I
Авторы уголовных романов и их читатели не поняли бы странной двойственной натуры мальчишки Алешки -- натуры, которая в свое время привела меня в восхищение и возмутила меня.
Авторы уголовных романов и их читатели прославились своей прямолинейностью, которая обязывала их не заниматься смешанными типами. Злодеи должны быть злодеями, добрые -- добрыми, а если капелька качеств первых попадала на вторых или наоборот -- все кушанье считалось испорченным... Злодей -- должен быть злодеем без всяких уверток и ухищрений... Он мог раскаяться, но только в самом конце, и то при условии, что, в сущности, он и раньше был симпатичным человеком. Добрый тоже мог стать в конце романа злым, бессердечным, но тоже при условии, что автор опрокинет на него целую гору несчастий, людской несправедливости и тягчайших разочарований, которые озлобят его. Ни в одном из таких романов я не встречал жизненного простого типа, который сегодня поколотил жену, а завтра подаст гривенник нищему, утром прилежно возится у станка, штампуя фальшивые деньги, а вечером вступится за избиваемого еврея.
Человек -- более сложный механизм, чем, например, испанский кинжал, вся жизнь которого сводится только к двум чередующимся поступкам: он или режет кому-нибудь горло, или не режет.
Попадись автору уголовных романов Алешка -- он повертел, повертел бы его, понюхал, лизнул бы языком и равнодушно отбросил бы прочь.
-- Черт знает что такое!.. Ни рыба ни мясо.
В жизни не так много типов, чтобы ими разбрасываться...
Я подбираю брошенного разборчивым романистом Алешку и присваиваю его себе.
Об Алешке я сначала думал, как о прекрасном, тихом, благонравном мальчике, который воды не замутит. В этом убеждали меня все его домашние поступки, все комнатное поведение, за которым я мог следить не сходя с места.
Мы жили в самых маленьких, самых дешевых и самых скверных меблированных комнатах. Я -- в одной комнате, Алешка с безногой матерью -- в другой.
Тонкая перегородка разделяла нас.
Я так часто слышал мягкий, кроткий Алешкин голос:
-- Мама! Хочешь, еще чаю налью? Отрезать еще кусочек колбасы?
-- Спасибо, милый.
-- Книжку тебе еще почитать?
-- Не надо. Я устала...
-- Опять ноги болят? -- слышался тревожный голос доброго малютки. -- Господи! Вот несчастье так несчастье!..
-- Ну ничего. Лишь бы ты, крошка, был здоров.
-- Ну-с, -- важно говорил Алешка, -- в таком случае ты спи, а я напишу еще кое-какие письма.
Было ему около десяти лет.
II
Однажды я встретился с ним в коридоре.
-- Тебя Алешкой зовут? -- спросил я вежливо, ради первого знакомства, дергая его за ухо.
-- Алешкой. А что?
-- Да ничего. Ну, здравствуй. У тебя мать больная?
-- Да, брат, мать больная. С ногами у нее неладно. Не работают.
-- Плохо ваше дело, Алешка. А деньги есть?
-- В сущности, -- сказал он, морща лоб, -- денег нет. Тем и живем, что я заработаю.
-- А чем ты зарабатываешь?
Посмотрев на меня снизу вверх (я был в три раза выше его), он с любопытством спросил:
-- Тебе там наверху не страшно?
-- Нет. А что?
-- Голова не кружится?
Я засмеялся.
-- Нет, брат. Все благополучно.
-- Ну и слава Богу! До свиданья-с.
Он подпрыгнул, ударил себя пятками по спине и убежал в комнату матери.
Эти нелепые замашки в таком благонравном мальчике удивили меня. С матерью он был совсем другим. Я понял, что хитрый мальчишка надевает личину в том или другом случае, и решил при первой возможности разоблачить его.
Но он был дьявольски хитер. Я несколько раз ловил его в коридоре, подслушивал его разговоры с матерью -- все было напрасно. При встречах со мной он был юмористически нахален, подмигивал мне, хохотал, а сидя с матерью, трогательно ухаживал за ней, читал ей книги и в конце вечера неизменно говорил с видом заправского молодого человека:
-- Ну-с, а мне нужно написать кое-какие письма.
Я приставал к нему несколько раз с расспросами:
-- Что это за письма?
Он был непроницаем.
Однажды я решился на жестокость.
-- Не хочешь говорить мне, -- равнодушно процедил я, -- и не надо. Я и сам знаю, кому эти письма...
-- Ну? Кому? -- тревожно спросил он.
-- Разным благодетелям. Ты каждый день с этими письмами пропадаешь на несколько часов... Наверное, таскаешься по благотворителям и клянчишь.
-- Дурак ты, -- сказал он угрюмо. -- Если бы я просил милостыни, то и у тебя просил бы. А я заикнулся тебе хоть раз? Нет.
И добавил с напыщенно-гордым видом:
-- Не беспокойся, брат... Я не позволю себе просить милостыни... Не таковский!
Должен признаться: я был крайне заинтересован таинственным Алешкой. Сказывались мои двадцать два года и 24 часа свободного времени в сутки.
Я решил выследить Алешку.
III
Был теплый летний полдень.
Из-за перегородки слышался монотонный голос Алешки, читавшего матери "Анну Каренину". Через некоторое время он прервал чтение и заботливо спросил:
-- Устала?
-- Немного.
