Однажды лѣтнимъ вечеромъ мы съ пріятелемъ сидѣли за столикомъ въ саду и, попивая теплое красное вино, глазѣли на открытую сцену.
Дождь, упорно стучавшій по крышѣ веранды, на которой мы сидѣли; необозримое снѣжное поле не занятыхъ никѣмъ бѣлыхъ столиковъ; рядъ самыхъ замысловатыхъ "номеровъ" демонстрировавшихся на открытой сценѣ; и, наконецъ, живительное теплое бордосское -- все это настраивало нашу бесѣду на самый глубокомысленный, философическій ладъ.
Прихлебывая вино, мы дружно цѣплялись за каждое пустяковое обычное явленіе окружающей насъ жизни и тутъ же, сблизивъ носы, принимались его разсматривать самымъ внимательнымъ образомъ.
-- Откуда берутся акробаты? -- спросилъ мой пріятель, поглядывая на человѣка, который только что уперся рукой въ голову своего партнера и немедленно же поднялъ вверхъ ногами все свое затянутое въ лиловое трико тѣло. -- Вѣдь просто такъ, зря, они же акробатами не дѣлаются. Почему, напримѣръ, ты не акробатъ или я не акробатъ?
-- Мнѣ акробатомъ быть нельзя, -- резонно возразилъ я. -- Мнѣ разсказы нужно писать. А вотъ почему ты не акробатъ -- я не знаю.
-- Да я и не знаю, -- простодушно подтвердилъ онъ. -- Просто не приходило въ голову. Вѣдь, когда въ юности предназначаешь себя къ чему нибудь, то акробатическая карьера какъ-то не приходитъ въ голову.
-- А вотъ имъ же -- пришла въ голову?
-- Да. Дѣйствительно это странно. Такъ иногда хочется пойти за кулисы къ акробату и разспросить его -- какъ это ему вздумалось сдѣлать карьерой -- ежевечернее влѣзаніе на голову своему ближнему.
Дождь барабанилъ по крышѣ веранды, оффиціанты дремали у стѣнъ, мы тихо бесѣдовали, a въ это время на сценѣ уже появился "человѣкъ-лягушка". Былъ онъ въ зеленомъ костюмѣ съ желтымъ лягушечьимъ брюхомъ и даже съ картонной лягушечьей головой. Прыгалъ, какъ лягушка -- и, вообще, ничѣмъ отъ обыкновенной лягушки, кромѣ размѣра, не отличался.
-- Вотъ возьми -- человѣкъ-лягушка. Сколько ихъ, такихъ "человѣковъ -- чего нибудь" бродитъ по свѣту: человѣкъ-страусъ, человѣкъ-змѣя, человѣкъ-рыба, чело вѣкъ-каучукъ. Спрашивается: какъ всякій такой человѣкъ могъ добраться до рѣшенія -- сдѣлаться человѣкомъ-лягушкой? Осѣнила ли его эта мысль сразу, когда онъ мирно сидѣлъ на берегу тинистаго пруда, наблюдая дѣйствія просто-лягушекъ... Или эта мысль постепенно, исподволь росла въ немъ и крѣпла.
-- Я думаю -- сразу. Осѣнило.
-- А, можетъ быть, у него съ дѣтства было стремленіе къ лягушечьей жизни и только вліяніе родителей удерживало его отъ этого ложнаго шага. Ну, a потомъ... Эхъ, молодость, молодость! Потребуемъ еще одну, -- хорошо?
-- Молодость?
