая, интересная, молодая женщина -- и вдруг такие мрачности. Как не стыдно?! Хотите -- пойдем нынче вечером в театр?
Она усмехнулась.
-- Театр... Ах, как вы меня не понимаете! Теперь театры и люди, и все человечество так далеко от меня. Знаете, меня даже уже немного интересует, что там?
Я совершенно не знал -- какого тона мне нужно держаться. Уговаривать -- она на уговоры отвечала только снисходительным покачиванием головы. Принять это все в шутку и, поболтав пять минут о пустяках, уйти, -- а вдруг она в самом деле, после моего ухода выкинет какую-нибудь непоправимую глупость.
У меня даже мелькнула неопределенная, бесформенная мысль побежать в участок и заявить обо всем околоточному.
-- Довольно! -- сурово крикнул я. -- Все это глупости. Мы сейчас это прекратим.
Я подскочил к письменному столу, выдвинул ящик, схватил какую-то бутылочку с аптекарским ярлыком и через открытое окно вышвырнул ее на каменные плиты двора.
-- Что вы делаете? -- испуганно вскрикнула она, но сейчас же успокоилась:
-- Ребенок! Неужели вы думаете, что дело в этой бутылочке. Через десять минут у меня будет другая, -- аптека, ведь, в двух шагах.
-- Я пойду в аптеку и сделаю заявление, чтобы вам ничего не отпускали.
-- Всех аптек не обойдете... Да и, кроме того, у меня в надежном месте припрятан револьвер на самый крайний случай... А веревка? Неужели вы будете сейчас сдирать все шнурки от портьер...
-- Зачем вы меня мучаете, -- закричал я. -- Зачем вы меня позвали?!
-- В последний же раз! Неужели вам так трудно пожертвовать одним единственным часочком. Подумайте: ведь всю вашу остальную жизнь никогда, никогда не отниму больше у вас времени.
Мы замолчали. Она сидела в кресле, подперев ладонью щеку, я метался по комнате...
-- Я не допущу этого! Я не уйду отсюда. Я не могу допустить, чтобы человек погибал у меня на глазах...
-- Ах, -- возразила она, -- не сегодня, так завтра. Днем раньше, днем позже -- это не имеет никакого значения.
-- Уйти, что ли? -- подумал я. -- Кстати, старик-бухгалтер, вероятно, уже рвет и мечет, ожидая меня. Ему нет ведь дела до таких вещей. Вместо часа прошло уже полтора... Гм! Может быть, попросить ее обождать до вечера... Глупо как-то.
-- Послушайте, -- нерешительно сказал я. -- Подождите меня до вечера -- я хочу поговорить с вами. Ради Бога. Ладно?
Она печально улыбнулась.
-- Вам скучно со мной?
Я хотел сказать, что дело не в скуке, а просто истек срок моего отпуска и бухгалтер меня заест за то, что я запоздаю со списком дебиторов [Дебитор -- юридическое или физическое лицо, имеющее задолженность какой-либо организации или учреждению.].
Но тут же я устыдился -- около меня умирающий, расстающийся с прекрасной жизнью человек, а я лезу, с каким-то списком дебиторов. Как это все мелко и неважно.
-- Вам все неважно, -- зазвучал у меня в ушах скрипучий голос бухгалтера. -- По списку дебиторов нужно сделать к 15-му распределение платежей, а вы, проклятый лентяй, и ухом не ведете.
-- Ну, слушайте, -- ласково и задушевно сказал я, беря Полину за руку. -- Ведь вы этого не сделаете, да? Ну, успокойте меня... В жизни еще может быть столько хороших минут... Обещайте, что мы вечером увидимся!
Она вяло покачала головой:
-- К чему? Лучше теперь же покончить -- и ладно!
-- Проклятая баба, -- подумал я. -- Вот-то послал мне Господь удовольствие.