-- Ну, отдохни. А я пойду. Если захочется без меня кушать, смотри сюда: вот ветчина, холодные котлеты, молоко. Захочется читать -- вот книга. Ну, прощай.
В последовательном порядке послышались звуки: поцелуя, хлопнувшей двери и Алешкиных шагов в коридоре.
Я схватил шляпу и тихонько последовал за Алешкой.
Через двадцать минут мы оба очутились в Летнем саду, наполненном в это время дня дряхлыми старичками, няньками с детьми и целой тучей девиц с вечными книжками в руках.
Алешка стал непринужденно прохаживаться по аллеям, бросая в то же время косые проницательные взгляды на сидевших с книжками девиц и дам и делая при этом такой вид, будто бы весь мир создан был для наслаждений и удовольствий.
Неожиданно он приостановился.
На скамейке, полускрытой зеленым кустом, сидела сухая девица и, опустив книгу на колени, мечтательно глядела в небо. Думы ее, вероятно, витали далеко, отрешившись от всего земного, рассеянный взгляд видел в пространстве его, прекрасного чудесного героя недочитанной книги, обаятельного, гордого красавца, а неспокойное сердце девичье крепко и больно колотилось в своей неприглядной, по наружному виду, клетке.
Алешка тихо приблизился к мечтательнице, стащил с головы фуражку и почтительно сообщил:
-- А вам, барышня, письмецо есть...
-- От кого? -- вздрогнула девица и обернула к Алешке свое ставшее сразу пунцовым лицо.
-- От "него", -- прошептал Алешка, щуря глаза с самым загадочным видом.
-- А... кто... он?.. -- еще тише, чем Алешка, прошелестела девица.
-- Не велено сказывать. Ах! -- вскрикнул он неожиданно (будто прорвался) с самым простодушным глуповатым восторгом. -- Если бы его видели; такой умница, такой красавец -- прямо удивительно!
Девица дрожащими руками взяла письмо... на лице ее было написано истерическое любопытство. Грудь тяжело вздымалась, а маленькие бесцветные глаза сияли, как алмазы...
-- Спасибо, мальчик. Ступай... Впрочем, постой. Вот тебе!
Девица порылась в ридикюле, вынула две серебряных монеты и сунула их в руки доброму вестнику.
Добрый вестник осыпал ее благодарностями, отсалютовал фуражкой и сейчас же деликатно исчез, не желая присутствовать при такой интимности, как чтение чужого письма.
Сидя на противоположной скамье, я внимательно следил за девицей. Бледная как смерть, она лихорадочно разорвала конверт, вынула из него какую-то хитроумно сложенную бумажку, развернула ее, впилась в нее глазами и сейчас же с легким криком уронила ее на пол... Бесцветные глаза девицы метали молнии, но она быстро спохватилась, напустила на себя равнодушный вид, поднялась, забрала свою книгу, сумочку и быстро-быстро стала удаляться.
Когда она скрылась с глаз, я вскочил, поднял брошенное письмо от "него" и прочел в этом таинственном письме только одно слово: "Дура!"
Второе лицо Алешки было разгадано.
IV
Алешка выходил из сада, распространив все свои письма и легкомысленно позвякивая серебром в растопыренном кармане.
У входа я поймал его, крепко схватил за руку и прошипел:
-- Ну-с, Алешенька... Теперь мы знаем ваши штуки!..
-- Знаешь? -- сказал он цинично, нисколько не испугавшись. -- Ну и на здоровье.
-- Кто это тебя научил? -- суровым тоном спросил я, еле удерживаясь от смеха.
-- Сам, -- улыбнулся он с очаровательной скромностью. -- Надо же чем-нибудь семье помогать.
-- Но ведь если ты когда-нибудь попадешься -- знаешь, что с тобой сделают? Изрядно поколотят!
Он развел руками, будто соглашаясь с тем, что всякая профессия имеет шипы.
-- До сих пор не колотили, -- признался он. -- Да вы не смотрите, что я маленький. О-о... Я хитрый как лисица... Вижу: где, как и что.
-- Все-таки, -- решительно заявил я, -- твоя профессия не совсем честная...
-- Ну да! Толкуйте.
-- Да, конечно. Ведь ты же обманываешь девиц, сообщая им, что письмо -- от красивого, умного молодого человека, в то время как оно написано тобой.
Мальчишка прищурился. Мальчишка этот был скользок, как угорь.
-- А почему, скажите пожалуйста, я не могу быть умным молодым человеком? А?
-- Да уж ты умный, -- согласился я. -- Уж такой умный, что беда. Только почему ты, умный молодой человек, пишешь такие резкие письма. Почему "дура", а не что-нибудь другое?
И он ответил мне тоном такого превосходства, что я сразу почувствовал к нему невольное уважение.
-- А разве же они -- не дуры?
Вечером я лежал на диване и слушал тоненький, нежный голосок:
-- Мамочка, дать еще цыпленка?
-- Спасибо, милый, я сыта.
-- Так я тебе почитаю.
-- Не надо. Ты, вероятно, устал, продавая эти противные газеты. Отдохни лучше.
-- Спасибо, мамочка. Мне еще надо написать кое-какие письма!.. Охо-хо.
С тех пор прошло несколько лет... И до настоящего дня этот проклятый двуличный мальчишка не выходил у меня из головы.
Теперь он вышел.