-- Бутылку. А это кто, въ клѣтчатомъ пальто съ громадными пуговицами, въ рыжемъ парикѣ? Ахъ, эксцентрикъ! Замѣть, у нихъ уже есть свои освященные временемъ пріемы, традиціи и правила. Напримѣръ -- эксцентрикъ долженъ быть непремѣнно въ рыжемъ парикѣ. Почему? Богъ его знаетъ! Но это хорошій клоунскій тонъ. Затѣмъ -- появляясь на сценѣ, онъ никогда не сдѣлаетъ ни одного цѣлесообразнаго поступка. Всѣ его жесты и шаги должны быть явно безсмысленны, обратно-пропорціональны здравому смыслу. Чѣмъ безсмысленнѣе -- тѣмъ большій успѣхъ. Погляди: ему нужно закурить папиросу... Онъ беретъ палочку, третъ ее о лысину -- палочка зажигается. Онъ закуриваетъ папиросу, a горящую палочку прячетъ въ карманъ. Теперь ему нужно погасить папиросу. Какъ онъ это дѣлаетъ? Беретъ сифонъ содовой воды и пускаетъ струю на тлѣющую папиросу. Кто въ дѣйствительной жизни зажигаетъ спички о голову и гаситъ папиросу съ помощью сифона? Онъ хочетъ разстегнуть пальто... Какъ онъ это дѣлаетъ? Какъ другіе люди? Нѣтъ! Онъ вынимаетъ изъ кармана громадныя ножницы и отстригаетъ ими пуговицы. Смѣшно? Ты смѣешься? А знаешь, почему люди смѣются, глазѣя на это? Психологія ихъ такова: о, Боже, какъ глупъ этотъ человѣкъ, какъ онъ неуклюжъ!.. А вотъ я не такой, я умнѣе. Я зажгу спичку о спичечную коробку и разстегну пальто обычнымъ способомъ. Тутъ просто звучитъ замаскированная молитва фарисея; благодарю тебя, Господи, что я не похожъ на него.
-- Богъ знаетъ, что ты такое говоришь...
-- Да ужъ вѣрно, братъ, вѣрно. Жаль, что надъ этимъ никто не задумывается... Ну, вотъ посмотри: его партнеръ хочетъ его брить... Взялъ ведро съ мыльной водой, привязалъ его салфеткой за горло къ стулу, a потомъ нахлобучилъ ему ведро съ мыломъ на голову и, бьетъ, торжествуя побѣду, по его животу кулаками и ногами. Смѣшно? Публика смѣется... А что если бы привести сюда старушку-мать этого рыжаго съ ведромъ на головѣ; она, вѣроятно, и не знаетъ, чѣмъ занимается ея сынъ, ея дитя, котораго она укачивала на колѣняхъ, тихо цѣлуя розовыя пухлыя губки, гладя шелковистые волосики, прижимая младенческій теплый животикъ къ своей многолюбящей материнской груди... А теперь по этому животику какой-то зеленощекій парень молотитъ своими ножищами, a съ пухлыхъ губокъ, измазанныхъ краской, стекаетъ мыльная пѣна, a шелковистыхъ волосиковъ нѣтъ -- вмѣсто нихъ ужасные красные волосища... Каково это матери? Заплачетъ она и скажетъ: Павликъ мой, Павликъ... На то ли я тебя ростила, холила. Дитя мое! Да что же это ты съ собою сотворилъ такое?!...
-- Во первыхъ, -- категорически заявилъ я, -- ничто не помѣшаетъ этому рыжему, если онъ, дѣйствительно, встрѣтить свою мать -- заняться какой-нибудь другой болѣе полезной дѣятельностью, a во вторыхъ -- ты, кажется, выпилъ вина больше, чѣмъ нужно.
Пріятель пожалъ плечами.
-- Во первыхъ, этотъ парень уже ничѣмъ другимъ заняться не можетъ, a во вторыхъ, я выпилъ вина не больше, a меньше, чѣмъ нужно, -- въ подтвержденіе чего могу тебѣ связно и толково разсказать одну дѣйствительную исторію, которая подтвердитъ мое я во первыхъ.
-- Пожалуй, -- согласился я, -- подавай свою исторію.
-- Эта исторія, -- сказалъ онъ торжественно, -- подтверждаетъ, что человѣкъ, который привыкъ стоять на головѣ, не можетъ уже стоять на ногахъ, и человѣкъ, который избралъ себѣ профессію лягушки -- не можетъ быть ничѣмъ другимъ, кромѣ лягушки -- ни директоромъ банка, ни мануфактурнымъ приказчикомъ, ни городскимъ дѣятелемъ по выборамъ... Лягушка -- останется лягушкой. Ну, вотъ:
Исторія итальянскаго слуги Джустино.
Какъ тебѣ извѣстно, а, можетъ быть, какъ тебѣ не извѣстно, я исколесилъ всю Италію вдоль и поперекъ. Признаться тебѣ -- я люблю ее, эту грязную, лживую надувательскую Италію. Какъ-то разъ, шатаясь по Флоренціи, попалъ я во Фьезоле -- этакое мирное идиллическое мѣстечко, безъ трамваевъ, шума и грохота.