Жалость легко и без боя уступила в сердце моем место злости и ненависти к этой женщине. Сердце сделалось жесткое, как камень.
-- Не понимаю я этих людей, -- думал я. -- Хочешь отравиться -- сделай это без грома и шума, без оповещений и освещений бенгальским огнем. Нет, ей обязательно нужно поломаться перед этим, оповестить друзей и знакомых... Она бы еще золотообрезные карточки разослала: "Полина Владимировна Черкесова просит друзей и знакомых на soirée [Soirée (фр.) -- вечеринка.] по случаю предстоящего самоубийства через отравление"...
Она сидела в прежней позе, задумчиво опершись на руку и глядя в стену.
-- Уйти, -- гудело у меня в мозгу. -- Но как уйти? Обыкновенно это не представляет никаких затруднений.
Сидишь, сидишь, потом зашевелишься, озабоченно взглянешь на часы и скажешь, вставая: "ну, я пошел"... или "ну, поползем, что ли"...
-- Куда ж вы, -- говорит хозяин. -- Посидите еще.
-- Нет, надо. Я и так уж засиделся. Завтра, надеюсь, увидимся в клубе или в театре... Да...
И расстаешься довольный, смягчивший неловкость разлуки перспективой завтрашнего свидания. Я вздохнул и подошел к Полине.
-- Ну? Обещаете меня ждать вечером? Даете честное слово?
-- Честное слово надо сдержать, -- пожала плечами хозяйка. -- А я боюсь дать его. К чему эти отсрочки? Отговорить меня не может никто в мире. Позвольте... вы, может быть, спешите по делам? Так идите. Простимся -- и я освобожу вас.
"Простимся" -- екнуло сердце. -- Нет, я никогда не был убийцей! Я не могу ее оставить одну.
-- "Еще бы, -- прошипел отравленный злостью голос бухгалтера. -- Список дебиторов, значит, может подождать? Директор его будет делать? Или, может быть, швейцар? Если вам так трудно и тяжело служить -- зачем себя насиловать. Гораздо честнее уйти и не вредить делу".
Две, три, четыре минуты протекли в нудном, тянущем за душу молчании...
Ах, надо же что-нибудь сказать, чтобы отвлечь эту сумасшедшую!
-- Прягина давно видели? -- спросил я.
-- Что? Прягина? Давно. Он, кажется, уехал.
-- Говорят, что у него с женой что-то неладно. Опять он у этой немки стал бывать каждый день...
-- Что же, с ней и уехал? Или один?
Я ответил с излишней готовностью:
-- Не знаю, но могу узнать. Хотите завтра узнаю и сообщу вам. Ладно?
-- Нет, зачем же. Мне это не нужно. И потом, завтра! (она иронически улыбнулась). Вы, кажется, все думаете, что я шутила все это время?
-- Ах, не говорите мне об этом!!
Я обвел комнату тоскливым взором и обратил внимание на пятно сырости, проступившее в углу стены, на обоях. Сказать ей об этом, посоветовать переменить квартиру? Она, конечно, улыбнется своей проклятой улыбкой и скажет: "к чему"?
Стенные часы пробили половину третьего.
Это была жестокая мысль, но она пришла мне в голову:
"Тебе-то хорошо: решила отравиться и спокойна! Сидишь... Никуда тебе не надо спешить и никто тебе ничего не скажет, не поднимет скандала... А я, все-таки, с головой сижу в этой проклятой жизни, и завтра мне будет за сегодняшнюю неявку такая головомойка, что подумать страшно"!
-- Ну, не будьте таким скучным, -- ласково сказала будущая самоубийца. -- Хотите чаю? Самовар стоит горячий.
-- Ах, до чаю ли мне! -- нервно закричал я.
-- Почему? Чай, все-таки, хорошая вещь.
Она пошла в другую комнату и вернулась с двумя стаканами чаю.
В голову мне лезли только жестокие, чисто механические мысли.