Я зашелъ во дворикъ маленькаго ресторанчика, присѣлъ къ столику и, заказавъ какую то курицу, закурилъ сигару.
Вечеръ теплый, ароматный, настроеніе у меня прекрасное... Хозяинъ терся-терся около меня, очевидно, собираясь что-то спросить и не рѣшаясь -- однако, на конецъ, рѣшился и спросилъ:
-- А что, прошу извиненія -- не нуженъ ли синьору слуга?
-- Слуга? Какой слуга?
-- Обыкновенный, итальянскій. Синьоръ, видно, человѣкъ богатый, и ему, вѣроятно, нужно, чтобы кто нибудь ему служилъ. У меня есть для синьора слуга.
-- Да на кой дьяволъ мнѣ слуга? -- удивился я.
-- Ну, какъ же. Развѣ можно жить безъ слуги? Всякій баринъ долженъ имѣть слугу.
Признаться, мнѣ это соображеніе никогда не приходило въ голову.
"-- А вѣдь въ самомъ дѣлѣ, -- подумалъ я. -- Отчего бы мнѣ и не имѣть слуги? Въ Италіи я еще проброжу долго, a человѣкъ, которому можно взвалить на шею разныя мелкія хлопоты и дрязги -- очень бы меня облегчилъ"...
-- Ладно, -- говорю. -- Покажите вашего слугу.
Привели... Парень здоровый, коренастый, съ ласковой улыбкой и предобродушнымъ выраженіемъ лица.
Потолковали мы пять минутъ, и въ тотъ же вечеръ я увезъ его во Флоренцію. Со слѣдующаго дня и началась моя трагедія.
-- Джустино! -- сказалъ я утромъ. -- Почему ты не почистилъ мнѣ ботинокъ?
-- О, синьоръ! Я не умѣю чистить ботинокъ, -- заявилъ онъ съ искреннимъ огорченіемъ.
-- Какой же ты слуга, если не умѣешь дѣлать такого пустяка! Сегодня же возьми урокъ у чистильщика сапогъ. А сейчасъ свари мнѣ кофе.
-- Синьоръ! Осмѣлюсь заявить, что я не знаю, какъ варить кофе.
-- Смѣешься ты надо мной, что ли?
-- О, нѣтъ, синьоръ... не смѣюсь... -- печально пробормоталъ онъ.
-- Ну, a телеграмму сдать на почту ты съумѣешь? Запаковать чемоданъ, пришить къ пальто пуговицу, побрить меня, приготовить ванну -- сумѣешь?
И снова прозвучало грустное:
-- Нѣтъ, синьоръ, не сумѣю.
Я скрестилъ на груди руки.
-- А что же ты умѣешь, скажи на милость.
-- Будьте ко мнѣ, синьоръ, снисходительны... Я почти ничего не умѣю.
Во взорѣ его свѣтилась тоска и искреннее страданіе.
-- Почти?! Ты говоришь "почти"... Значить, что нибудь ты умѣешь дѣлать?
-- О, синьоръ! Да умѣю -- но это къ сожалѣнію вамъ не нужно.
-- Да что же это такое?
-- О, не разспрашивайте меня... Мнѣ даже неловко сказать...
-- Почему? А вдругъ это мнѣ понадобится...
-- Нѣтъ, нѣтъ. Клянусь святымъ Антоніемъ -- вамъ это никогда не понадобится...
-- Чортъ знаетъ что! -- подумалъ я, опасливо на него поглядѣвъ, -- можетъ быть онъ до этого былъ разбойникомъ и рѣзалъ въ горахъ проѣзжій народъ. Тогда, дѣйствительно, онъ правъ, -- это мнѣ никогда не понадобится...
Однако, милое простодушное лицо Джустино самымъ нагляднымъ образомъ опровергало это предположеніе.
Я махнулъ рукой -- самъ заварилъ кофе, сдалъ на почту корреспонденцію и вечеромъ приготовилъ себѣ ванну.
На другой день я поѣхалъ во Фьезоле и зашелъ въ тотъ самый ресторанчикъ, хозяинъ котораго такимъ подлымъ образомъ подсунулъ мнѣ "слугу".
Я усѣлся за столъ -- и снова появился кланяющійся, извивающійся хозяинъ.
-- Эй, вы, -- поманилъ я его пальцемъ. -- Что это за чортова слугу вы мнѣ подсунули, а?
Онъ приложилъ руки къ сердцу.
-- О, синьоръ! Онъ прекрасный человѣкъ, -- добрый, честный и непьющій...
-- Да что мнѣ въ его честности, когда онъ палецъ-о-палецъ ударить не можетъ. Именно -- не можетъ... Не "не хочетъ", a "не можетъ". Вы говорили -- я господинъ, и мнѣ нужно слугу; a подсунули мнѣ господина, у котораго я играю роль слуги, потому что нѣтъ такой вещи, которую бы онъ могъ сдѣлать.
-- Простите, синьоръ... Онъ можетъ кое-что сдѣлать и очень хорошо даже... Но это вамъ совсѣмъ не нужно.
-- Что же это такое?
-- Да ужъ я не знаю -- говорить ли? Не хочется хорошаго парня конфузить.
Я ударилъ кулакомъ по столу.
-- Да что вы всѣ, чортъ побери -- сговорились, что ли!! Онъ умалчиваетъ о своей бывшей профессіи, вы тоже скрываете... Можетъ быть, онъ желѣзнодорожный воръ или морской пиратъ!!
-- Сохрани Боже! Онъ служилъ по церковному дѣлу и ничѣмъ дурнымъ не занимался.
Крикомъ и угрозами мнѣ удалось вытянуть у хозяина всю исторію.
Удивительная исторія, глупѣйшая исторія,
Надо тебѣ сказать, что вся Италія отъ большихъ городовъ, какъ Римъ, Венеція, Неаполь -- до самыхъ маленькихъ -- живетъ исключительно туристами. Туристы, это та "обрабатывающая"' промышленность, которой кормится вся Италія. Все направлено къ уловленію туриста. Ихъ серенады въ Венеціи, развалины въ Римѣ, грязь и шумъ Неаполя -- все это во славу форестьера во имя его кошелька.
Каждый городъ, каждый кварталъ въ городѣ имѣетъ свою достопримѣчательность, которая за двѣ лиры, за лиру, за мецца-лиру -- показывается всякому шалому любопытствующему путешественнику.
Въ Веронѣ показываютъ могилу Джульеты, въ со борѣ св. Марка мѣсто, гдѣ на колѣняхъ стоялъ Фридрихъ Барбароса или еще кто-то... Исторія, живопись, скульптура, архитектура -- все идетъ въ ходъ.
Есть въ сѣверной Италіи городишка -- такой маленько такой скверный, что его даже и на картахъ стыдятся указывать. Даже не городишка, a нѣчто вродѣ деревни.
И вотъ деревушка эта стала чахнуть. Отъ чего можетъ чахнуть итальянская деревушка? Отъ безтуристья.
Есть туристъ -- сыты всѣ; нѣтъ туриста -- ложись и помирай.
И все населеніе деревушки со скорбью и тоской видѣло, какъ каждый день мимо нихъ проносились поѣзда, биткомъ набитые туристскимъ мясомъ; останавливались на минуту и, не выкинувъ ни одного англичанина или нѣмца -- мчались дальше.
А на слѣдующей станціи половина туристовъ выползала съ поѣзда и шла осматривать городокъ, который сумѣлъ обзавестись собственной достопримѣчательностью: церковью, въ которой былъ кто-то убитъ или замурованъ, или къ стѣнѣ прикованъ; показывали и кинжалъ убійцы, и замурованное мѣсто, и цѣпи -- что кому больше нравилось. А можетъ, никого тамъ никого и не убивали -- итальянцы большіе мастера соврать, въ особенности, съ корыстной цѣлью.
И вотъ однажды разнеслась по всей округѣ чудесная вѣсть: что въ той деревушкѣ, о которой я говорилъ раньше, послѣ перестройки церковнаго купола, появилось эхо, которое повторяетъ звукъ не разъ, и не два раза, какъ это иногда случается, a восемь разъ.
Конечно, праздный, бездѣльный туристъ валомъ повалилъ на эту диковину...