-- Сама травиться хочет, умирать собралась, а сама чай пьет. А на службу я уже так опоздал, что и являться не стоит! Я-то, вот, опоздаю, попаду в историю, а ты, может быть, и не отравишься совсем. Да и странно это как-то. Самоубийство такая интимная вещь, что приглашать в это время гостя и заниматься чаепитием, по меньшей мере, глупо и бестактно! И, кроме того, нужно было бы иметь элементарную догадливость и такт... Раз я прошу отложить до вечера, могла бы пообещать мне это, -- чтобы я ушел успокоенный, с чистой совестью. А там можешь и не держать своего слова -- твое дело. Но нельзя же меня, черт возьми, меня ставить в такое положение, что -- уйти невозможно, а сидеть бесполезно.
-- Полина Владимировна! -- тихо и проникновенно сказал я. -- Вы жестоки. Подумали ли вы, кроме себя, и обо мне. В какое ставите вы меня положение... Чего вы от меня ожидали? Неужели, думали, что я, услышав о вашем решении, хладнокровно кивну головой и скажу: "Ах, так. Ну, что ж делать... Раз решено -- так тому и быть. Травитесь, а мне спешить на службу нужно, меня бухгалтер ждет". Поцелую вашу ручку, расшаркаюсь и уеду, оставив вас, наливающей себе в стакан какого-нибудь смертельного зелья. Не могу же я этого сделать!
-- Ради Бога, простите! Я знаю, что это вас нервирует, но, неужели, мое последнее, предсмертное желание -- увидеть дружеское лицо -- так тяжело для вас? На вашей совести ведь ничего не будет, раз я уже решила сделать это. Вот взглянула на вас, поговорила -- и теперь вы можете спокойно уехать, удовлетворенный тем, что скрасили своему ближнему последние минуты.
-- Вот дерево-то, -- с бешеной злобой подумал я.
Она опустила голову и сняла с юбки приставшую к ней пылинку; потом разостлала на колене носовой платок и стала заботливо и тщательно его разглаживать.
"Зачем разглаживать платок, зачем чистить платье, если думаешь умирать?! Что за суетность"...
"Надо уходить"! -- внутренне решил я.
Но никакая "формула перехода к очередным делам" не приходила мне в голову. "Ну-с, я пошел"? -- Пусто и не соответствует моменту. "Ну-с, прощайте, царство вам небесное"?.. Это логически самое здравое, но кто ж так говорит?
Я выбрал среднее.
-- Ну-с, -- сказал я поднимаясь. -- Я ухожу, и ухожу в твердой уверенности, что вы одумаетесь и бросите эту мысль. До свиданья.
-- Прощайте! -- сказала она не менее значительно. -- Постойте, я вам дам что-нибудь на память обо мне. Вот, разве кольцо. Оно вам на мизинец будет впору. Все-таки изредка вспомните...
Я швырнул кольцо на пол и выскочил из передней с тяжелым стоном:
-- Не могу! Пропадайте вы, провалитесь с вашими глупостями, с вашими кольцами -- я больше не могу. Я измучился!
Выбежав на улицу, я зашагал медленнее.
Шел и думал:
"Мог ли я сделать что-нибудь другое? И если бы я сидел до самого вечера -- никакого толку из этого бы не вышло. Раз она относится к этому так спокойно -- почему я должен страдать и подвергаться неприятностям"?
А неприятность будет:
"Конечно, я так и знал, отпросились на час, а исчезли на четыре... Я думаю, что до конца месяца вы дотянете, а там"...
И я незаметно окунулся с головой в омут мелких житейских мыслей и гаданий об ожидающих меня передрягах.
Это было восемь лет тому назад.
-----
Это было восемь лет тому назад, а вчера один из приятелей сообщил мне, между прочим, в длинном письме:
-- "Помнишь нашу общую знакомую Полину Черкесову? Две недели тому назад она отравилась. Нашли ее уже мертвой"...