Дѣйствительно, слухъ оправдался; эхо честно аккуратно повторяло каждое слово восемь разъ.
И вотъ "эхо деревни Феличе" совершенно забило "замурованнаго принца городка Санта-Клара".
Двѣнадцать лѣтъ это продолжалось: двѣнадцать лѣтъ лиры и мецца-лиры лились въ карманъ гражданъ деревни Феличе... И вотъ -- на тринадцатый годъ (несчастливый годъ!) разразился страшный скандалъ: компанія богатѣйшихъ американцевъ съ цѣлой гирляндой разодѣтыхъ дамъ пріѣхала посмотрѣть "эхо деревни Феличе". И когда эта пышная компанія вошла въ скромную церковку -- эхо было, очевидно, такъ поражено блескомъ и роскошью компаніи, что въ отвѣтъ на крикъ одной дамы "Гудбай!" повторило это слово пятнадцать разъ...
Самый главный американецъ сначала изумился, потомъ возмутился, потомъ, расхохотался, a затѣмъ вся компанія, не слушая протестовъ церковной администраціи, бросилась отыскивать эхо... Обнаружили его въ замаскированномъ ширмой уголкѣ на хорахъ и когда вытащили "эхо", оно оказалось широкоплечимъ добродушнымъ парнемъ -- короче говоря -- моимъ слугой Джустино.
Двѣ недѣли вся Италія, прочтя о случаѣ съ "эхо Феличе", держалась за животики; потомъ, конечно, объ этомъ забыли, какъ забывается все на свѣтѣ.
Деревушка Феличе впала въ прежнее ничтожество, a Джустино -- эхо Феличе -- за свою неумѣстную щедрость лишился мѣста, на которое поступилъ еще мальчишкой -- и, какъ человѣкъ, кромѣ эха ничего не умѣвшій -- очутился на мостовой.
Всякому человѣку хочется ѣсть... Поэтому Джустино сталъ искать себѣ мѣсто! Онъ приходилъ въ какую-нибудь деревенскую церковь и предлагалъ:
-- Возьмите меня на службу...
-- А ты что можешь дѣлать?
-- Я могу быть эхо. Очень хорошая работа... Отъ 8 до 15 разъ.
-- Эхо? Не требуется. Мы кормимся плитой, на которой раскаялся однажды Борджія; человѣкъ на ней пролежалъ ночь, a нашимъ предкамъ, намъ и потомкамъ нашимъ -- на всю жизнь хватитъ.
Усталый, брелъ онъ дальше.
-- Эхо хорошее, церковное! Не нужно-ли? Отчетливое исполненіе, чистая работа.
-- Нѣтъ, не надо.
-- Да почему? Туристъ эхо любитъ. Взяли бы меня, а?
-- Нѣтъ, неудобно... То полтораста лѣтъ не было эха въ церкви, a то вдругъ -- на тебѣ -- сразу появилось.
-- А вы куполъ перестройте.
-- Будемъ мы изъ-за тебя куполъ перестраивать... Иди себѣ съ Богомъ.
Онъ бы умеръ съ голода, если бы я его не взялъ себѣ въ слуги.
* * *
Я долго молчалъ, размышляя о судьбѣ несчастнаго Джустино; потомъ спросилъ:
-- Что же съ нимъ сталось?
-- Промучился я съ нимъ годъ. Все не хватало духу выгнать. И когда я, взбѣшенный его манерой варить кофе, въ которомъ было на треть бензину, кричалъ: "сегодня же забирай свои вещи и проваливай, бездарный негодяй!" -- онъ прятался въ сосѣднюю комнату и оттуда я слышалъ очень искусное эхо моихъ словъ: "бездарный негодяй... дарный негодяй... и-й негодяй... негодяй... дяяй... яяя..."
Это все, что умѣлъ дѣлать несчастный искалѣченный своей ненормальной судьбой парень.
-- Гдѣ же онъ теперь?
-- Выгналъ. Что съ нимъ, не знаю. Впрочемъ, недавно мнѣ въ Пизѣ говорили, что въ одной близлежащей деревушкѣ есть церковь, въ которой замѣчательное эхо, -- повторяемое восемь разъ. Весьма возможно, что мой горемыка-слуга снова попалъ на свои настоящія рельсы...